Маленькая Татьяна Яковлева с сестрой Лилей в Воронеже.
 

Из книги Франсин Дю Плесси «Они. Воспоминания о родителях»:

Ростом он был выше среднего, с тяжелой квадратной челюстью, гривой черных волос и крупнокостным телом – не то боксер, не то тренер; манеры – весьма бесцеремонные: резкий, порой до грубости, голос – зычный, как у завзятого уличного крикуна. Выступая на публике – к двадцати двум годам уже знаменитость, он самозабвенно спорил с теми, кто ему противоречил. Борис Пастернак, мгновенно попавший под обаяние грубоватого молодого поэта, описывал его как “красивого, мрачного вида юношу с басом протодиакона и кулаком боксера”, который “садился на стул, как на седло мотоцикла” и в общем и целом напоминал “сводный образ молодого террориста-подпольщика из Достоевского, из его младших провинциальных персонажей”.

Маяковский стал одним из основателей русского футуризма, зародившегося в интеллектуальной опаре, поднявшейся после неосуществленной революции 1905 года. От схожих модернистских движений Европы его отличало куда более ярко выраженное иконоборчество. Русский футуризм не просто искал новые эстетические формы в век промышленности – прежде всего он стремился задеть буржуазные умы, пронзить их толстую шкуру своим бесстыдным излишеством. Манифест футуристов, который в 1912 году составили Маяковский и Давид Бурлюк, назывался “Пощечина общественному вкусу”, он призывал всех творцов выплюнуть прошлое, застрявшее костью в горле, и “сбросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода современности”. В соответствии с футуристическими установками образная система Маяковского была апокалиптичной, нарочито грубой, словно он предвидел катаклизмы, ожидавшие Россию в 1917 году.

Эльза Триоле

К 1928 году младшая сестра Лили Брик, Эльза Триоле – утонченная, обаятельная эмигрантка, глубоко привязанная к сестре, – уже восемь лет жила попеременно в Париже и Берлине. Со времен первой поездки Маяковского во Францию, в 1922 году, когда она водила его по Парижу и была его переводчицей (Владимир наотрез отказывался учить иностранные языки), Эльза понемногу шпионила за ним для сестры, докладывая ей о романтических эскападах поэта. Но вплоть до 1928 года у Лили не было поводов для беспокойства. В этот приезд он собирался отправиться в Ниццу, чтобы навестить свою американскую любовницу Элли Джонс – она привезла их дочь, которой в ту пору шел третий год, на первую встречу с отцом. Хотя ходили слухи о нелюбви Маяковского к детям и встреча, с точки зрения Элли, обернулась полным фиаско, Лиля с Эльзой опасались, что поэт решит уехать с матерью своего ребенка в Америку. Чтобы отвлечь его от американской угрозы, Эльза решила познакомить Маяковского с юной русской красавицей – моей матерью, Татьяной Яковлевой. В день возвращения из Ниццы, 25 октября, Эльза повела Маяковского к парижскому врачу, который был известен в эмигрантских кругах. От жены врача она знала, что Татьяна Яковлева тем же утром должна была прийти к нему на прием.
Но интрига провалилась. Маяковский пришел к врачу, увидел Татьяну и без ума в нее влюбился. Вспоминая эту встречу, мама говорила, что он повез ее домой, в такси кутал ей ноги своим пальто, а перед бабушкиным домом рухнул на колени и признался ей в любви. “Да-да, на колени, прямо на тротуаре, – говорила мама. – Посреди бела дня”.

Татьяна Яковлева  1925-1926 год, Франция

Этот coup de foudre был взаимным. С 25 декабря по 2 января Татьяна и Маяковский виделись каждый день, пока у него не кончилась виза и ему не пришлось возвратиться в Россию. Маяковский с гордостью ходил по Парижу с высокой белокурой красавицей, не уступавшей ему темпераментом, и даже уважал ее пуританские убеждения – Татьяна не разделяла богемных взглядов своего круга и твердо решила хранить девственность до свадьбы. Она понимала, каким непростым человеком был Маяковский. Он боялся одиночества, ревновал своих друзей и требовал их безраздельного внимания – если товарищ вдруг отказывался поиграть с ним вечером в шахматы, это было предательством. Маяковский был мучительно озабочен вопросами гигиены (последнее, возможно, было связано с обстоятельствами смерти отца) – не брался за дверную ручку, не обернув ее предварительно носовым платком, всюду таскал с собой металлическую мыльницу, а если ему доводилось пить в общественных местах, то непременно протирал стаканы всё тем же платком.

Отношения складывались нелегко. Татьяна постоянно находилась под строгим присмотром родственников, ярых антикоммунистов. Чтобы продолжать роман со знаменитым советским поэтом, приходилось прибегать ко множеству уловок. Она на каждом шагу лгала любящей бабушке и подговорила несколько верных друзей обеспечивать ей алиби. “Бабушку бы удар хватил, если бы она знала, с кем я каждый вечер ужинала, – вспоминала Татьяна полвека спустя. – Большевик рядом с ее внучкой, которую с трудом вытащили из несчастной разоренной России!”

Копия страниц записной книжки, подаренной Владимиром Маяковским Татьяне Яковлевой, с автографом стихотворения “Письмо Татьяне Яковлевой”.

Зато в пронизанном ностальгией парижском обществе большевизм не был помехой влюбленным. Маяковский намеренно не говорил с Татьяной о мировых событиях, а ее антикоммунистические настроения терялись на фоне горделивой радости, которую в ней вызывала любовь такого знаменитого поэта. Когда Маяковский узнал, как глубоко Татьяна знает русскую поэзию, он и вовсе потерял голову. Они ходили по бесчисленным кафе – “Ла-Куполь”, “Ле-Вольтер”, “Ла-Ротонд”, “Ле-Дантон”, “Ла-Клозри-де-Лила” – и она часами читала ему стихи. Как можно было устоять, когда она наизусть знала “Облако в штанах” – все семь сотен строк? Он говорил всем, что у Татьяны абсолютный слух к поэзии, такой, как бывает у музыкантов. Она стала для поэта наперсницей вместо Лили. Маяковский рассказал ей о своей домашней ситуации, и, несмотря на свою строгость, Татьяна приняла эту необычную историю как данность. Они вместе выбирали для Лили платье и четырехцилиндровый серый “рено”.

Через две недели Маяковский предложил ей руку и сердце, но Татьяна отвечала уклончиво. За обедом в монпарнасском ресторане “Гран-Шомьер” в ноябре он преподнес Татьяне два посвященных ей стихотворения. Они записаны его мелким косым почерком в зеленой тетрадке, которая теперь хранится у меня. Одно называлось “Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви”, второе – “Письмо Татьяне Яковлевой”. В первом говорилось об их первой встрече в приемной врача:

Представьте: входит в меха красавица в зал, и бусы оправленная. Я эту красавицу взял и сказал: – правильно сказал или неправильно? — Я, товарищ, — из России, знаменит в своей стране я…

“Письмо товарищу Кострову” – первое стихотворение, посвященное не Лиле Брик, а другой женщине, – было самым страстным произведением Маяковского за много лет. Очевидно в Татьяне он нашел ту “большую, хорошую любовь”, о которой говорил Якобсону.

Любить — это значит: в глубь двора вбежать и до ночи грачьеи, блестя топором, рубить дрова, силой своей играючи. <…> Нам любовь не рай да кущи, нам любовь гудит про то, что опять в работу пущен сердца выстывший мотор.

“Письмо Татьяне Яковлевой” было еще более прозрачным в нем поэт просил Татьяну вернуться с ним в Москву.

Иди сюда, иди на перекресток моих больших и неуклюжих рук. Не хочешь? Оставайся и зимуй, и это оскорбление на общий счет нанижем. Я всё равно тебя когда-нибудь возьму — одну или вдвоем с Парижем.,  

Татьяна Яковлева. Париж, 1927 г.

Все восхищались красотой этой статной пары, их безграничному обаянию. Помимо страсти к поэзии они разделяли множество склонностей и привычек – оба были щедры, эгоистичны и под несдержанностью скрывали застенчивые ранимые души. Татьяна представляла Маяковского своим знакомым французам и эмигрантам. Это не могло остаться в тайне от сестры Лили, Эльзы, которая жила в той же гостинице на Монпарнасе, что и Маяковский, и в ту пору встречалась с французским поэтом Луи Арагоном. (Впоследствии они поженятся и станут звездной парой международного коммунизма.) Тем временем Лиля начала нервничать (ее держала в курсе событий сестра и, возможно, тайная полиция, которая уже начала видеть во всех советских путешественниках потенциальных перебежчиков): “В кого это Володя влюбился <…> Кому это он пишет стихи (!!) <…> говорят, она валится в обморок, если при ней выругаться?” Вскоре Лиля получила ответ на свои вопросы. В декабре срок действия визы Маяковского истек, и ему пришлось вернуться в Москву. Хотя в мае, после премьеры “Клопа”, он собирался снова приехать в Париж, расставание с Татьяной было очень тяжелым. Перед отъездом Маяковский заплатил цветочнику, чтобы Татьяне до его возвращения каждое воскресенье посылали по дюжине роз – к каждому букету прилагалась его визитная карточка.

В первом из множества писем, которые мама написала своей матери после отъезда Маяковского, читается и печаль из-за расставания, и наивная гордость своим новым статусом музы.

Он выдающийся человек [пишет Татьяна]. И совершенно не такой, как я думала. Он меня обожает, и ужасно расстроен, что пришлось на полгода от меня уехать. Он звонил мне из Берлина – это был настоящий крик боли. Раз в день приходят телеграммы, раз в неделю – цветы. <…> Весь наш дом завален цветами, просто чудо. <…> Мне так грустно оттого, что он уехал. Это самый талантливый человек из всех, кого я знаю <…> Тебе бы понравились стихи “Письмо к Татьяне Яковлевой” и “Любовное письмо” .

Ее тем сильнее тянуло к Маяковскому, что он напоминал ей о России.

С ним я чувствую себя в России, а теперь его нет рядом, и я тоскую по России еще сильнее. Но это я могу написать только тебе, мамуленька, больше никому. Он оставил мне две копии «моих» стихов, посылаю тебе одну. Пока не показывай никому. Скоро их опубликуют. Здесь они имели колоссальный успех. Это лучшие его лирические стихи.

Несколько недель спустя, в следующем письме, она продолжает гордиться тем, что стала новой музой поэта. (В каждом письме она посылает привет отцу – так она звала второго отчима, Николая Александровича Орлова.)

Как я ни капризничаю, он не устает обо мне заботиться, и я страшно по нему скучаю. <…> Почти все мои знакомые здесь – “светские люди”, которые не желают пользоваться мозгами. <…> М. меня изменил. <…> Он заставил меня мыслить, и теперь я мучительно скучаю по России. <…> Здесь его носят на руках, даже французы очарованы ритмом стихов и силой голоса, который их произносит. Понравились ли стихи отцу? <…> Он пробудил во мне тоску по России и всем вам. Честное слово, чуть не отправилась обратно. Всё здесь кажется таким мелким и жалким. Он такой большой человек – и морально, и физически, – что его отъезд оставил после себя бездну. Это первый мужчина, оставивший след в моей душе.

Татьяна Яковлева 1920-е Франция

Маяковский тем временем писал Татьяне страстные письма. Его футуристская, устремленная в будущее натура требовала телеграмм, а не писем, потому что они доходили быстрее, – и он слал ей по телеграмме в неделю. “Пиши чаще получил письмо пишу тебе дико скучаю люблю целую твой Вол”, “Получил письмо спасибо отправил тебе письмо и книги скучаю люблю целую Вол”. Письма приходили раз-два в месяц. Первое пришло 24 декабря – через несколько недель после его возвращения в Москву:

Горы и тундры работы. Доработаю и рванусь видеть тебя. Если мы от всех этих делов повалимся (на разнесчастный случай), ты приедешь ко мне. Да? Да? Ты не парижачка. Ты настоящая рабочая девочка. У нас тебя должны все любить и все тебе обязаны радоваться. Я ношу твое имя, как праздничный флаг над городским зданием. Оно развевается надо мной. И я не принижу его ни на миллиметр. Твой стих печатается в “Молодой гвардии”. Пришлю. <…>

Обнимаю тебя, родная, целую тебя и люблю и люблю.

Твой Вол

Под налетом советского патриотизма крылась мольба вернуться с ним в СССР. Маяковский, видимо, понимал, что советские цензоры перлюстрируют его переписку с эмигранткой, и о браке говорит между строк, уклончиво.

Маяковский обыкновенно был честен со своими женщинами. Вернувшись в Москву, он подтвердил подозрения Лили и прочел ей “Танины стихи”.

– Ты меня впервые предал! – воскликнула Лиля в слезах, ее душила ярость при мысли, что она теперь не единственная его муза.

Вскоре он сообщил ей за ужином, что хочет жениться на Татьяне и привезти ее в Россию. В ответ Лиля разбила старинную фарфоровую тарелку. 

Во втором письме Маяковского моей маме, написанном в предновогодний вечер 1929 года, упоминается, что Лиля ревнует его к ней:

Милый! Мне без тебя совсем не нравится. Обдумай и пособирай мысли (а потом и вещи) и примерься сердцем своим к моей надежде взять тебя на лапы и привезть к нам, к себе в Москву. Давай об этом думать, а потом и говорить. Сделаем нашу разлуку – проверкой.

Если любим, то хорошо ли тратить сердце и время на изнурительное шаганье по телеграфным столбам? <…>

31-го в 12 ночи <…> я совсем промок тоской. Ласковый товарищ чокался за тебя и даже Лиля Юрьевна на меня слегка накричала – “если, говорит, ты настолько грустишь, чего же не бросаешься к ней сейчас же?” Ну что ж… и брошусь!

Только дожму работу. Работаю до ряби в глазах и до треска в плечах. <…>

Когда я совсем устаю, я говорю себе – “Татиана” и опять вперяюсь в бумагу. Ты и другое солнце – вы меня потом выласкаете. <…>

Работать и ждать тебя – это единственная моя радость. Люби, люби меня, пожалуйста и обязательно.

Обнимаю тебя всю, люблю и целую.

Твой Вол

Татьяна Яковлева. Франция 1925-27

Лиля Брик была не единственной, кого беспокоил этот роман. К декабрю 1929 года Сталин уже обладал абсолютной властью, и правительственный контроль над прессой становился всё жестче. "Письмо товарищу Кострову” было подвергнуто критике: поэту дали задание написать стихи о Париже для официального издания РКП (б), – а тут… что за буржуазное декадентство, что за описания красотки-эмигрантки в бусах и мехах! Даже мою бабушку тревожили эти отношения – через месяц после отъезда Володи Татьяна пишет матери обиженное письмо. “Я еще не решила наверняка, что приеду в Россию или, как ты выражаешься, «брошусь на него». А он едет в Париж не для того, чтобы «подцепить меня», а чтобы увидеть. <…> Не забывай, что девочке твоей уже 22, и что немногих женщин за всю жизнь любили так сильно, как любят меня. (Это мне от тебя досталось. Меня тут считают «роковой женщиной».)”

Татьяна с удовольствием щеголяла перед матерью своим успехом. Но ее раздирали противоречивые чувства: ничем не ограниченная радость жизни в уютном, роскошном Париже, где у нее начала складываться карьера, и искушение вернуться в больную измученную Россию, к любящим ее людям.

Кроме того, я вообще не хочу сейчас замуж: я слишком привязана к своей свободе и независимости – мои шляпки, моя «оранжерея» (в комнате моей всегда полно цветов). Множество кавалеров хочет отвезти меня путешествовать, но все они не выдерживают сравнения с М., и я практически наверняка уверена, что предпочла бы его всем им. Какой он умный, какой образованный! Важно и то, что я снова смогу тебя увидеть; временами я ужасно по тебе скучаю.

Татьяна Яковлева. Париж

Это первый намек на то, что Татьяна, втайне даже от матери, держит при себе несколько французов, которые могут предложить ей надежный, солидный брак. “Пока же я переживаю множество драм, – пишет она своей мамуленьке. – У меня есть еще два кавалера, и всё это какой-то ужасный заколдованный круг”.

Маяковского, очевидно, никак не тронула критика “Письма товарищу Кострову”, и 14 февраля он поспешил обратно к Татьяне – на три месяца раньше обещанного, не дожидаясь даже отзывов на “Клопа”. (Пьесу поставил Всеволод Мейерхольд на музыку Дмитрия Шостаковича, и постановка получила смешанные, местами положительные отзывы). Воссоединение влюбленных прошло так же идиллически, как и первая встреча. Они вновь виделись ежедневно и даже съездили вдвоем в Ле-Туке на выходные. Он писал ей стихи – на этот раз короткие, пародирующие поэзию XIX века, за подписью “Маркиз ВМ” (шутливая подколка ее страсти к титулам). Мама заметила в нем перемену. “Он не критиковал Россию напрямую, но очевидно в ней разочаровался”, – вспоминала она полвека спустя. Это впечатление совпадает с воспоминаниями его русского друга (Юрия Анненкова прим. автора), с которым поэт встретился во время краткого и катастрофически неудачного турне по казино Ниццы: “Я больше не поэт… Я теперь только партийный функционер”.

В апреле срок действия визы Маяковского снова истек, и он принужден был вернуться в Москву. Влюбленные договорились встретиться в октябре в Париже – к тому моменту Татьяна должна была решить, выйдет ли она за него замуж. На прощание она подарила ему ручку Waterman. Прощальная вечеринка в “Гран-Шомьер” с друзьями напоминала атмосферой праздник в честь помолвки. Тем же вечером они шли под руку к Северному вокзалу, и все вокруг видели, как сильно они любят друг друга, как больно им расставаться.

Первое дошедшее до нас письмо Маяковского того периода датировано 15 мая – в нем говорится о какой-то Татьяниной обиде.

Дорогой, милый мой и любимый Таник!

Только сейчас голова немного раскрутилась, можно немножко подумать и немного пописать. Пожалуйста, не ропщи на меня и не крой – столько было неприятностей от самых мушиных до самых слонячьихразмеров, что, право, на меня нельзя злобиться. Начну по порядку,

1) Я совершенно и очень люблю Таника.

2) Работать только что начинаю, буду выписывать свою “Баню”…

Дальше он говорит о каких-то необычайно щедрых распоряжениях, сделанных по адресу ее матери – Татьяна наверняка не осталась равнодушной к такой заботе, – и сообщает, что собирается в Крым, читать лекции. Заканчивает поэт:

7) Пиши мне всегда и обязательно телеграфируй, без твоих писем мне просто никак нельзя.

8) Тоскую по тебе совсем небывало.

9, 10, 11, 12 и т. д. Люблю тебя всегда и всю очень и совершенно.

Твой Вол

Следующее письмо пришло в июле. На этот раз Татьяна, видимо, пожаловалась, что он чаще телеграфирует ей, чем пишет.

Дорогая, родная, милая любимица Таник!

Ты обещала писать каждые три дня, я ждал, ждал, лазил под ковер, но письмо оказалось двухнедельное, да еще и грустное. Не грусти, детка, не может быть такого случая, чтоб мы с тобой не оказались во все времена вместе. <…>

Ты всё говоришь, что я не пишу. А телеграммы – собаки, что ли? <…>

На работу бросаюсь, помня, что до октября не так много времени. <…>

Милый мой, родной и любимый Таник. Не забывай меня, пожалуйста. Я тебя так же люблю и рвусь тебя видеть.

Целую тебя всю.

Твой Вол

Пиши!!!

Татьяна Яковлева. Варшава 1930

К июлю они оба жалуются, что не получают друг от друга писем. Остается только гадать, до какой степени контролировала служба безопасности переписку знаменитого советского поэта с эмигранткой и какую роль в этом играла Лиля Брик, у которой был неограниченный доступ в квартиру Маяковского на Лубянском проезде.

Татьяне летом 1929 года приходится так же тяжело, как и Маяковскому.“Напиши мне, как он там, я страшно по нему скучаю, – пишет она в июле сестре Людмиле, начинающей актрисе, которая в то время вела полунищее существование в Москве. – Без него мне скучно жить. Здесь людей такого масштаба мало”. В том же месяце в письме матери она упоминает о щедрости поэта к ее московской родне: по просьбе Татьяны он привез ее сестре одежды и выслал ей денег. Кроме того, он организовал для их больной матери путешествие в Крым – правда, к расстройству Татьяны, мать отказалась, возможно из гордости.

Портрет Татьяны Яковлевой работы Александра Яковлева. 1929 г.

Как жаль, что ты отказалась поехать в Крым [пишет Татьяна матери]. Я так об этом мечтала. В. В. написал мне печальное письмо; он надеялся <…> устроить это дело. В конце концов, пока мы далеко, он может помочь мне только тем, что будет смотреть за тобой и Людочкой. <…> Я очень ценю в нем это качество – безграничную доброту и заботу. С величайшей радостью жду его приезда осенью. Здесь нет людей его масштаба. В отношении к женщинам – и особенно ко мне – он настоящий джентльмен.

Это выражение – “настоящий джентльмен” – сохранится в мамином словаре до самых последних дней. В те редкие разы, когда она говорила о Маяковском, то описывала его как “невероятно обаятельного и сексапильного мужчину с редким чувством юмора”, который к тому же “берег ее девственность”. Его “превосходные манеры”, его “нежное участие”, его превосходный вкус в одежде (“Он походил больше на английского аристократа, чем на большевистского поэта”) – всё это делало его самым выдающимся джентльменом из всех известных маме мужчин.

Неизвестно, правда, что бы она подумала, узнай, какую жизнь он вел в Москве по возвращении из Парижа.

За тринадцать лет, которые Маяковский прожил с Бриками, Лиля прощала ему бесконечные романы и даже поощряла их – до той поры, пока всё это было несерьезно. Она воспринимала эти интрижки как средство выпустить пар, да и сама часто меняла мужчин. Однако, несмотря на то что они уже несколько лет не спали вместе, любой признак серьезного чувства к другой женщине тревожил ее. Существовал также и финансовый вопрос: Володя содержал Бриков. Но самое главное – Лиле хотелось оставаться единственной музой поэта. Поэтому весной 1929 года, когда в жизнь Маяковского вошла Татьяна Яковлева и вдохновила его на по-настоящему страстные стихи, Лиля поняла, что имеет дело не с очередной смазливой мордашкой, а с куда более опасным соперником. (Ее не могла не задеть строчка из “Письма товарищу Кострову”, описывавшая чувство к Лиле как “сердца выстывший мотор”.) Семью месяцами ранее она мобилизовала сестру, чтобы дать отпор американке. На этот раз она обратилась за помощью к мужу.

Не прошло еще и двух недель с возвращения Маяковского из Парижа, когда Осип Брик позвонил очаровательной актрисе Московского Художественного театра Веронике (Норе) Полонской, которой тогда шел двадцать второй год. Эта бойкая рябая блондиночка недавно вышла замуж за знаменитого актера, который был старше нее, и только начала свое восхождение по лестнице славы. Звонок Брика немало удивил ее – он предлагал пойти с ним и Маяковским на скачки. Она согласилась.

Расчет Лили оправдался: Володя начал ухаживать за Норой. Хотя поначалу ее отпугнула напускная резкость поэта, при первом же свидании наедине Нору тронула его мягкость и деликатность, власть его низкого голоса и верность большевистским принципам. Уже через несколько недель “Норочка” отвечала поэту полной взаимностью и каждый день навещала его квартиру на Лубянском проезде. Тем летом они путешествовали вместе по Ялте и Сочи, где Маяковский читал лекции.

Нора Полонская в картине Пырьева «Конвейр смерти» 1933

Когда я читала воспоминания Норы Полонской в архивах музея Маяковского, поначалу меня изрядно озадачили метания поэта. В конце концов, он прославился своей искренностью и прямотой. Кроме того, я сама к тому моменту уже искренне привязалась к Владимиру Владимировичу и даже немного влюбилась в него – мне хотелось найти ему оправдание. Ему срочно нужно было утешиться, рассуждала я, к тому же о его либидо ходили легенды – можно вообразить, как нелегко ему дались месяцы ухаживаний за моей строгой матерью. Еще менее понятной становится история с Полонской, если прочесть необыкновенно страстное письмо Татьяне от 16 июля 1929 года, которое Маяковский написал, прежде чем уехать в Крым к Норе.

Таник я по тебе совсем совсем затосковал.

Ты замечаешь что ты мне почти не пишешь! Надоело?

Детка напиши, пожалуста, и пообещай меня навестить если будет до последнего надо.

Дальше октября (назначенного нами) мне совсем никак без тебя не представляется.

С сентября начну себе приделывать крылышки для налета на тебя.

Ты меня еще помнишь? Я такой высокий косолапый и антипатичный.

Сегодня еще и очень хмурый. <…>

Таник родной и любимый не забывай, пожалуста, что мы совсем родные и совсем друг другу нужные.

Обнимаю люблю и целую тебя твой

ВОЛ

Он называет Татьяну “родной”, что придает письмам Маяковского особенную нежность и интимность. Снова упрекая любимую за молчание, поэт пытается привлечь ее на родину восторженными отзывами о жизни в СССР.

Родной и любимый Таник

Прости, что я так зачастил письмами Видишь я не считаюсь с тем что ты молчишь. Чего же ты родная считаешься с моими письменными принадлежностями.

Детка <…> у нас сейчас лучше чем когда нибудь и чем где нибудь такого размаха общей работищи не знала никакая человечья история. <…>

Таник! Ты способнейшая девушка. Стань инженером. Ты право можешь. Не траться целиком на шляпья. <…>

Так бы этого хотелось! Танька инженерица где нибудь на Алтае! Давай, а?!

Детка пиши и люби

Скорей бы увидеть!

Смешно думать, как моя легкомысленная, расточительная мать отправилась бы в суровую Россию строить социализм в Центральной Азии. С другой стороны, когда я читаю последнее письмо Маяковского, от 5 октября, у меня наворачиваются на глаза слезы.

Родная

(других обращений у меня нет и быть не может)

Это ты имей в виду лет у у обязательно.

Неужели ты не пишешь только потому что я “скуплюсь” словами?! Это ж нелепо. Нельзя пересказать и переписать всех грустностей, делающих меня еще молчаливее. Или, скорей всего, французские поэты (или даже люди более частовстречающихся профессий) тебе теперь симпатичнее. Но если и так то ведь никто ничто и никогда не убедит меня что ты стала от этого менее роднее. <…>

Моя телеграмма к тебе пришла с ответом о ненахождении адресатки!

Детка пиши пиши и пиши. Я ведь всё равно не поверю что ты на меня наплюнула! Напиши сегодня же! Накопились книги и другие новости которые пищат и просятся к тебе на лапки.

Целую люблю

Твой Вол

Упоминание “всех грустностей” (в предыдущих письмах он упоминал также “множество неприятностей”) относится к событиям 1929 года – года великого перелома. Первая декада советской культуры – сравнительно спокойная и многоголосая – подошла к концу. И чтобы понять развязку романа Маяковского и моей матери, необходимо знать, что в тот год происходило в стране.

Осенью 1928-го Иосиф Сталин в одиночку возглавил коммунистическую партию и начал жестокую перестройку советского общества. Началась коллективизация. Планы развития были разделены на “пятилетки”, они провозглашали, что тяжелая промышленность станет производить вчетверо больше прежнего, а государство вновь станет управлять всеми предприятиями, Советский Союз будет изолирован от Запада, и – что напрямую касалось Маяковского – партия возьмет под жесткий контроль все сферы образования и культуры.

В январе 1929-го Сталин изгнал из страны Троцкого и начал по одному уничтожать культурные организации и отдельных писателей. К осени выехать из СССР было уже очень сложно.

В условиях этой так называемой революции сверху власть на литературном поприще захватила Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП) – самое могущественное литературное объединение Советского Союза. В декабре 1929 года в передовице газеты “Правда” вышло требование всем советским писателям вступить в РАПП. Им предписывалось воспевать пролетарские ценности и изгонять из своего творчества всё буржуазное и уклонистское. Вот почему осенью 1929 года Маяковский не вернулся в Париж к моей матери – ему то ли не дали визу, то ли непрозрачно намекнули, чтобы он даже не смел ее просить.

Неверные воспоминания стареющих современников об этом периоде размыты и скорее относятся к области домыслов. Как бы то ни было, те же исторические силы, что раскололи Россию на костенеющее Советское государство и милую утраченную родину, которую хранили воспоминания эмигрантов по всему миру, разделили в конце концов и двух влюбленных.

Мать моя вспоминала об этом так: вскоре после октябрьского письма Маяковского она узнала от Эльзы Триоле, что ему не дали визу. (Хотя гордость и не позволяла ей признаться, я не исключаю, что Триоле, по наущению сестры, рассказала Татьяне в том числе о Норе Полонской.) Это была ужасная весть. Тем временем друзья рассказывали ей, что в России начались репрессии, и сам поэт в изредка доходивших письмах всё намекал на какие-то “неприятности”. Татьяна поняла, что у них с Маяковским нет будущего, и занялась устройством своей жизни – одним из ее поклонников был красавец-дипломат виконт Бертран дю Плесси. Француз, четырьмя годами старше нее, специалист по славянским языкам, весь прошлый год прослужил атташе при французском посольстве в Варшаве. В середине октября 1929-го, когда он приехал в Париж, мама приняла его предложение.

Бертран Дю Плесси 1920-е

Бертран и Татьяны Дю Плесси (Яковлева) Варшава 1931

Татьяна, Бертран и их дочь Франсин Дю Плесси 

Франсин Дю Плесси Грей (1930-2019) — америнская писательница, мемуарист, дочь Татьяны Яковлевой и падчерица Александра Либермана, художника и главного редактора Condé Nast. 
 

Франсин Дю Плесси, Алекс Либерман, Татьяна Яковлева Дю Плесси Либерман. Нью-Йорк 

В книге «Они» Франсин откровенно описывает характеры, мотивы поступков и отношения своих родителей и близких. История семьи при Российской империи, первые годы советской России, эмигрантский Париж 1920-40хх годов, Нью-Йоркская богема 1940-70хх, блеск вечеринок, роскошь приемов, карьера отчима в издательском доме Condé Nast без прикрас. И конечно центральная фигура, вокруг которой разворачивается история века — Татьяна Яковлева во всем ее великолепном снобизме и трогательности.