Так как на главной одна только точка зрения, позволю себе опубликовать другую.

Марина Ахмедова 

«Скажите, что думаете о черных квадратах» – просят меня подписчики.

Я думаю, что мы живем в свободной стране, и в этой стране каждый человек имеет право на свой черный квадрат. Пусть каждый, кто хочет, помечает себя этой черной меткой и носит ее до конца дней.

Для меня черный квадрат – это признак лицемерия. Где вы были со своими квадратами все восемь лет войны?

Для меня черный квадрат – признак мелкой личности. Восемь лет назад сказать – «Я против убийств в Донбассе» - было бы смелым поступком. Тут же вокруг образовалась бы свора зубастых сограждан, осмеивающих и проклинающих. Сейчас когда прогрессивные люди метят себя квадратом – это не то, что не смело, это малодушно. «Все прогрессивные пошли в черный квадрат, и я туда пойду, и тоже буду прогрессивным». Аминь. И пусть эти черные врата закроются за вашей спиной.

Для меня черный квадрат – это дань моде, хайп, попытка обратить на себя внимание. Но каждый гражданин Российской Федерации имеет на это право. Каждый имеет право быть в тисках своей черный душевной тьмы, которая не даст честно посмотреть на себя и понять – делаешь ты это не из-за того, что против войны. Делаешь ты это за себя – чтобы показать – «Я тоже! Я тоже! Я тоже на стороне белых светлячков!». И в этой тьме не думать, что война эти восемь лет шла и из-за тебя, да.

Не случайно вчера наши соотечественники – «черные квадратики» – кричали в Москве нацистские кричалки. Что они этим показали? Что они – дразнилки такие смелые, Путина подразнили, храбрые портняжки. Но, простите, это так по-детски – дразнить. И в этих кричалках – гораздо больше желания предъявить себя, такого всего смелого и идущего наперекор. А от желания остановить войну в этом – ноль. А потому черные квадраты – это еще и про низкую образованность и непонимание того, какие преступления творились с этой кричалкой на устах.

Что с этими людьми делать? Да ничего. Пусть живут и сами себя метят. Единственное, что может сделать человек, которому это противно – отписаться от этих черных клоак, и все. Ведь по сути наши третьесортные актеры, пометившие себя квадратами, никому, кроме россиян, не нужны. А россиянам они нужны только потому, что навязаны. В Европу они не поедут – кому там их бездарность нужна. Остается только предъявлять себя россиянам в фальшивом ореоле европейской прогрессивности и сослепу не видеть, что это – черные рамки. Так что если вы не хотите видеть весь парад предателей, просто отпишитесь от них.

 

В 2014 году летом я оказалось в селе Степановка у российской границы. Ворота и стены домов еще были исписаны: «Здесь Правый сектор» (запрещенная в России организация). Фотосвидетельства у меня, разумеется, есть. Первым делом местные — в основном пенсионеры — отвели меня к яме, где были прикопаны ребенок и взрослые. Потом мы сидели на лавке у чьего-то дома, за деревянной оградой тоже лежали тела. Но светило очень нежное летнее солнце, и эти люди рассказывали мне о страшных днях, которые им пришлось пережить, пока в их селе стояли добробаты. Но обижались они не на них, а на российских военных, которые находились неподалеку от Степановки — на территории России. Люди никак не могли взять в толк: «Мы — русские. Они — русские. Мы их кличем на русском. А они стоят и как будто не слышат. Только смотрят, как нас под обстрелом выгоняют из наших домов. Как стреляют нам в окна. Как нас убивают». Тогда между этими простыми русскими людьми и российскими танками пролегало не несколько километров, между ними пролегало непреодолимое международное право. Россия тогда не могла и не хотела заходить войной на территорию, которую считала не своей.  Я помню отчетливо тот день. Помню зеленые колышки забора, у которого мы сидели. Каждый колышек был украшен сердечком. Это было время цветения подсолнухов. Для меня тогда впервые встал вопрос: кто я? с кем мне себя идентифицировать? Я представитель того народа, который стоит невозмутимо в полной боевой экипировке и не шелохнется на зов, звучащий на его родном языке? Не шелохнется, даже когда ребенок бежит по дороге в твою сторону и тебе нужно сделать лишь шаг, чтобы он остался жив? Значит, я представитель вот такого народа? И мне вот это понимание — о том, что мы, будучи единственными спасителями, на помощь не придем, — надо вкроить грубым швом идентичности в свой культурный код? Значит, я выбираю свой личный комфорт, доллар по приемлемой цене, возможность навещать Европу и частично отказываюсь от русского языка, ведь я его не слышу, игнорирую? И вот это все — я?  Вопрос «кто я?» — очень важный. Вы не найдете ни одной хорошо сделанной истории, ни одного успешного голливудского фильма, который в финале не отвечал бы на этот вопрос для главного героя. Если не отвечает, то история плохо сработана. «Кто я?» — это жизнеутверждающий вопрос, и страна, которая не может ответить на него для ныне живущих поколений, не сможет ответить на него и для поколений будущего. А если нет таких глобальных ответов для будущего, то в будущем может не быть и самой страны. Поэтому для меня так отчаянно важно было получить ответ на этот вопрос: «Я — это тот, кто своих бросает? Я — это тот, кто пьет карамельный латте, пока в Степановке какой-нибудь малыш и его мама, и его тятя, и его бабушка-пенсионерка бегут по летней дороге — мимо частокола с сердечками, мимо подсолнухов. С одной стороны им тычут в спины автоматы добробаты, а с другой — стоит безмятежный русский солдат, моя плоть и кровь, моя идентификационная прошивка».  С тех пор, да, вот с того дня, как я побывала в Степановке, а оттуда поднялась на Саур-Могилу, где несколько дней назад погибли те несколько ополченцев, что обороняли высоту против сил украинской армии, я надеялась получить ответ на свой главный вопрос. Вот были же эти люди на высоте — с правильной прошивкой. Они удержали курган. Их окружали танки. Было страшно. Но под курганом лежали тысячи наших солдат, погибших в Великой Отечественной. И эта горстка ополченцев «Востока» четко идентифицировала себя с этими костями. И это заставило их не бежать от украинских танков, остаться и погибнуть. Снаряды разворошили землю. И когда я поднялась на Саур-Могилу, я увидела, что наши скелеты вышли из-под земли, в наших шинелях, и мне захотелось, отвечая на вопрос «кто я?», говорить, показывая на эти скелеты: «Я — это они».

Я давно не была в Степановке — уже несколько лет. Но когда все закончится, я непременно туда съезжу. Летом. Хочется посмотреть на подсолнухи. В то лето 2014-го их тоже бомбили, и они со страху выросли маленькими — их головки были с кулак. А те люди, выгнанные из подвала, погибли, правда не все. Погиб ребенок, погибла его тетя и погибла его бабушка. А мать его одна осталась жива.