В Москве в Музее русского импрессионизма сейчас проходит выставка работ Анненкова "Юрий Анненков. Революция за дверью", анонсированная статьей на главной, а я вспомнила его книгу и захотела поделиться его воспоминаниями о Маяковском из книги: «Дневник моих встреч», и работами художника.

Кратко об авторе: 

Имя Юрия Анненкова — не из числа забытых в нашей оте­чественной культуре: кто не знал иллюстрации к «Двенадцати» Блока? Но и не очень популярное. А могло быть широкоизвест­ным. Русская живопись, театр и кино многим обязаны выдающемуся художнику — портретисту, графику, иллюстратору, та­лантливому режиссеру. И — как убедится читатель настоящей книги — Анненков умел хорошо писать.

Ю.Анненков. Иллюстрация к поэме А.Блока "Двенадцать"    

Здесь живопись и слова адекватно «аккомпанируют» друг другу. Перед нами — универсальный жанр литературно-художе­ственной документалистики. Конечно, ему можно найти анало­гии в мировой культуре, но это будут всегда отдаленные сопо­ставления. Неординарность творческого опыта Анненкова бесспорна. Несомненно и то, что «Дневник моих встреч» будет впоследствии опубликован с академическими комментариями — он заслуживает места и в знаменитой серии «Литературных па­мятников». Специалисты полно исследуют уникальное единство «традиционных» и «авангардных» черт живописных портретов в книге.

Осип Мандельштам, Корней Чуковский, Бенедикт Лившиц и Юрий Анненков на фотографии Карла Буллы, 1914 год

Но издание ее и в настоящем виде обогатит литературное и историческое сознание современного читателя. Свидетельства человека, чьи иллюстрации к поэме Блока поразили великого поэта, важны не только своим фактическим богатством. Удиви­тельное разнообразие материала — это да. Но обратим благо­дарное внимание к нравственным предпосылкам и выводам в художественно-литературной «информации» Юрия Анненкова. Если же время активно в духовном смысле, то они становятся особенно необходимы при одном условии: сопричастность пафо­са мемуаров современным интеллектуальным и материальным поискам. А именно таков настоящий «Дневник...».

Ю.Анненков. Портрет А.М.Горького

Его автор, более полувека интенсивно работавший в русской к у л ь т у р е , — серьезный мыслитель. Он свободен от известных крайностей мемуаристов: излишней сентиментальности или, на­ против, суженной «метонимической» оценки лица, о котором рассказывается.

Юрий Павлович Анненков родился в 1889 году в Петропавловске-на-Камчатке. Художником почувствовал себя очень рано, хотя позднее решил получить юридическое образование в Петер­бургском университете. В двадцать четыре года он участвует в парижской выставке авангардистов. Перед первой мировой вой­ной он возвращается из Парижа в Петербург, а в 1924 году на­ всегда покидает Родину. Судьба многих русских художников, ученых и поэтов! Пятьдесят лет спустя после революции он пе­редаст в Париже директору Русского музея портреты Ленина и других деятелей той эпохи, а также превосходные эскизы деко­раций. Скончался Юрий Павлович Анненков в Париже в 1974 году в возрасте восьмидесяти пяти лет.

Анненков встретил революцию без торопливого принятия или отвержения. Сначала, в отличие от Блока, принял, по собст­венному признанию, довольно поверхностно, не очень вниматель­но вглядываясь в происходящее. Но есть много формальных сви­детельств его активного участия в культурной жизни времени, например, избрание Анненкова в 1920 году профессором Ака­демии художеств в Петербурге. В 1967 году он рассказал о том, как работал над портретом Ленина: «...я мог смотреть на него. И смотрел. Много».

Ю.Анненков. Портрет В.И.Ленина

 Книгу его я рекомендую всем, кто интересуется искусством и историей 20 века. 

 Меня же как громом поразило то, что я прочитала у него в воспоминаниях о Маяковском. Это как всю жизнь смотреться в мутное зеркало, примерно представляя свой облик по силуэту, а потом увидеть отражение четко и ясно. Так и здесь, я всегда смутно чувствовала, что самоубийство Маяковского и Есенина - это единственно возможный акт освобождения от цепей, сковавших их гении. Я сейчас приведу этот отрывок, а потом продолжу с начала главы о Маяковском. 

Ю. Анненков. Портрет В.В.Маяковскогo

В последний раз я встретил Маяковского в Ницце, в 1929 го­ду. Падали сумерки. Я спускался по старой ульчонке, которая скользила к морю. Навстречу поднимался знакомый силуэт. Я не успел еще открыть рот, чтобы поздороваться, как Маяковский крикнул:

— Тыщи франков у тебя нету?

Мы подошли друг к другу. Маяковский мне объяснил, что он возвращается из Монтэ-Карло, где в казино проиграл все до последнего сантима.

— Ужасно негостеприимная странишка! — заключил он.

Я дал ему "тыщу" франков.

— Я голоден, — прибавил он, — и если ты дашь мне еще 200

франков, я приглашу тебя на буйябез.

Я дал еще 200 франков, и мы зашли в уютный ресторанчик

около пляжа. Несмотря на скромный вид этого трактирчика, буйябез был замечательный. Мы болтали, как всегда, понемно­гу обо всем, и, конечно, о Советском Союзе. Маяковский, между прочим, спросил меня, когда же, наконец, я вернусь в Москву? Я ответил, что я об этом больше не думаю, так как хочу остать­ся художником. Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу по­ мрачнев, произнес охрипшим голосом:

— А я — возвращаюсь... так как я уже перестал быть поэтом.

Затем произошла поистине драматическая сцена: Маяковский разрыдался и прошептал, едва слышно:

— Теперь я... чиновник...

Служанка ресторана, напуганная рыданиями, подбежала:

— Что такое? Что происходит?

Маяковский обернулся к ней и, жестоко улыбнувшись, отве­тил по-русски:

— Ничего, ничего... я просто подавился косточкой.

Покидая ресторан (было уже довольно поздно), мы пожали

друг другу руки:

— Увидимся в Париже. — В Париже.

Маяковский пошел к своему отелю, я — к моему. С тех пор я больше никогда не видел Маяковского.

***

Может для многих эта информация всегда была известна, но я до этих слов не могла так точно для себя определить причину гибели поэта.

Ранее Анненков пишет:

Маяковский принадлежал к группе футуристов. Она была многочисленна: Бурлюк, Крученых, Северянин, Олимпов, Хлеб­ников, Зданевич (переименовавший себя в эмиграции в Илья- зда), Каменский, Маяковский... Несколько позже к ним примкну­ ли Асеев и Пастернак. Наиболее глубоким был Хлебников, наи­более последовательным, ортодоксальным — Крученых, наиболее патетическим — Пастернак, наиболее сильным и человечным — Маяковский.

Ю.Анненков. Портрет Б.Пастернака

Он был огромного роста, мускулист и широкоплеч. Волосы он то состригал наголо, то отращивал до такой степени, что они не слушались уже ни гребенки, ни щетки и упрямо таращились в беспорядке — сегодня в одном направлении, завтра — в дру­гом. Тонкие брови лежали над самыми глазами, придавая им злобный оттенок. Нижняя челюсть плотоядно выдавалась вперед.

Гордый своей внешностью, она писал:

Иду — красивый, Двадцатидвухлетний.

("Облако в штанах", 1915 г.)

Маяковский сознательно совершенствовал топорность своих жестов, громоздкость походки, презрительность и сухость скла­док у губ. К этому выражению недружелюбности он любил при­ бавлять надменные, колкие вспышки глаз, и это проявлялось особенно сильно, когда он, с самодовольным видом, подымался на эстраду для чтения (редкого по отточенности ритмов) своих стихов или для произнесения речей, всегда настолько вызываю­щих, что они непременно сопровождались шумными протестами и восторженными возгласами публики.

С 1913 года (когда Маяковский не дошел еще до призывного возраста) и до нашей последней встречи во Франции, незадолго до его трагического конца, мы постоянно виделись в Петербур­ге, в Москве, в Париже, а также — в Финляндии, в Куоккале. Там мы собирались то у Корнея Чуковского, то у Николая Евре­инова, то у "футуристского доктора" и художника Николая Кульбина, то по средам у Ильи Репина, в его имении "Пенаты", то в имении моих родителей, где мы столько раз азартно игра­ли (или "дулись", как говорил Маяковский) в крокет.

Эльза Триоле справедливо рассказывала, что Маяковский, вме­сто того, чтобы входить с людьми в деловые отношения, пред­ почитал играть с ними: "прежде всего — в карты, потом — на бильярде, потом — во что угодно, в тут же изобретенные игры. Преимущественно — на деньги, но также — ради всевозможных фантастических выдумок".

Я играл с ним "на деньги": пятьдесят копеек партия. Однаж­ды, летом 1914 года, незадолго до объявления войны, Маяков­ский проиграл мне несколько партий подряд. Он был азартен и начинал горячиться. Он играл лучше меня, но я знал все неров­ности нашей площадки и потому бил шары наверняка. Проиг­рав три рубля, Маяковский отбросил молоток и предложил мне возобновить игру ночью.

— На 5 целковых, — добавил он. — Почему ночью? — спросил я.

 — Я научу тебя играть в темноте, — ответил Маяковский, — айда?

— Айда!

Ночью, белой, полусветлой финской ночью, мы снова пришли на площадку. С нами был наш общий друг Хлебников. Сидя на скамье и зажав руки между коленями, Хлебников молча следил за нашей игрой, потом встал, прислонился к березе и, стоя, за­ снул, негромко прихрапывая. Маяковский играл с необычайной для него осторожностью, но предательские бугорки и ямки, зна­комые мне наизусть, помешали ему и на этот раз выиграть. Но я положил в карман только четыре "целковых" и 15 копеек: в кошельке у Маяковского осталось денег ровно на железнодо­ рожный билет до Петербурга.

С деньгами у Маяковского всегда происходили неувязки, не­ смотря на очень стройную концепцию денежного обращения. Еще до революции мы столкнулись как-то на Надежденской улице. Маяковский вышел от зубного врача и с гордостью пока­зал мне искусственный зуб.

— Сколько стоило? — полюбопытствовал я.

— Поэты тянут авансы в издательствах, но не платят данти­ стам. Дантисты должны смотреть на нас собачьими глазами и получать гонорар нашими автографами, — улыбнувшись, отве­тил Маяковский.

** *

Куоккальская ночь, как обычно, закончилась в спорах (Мая­ковский, Хлебников и я) об искусстве (поэзия, живопись, те­атр), так как, еще за четыре года до революции, в нашем ма­леньком куоккальском еловом лесу, как, впрочем, и в Петербур­ге и в Москве, наши встречи, часто — в присутствии других юных представителей "авангардного" искусства, постоянно со­ провождались подобными спорами.

Это было время, когда Маяковский писал :

А ВЫ МОГЛИ БЫ?

Я сразу смазал карту будня, 

плеснувши краску из стакана; 

я показал на блюде студня 

косые скулы океана.

На чешуе жестяной рыбы 

прочел я зовы новых губ.

А вы

ноктюрн сыграть могли бы

на флейте водосточных труб?

(1913).

Или еще:

СКРИПКА И НЕМНОЖКО НЕРВНО

Скрипка издергалась, упрашивая, и вдруг разревелась

так по-детски,

что барабан не выдержал: "Хорошо, хорошо, хорошо!"

А сам устал,

не дослушал скрипкиной речи

шмыгнул на горящий Кузнецкий и ушел...

Я встал,

шатаясь, полез через ноты...

Я — хороший.

"Знаете что, скрипка? Давайте —

будем жить вместе! А?"

(1914).

Эти две коротенькие вещи я запомнил наизусть. Маяковский мне читал их растянувшись на куоккальской траве: первую — с надменностью и грубостью, свойственными Маяковскому; вто­рую — с незабываемым драматическим патетизмом. Марксизм еще не успел проникнуть в его поэзию, тогда еще бесстрашно своеобразную.

1913 год, был также годом, когда Маяковский, Бурлюк и Крученых опубликовали их знаменитый литературный манифест: "Пощечина общественному вкусу"

В 1915 году, Маяковский — футурист писал в поэме "Облако в штанах":

Я над всем, что сделано, 

ставлю "nihil".

   В те же годы, едва перешагнув через призывной возраст, Мая­ковский уже говорил о вечности своей поэзии:

Мой крик в граните времени выбит 

и будет греметь и гремит, оттого что

в сердце, выжженном, как Египет, 

есть тысяча тысяч пирамид!

("Я и Наполеон", 1915 г.). 

Но тогда уже он предсказывал и свою трагическую гибель:

Все чаще думаю —

не поставить ли лучше точку пули в своем конце.

("Флейта — позвоночник", 1915 г.).

Или:

Через столько-то, столько-то лет — словом, не выживу —

с голода сдохну ль,

стану ль под пистолет...

("Дешевая распродажа", 1916 г.)

“С голода сдох" бездомный Велимир Хлебников. А Маяков­ский, "встав под пистолет, поставил точку пули в своем конце"

Чувство дружбы и уважения к Маяковскому до сих пор живы во мне. Я никогда не скажу о нем ничего дурного. Но мне неиз­бежно придется говорить о его трагической судьбе, судьбе поэта в Советском Союзе.

Драма Маяковского была нашей общей драмой, драмой мо­лодых поэтов, писателей, художников, композиторов, деятелей театра. 1910-1920 годы были, в искусстве (и не только — в рус­ском искусстве), наиболее динамическими в этом веке. Искусст­во находилось в полной революции своих форм выражения: кубизм, футуризм, пуризм, сюрреализм, абстрактность... Во всех его разветвлениях мы упорно бились против традиций, против "академического" искусства. Мы стремились освободить худо­жественное творчество от предрассудков "буржуазного" искус­ства. Борьба не была легкой, но трудности еще более вооду­шевляли наш энтузиазм.

Хлебников и Маяковский (футуристы), Есенин и Мариенгоф (имажинисты) стояли, среди поэтов, в первых рядах этой борьбы.

Политическая и социальная революция приближалась и все более и более давала себя чувствовать в зимних тучах над рус­ской землей и, в особенности, над Петербургом. Военные неудачи и хроника происшествий (убийство Распутина и пр.) подчер­кивали возрастающее разложение режима.

Наивно (наша юность и наша ненависть к войне сыграли в этом значительную роль) мы поверили, как мне уже приходилось писать об этом, что революция социальная совпадает с револю­цией в искусстве. Мы поверили, что наша борьба за новые фор­мы будет поддержана революцией социальной. 

Подлинные "вку­сы", подлинные намерения и планы Ленина еще не были нам из­вестны. Вот почему, в 1917 году, когда прежний режим был свергнут, Маяковский кричал в поэме "Революция":

Граждане!

Сегодня рушится тысячелетнее "Прежде". 

Сегодня пересматривается миров основа. 

Сегодня, до последней пуговицы в одежде,

жизнь переделаем снова.

Маяковский был счастлив. Мы все были вдохновлены, так как многие стороны тысячелетнего Прежде представлялись нам от­жившими и обреченными на исчезновение. Мы мечтали о новых формах в искусстве. Я помню, как в одну из мартовских (или апрельских) ночей 1917 г. поэт Зданевич, блуждая со мной по Петербургу, уже республиканскому, сказал, говоря о Керенском, ставшим председателем Временного Правительства:

— Надо бы издать сборник, посвященный Керенскому, как первому вождю футуристического государства!

Портрет Кузьмина

Идеи Интернационала воодушевляли нас. Война, то-есть мас­совое убийство, прекратится. Мы, художники, поэты, артисты всех видов искусства, протягивали руки нашим товарищам все­го мира. Мы стремились слить наши общие искания.

В 1919 году, два года спустя после Октября, Маяковский писал:

ПОТРЯСАЮЩИЕ ФАКТЫ

Небывалей не было у истории в аннале факта:

вчера, сквозь иней, звеня в "Интернационале",

Смольный ринулся к рабочим в Берлине...

.............................................

 Поднялся.

Шагает по Европе...

И уже

из лоска

траурного глянца

Брюсселя,

натягивая нерв,

росли легенды

про Летучего Голландца — Голландца революционеров.

..............................................

А он

Красный, встал над Парижем.

А он — за Ламанш.

На площадь выводит подвалы Лондона. 

А после

Над океаном Атлантическим видели — пронесся.

....................................

А в пятницу

утром

вспыхнула Америка.

Помеченные 1919 г., это были видения поэта. Маяковский был тогда вполне искренен.

— Ты с ума сошел! — говорил он мне в одно из наших мо­сковских свиданий, — сегодня ты еще не в партии? Черт знает что! Партия, это ленинский танк, на котором мы перегоним бу­дущее!

Маяковский был еще "футуристом".

Однако, марксистско-ленинский Интернационал оказался со­ всем другой вещью: это был интернационал агрессивный, "им­периалистический" и невероятно ретроградный. Мечтания нашей юности были обмануты. Мы почувствовали и поняли это доволь­но скоро, благодаря бездарным лозунгам и административно-полицейским мерам, выдвинутым ленинскими "вождями", а так­ же убедившись в неприемлемости в недопустимости диктатор­ского духа коммунистической партии.

В 1922 году, Ленин, верный своему пониманию роли искусст­ва, написал о Маяковском:

"Случайно я прочел вчера в ‘Известиях’ одно стихотворение Маяковского на политическую тему... Я редко испытывал такое живое удовольствие с точки зрения политической и администра­ тивной (!)... Я не берусь судить поэтические качества, но поли­тически это совершенно правильно".

Маяковскому было 26 лет. Эта (невежественная) похвала Ле­нина оказалась вторым и наиболее мощным толчком в карьере (уже официальной) Маяковского: он был признан "лучшим по­ этом Советского Союза" и его слава была провозглашена... обя­зательной.

***

Мировая война, две революции, гражданская война... Все лицо земли изменилось. Маяковский стал знаменитостью. Сколько со­бытий предшествующих лет уже ускользнуло из памяти. Мая­ковский, Василий Каменский, еще кто-то и я, встретившись од­нажды в петербургском "Доме Искусств", играли в карты. Не на деньги: денег у нас тогда уже не было, были "пайки". Выиг­равший должен был просто щелкнуть картой по носу проиграв­шего. Играли и щелкали. Но когда я проиграл Маяковскому, он швырнул мне в лицо всю колоду.

— Что ты?! — закричал я.

— Ничего особенного, — небрежно ответил Маяковский, — это мой отыгрыш за твой куоккальский крокет. У меня память свежая.

— А мои восемьдесят пять копеек в таком случае? Маяковский, рассмеявшись:

— Фу, какой ты мелочный!

***

С того же года Маяковский становится всемогущим: он мо­жет делать "все, что захочет": он может даже поехать заграни­цу! И вот, первое, чем он воспользовался, как исключительной привилегией, было разрешение на выезд из Советского Союза, и 9 октября этого триумфального года Маяковский, возвышен­ ный Лениным, выезжает в Берлин и в Париж, город, о котором я столько рассказывал Маяковскому и по отношению к которому я не скрывал моей привязанности.

Живя в Советском Союзе и перегруженный "социальными за­казами" (главным образом — портретами "вождей"), я встретился в том же году с Маяковским только по его возвращению в Москву. Его впечатления, опубликованные в "Известиях", сви­детельствовали, еще раз, о его наивности и почти детской эго­центричности :

"Появление живого советского гражданина, — писал Маяков­ский, — вызывает везде сенсацию с нескрываемыми оттенками удивления, восторга и любопытства... Преобладает любопытст­во: передо мной почти выстраивался хвост. На протяжении часов меня забрасывали вопросами, начиная с внешнего облика Ленина".

Маяковский очень любил Париж, тяготел к Парижу. Переул­ки, площади, уличная оживленность, насыщенность художест­ венной жизни, монпарнасские кафе, ночное освещение — обо всем этом он часто говорил со мной, не скрывая своих чувств. Иногда, впрочем, он прибавлял (с убежденным видом и, может быть, тогда еще искренно), что через два или три года Москва превзойдет Париж во всех областях. Однажды Маяковский тор­жествующим жестом указал мне на валявшихся на тротуаре бродяг.

— А бездомные дети в СССР? — возразил я.

Ответ последовал немедленно:

— Что же ты хочешь? Это — наследство капиталистического

режима.

***

1924 год — год смерти Ленина (в январе), позволял еще арти­стам (художникам, поэтам, композиторам) известную свободу формальных исканий. Но уже в 1925 году климат значительно изменился. Восхождение Сталина началось. Начиная с этого года было бы уже ложным думать, что наезды в Париж оставались для Маяковского простым туристическим развлечением. Далеко не так. Фаворит советской власти, Маяковский должен был вся­кий раз, после своего возвращения в Советский Союз, давать отчет о своем путешествии, иначе говоря — печатать свои впе­чатления поэта в стихах, впечатления выгодные для советского режима и для коммунистической пропаганды. Он должен был, в своих поэмах, написанных в Париже, показывать советским людям, что СССР, во всех отраслях перегоняет Запад, где стра­ны и народы гниют под игом "упадочного капитализма". Этой ценой Маяковский оплачивал свое право на переезд через гра­ницы "земного рая".

Содержание парижских поэм Маяковского (мне известны 12) становится все более и более предвзятым, контролируемым со­ветской властью и, разложение его творчества начинает прояв­лять все более очевидные признаки.

Отрывки из поэмы, носящей название:

NOTRE-DAME

Я вышел —

со мной

переводчица — дура

щебечет

бантиком-ротиком:

"Ну, как вам

нравится архитектура?

Какая небесная готика!" Я взвесил все

и обдумал,

— Ну, вот:

он лучше Блаженного Васьки.

Конечно,

под клуб не пойдет, —

темноват, — об этом не думали —

 классики...

  Но то хорошо,

что уже места

готовы тебе

для сиденья...

Маяковский прочел мне это стихотворение в Париже и рас­хохотался.

— Чего же ты хохочешь? Одно кощунство! — сказал я.

— Может быть, но зато — весело? А?

— Зависит от вкуса.

— Значит у тебя дрянной вкус! — закончил Маяковский. И

снова захохотал своим громыхающим хохотом. Но это был пос­ледний хохот, который я услышал у Маяковского. Смеяться он смеялся и в следующие годы, но хохота я больше не слышал.

Маяковский обладал громадным и, в своем роде, единственным талантом. Его формальное искательство было чрезвычайно свое­ образным и полезным. В этом отношении русская поэзия оста­нется ему надолго обязанной. К несчастью, политическая страст­ность захватила его поэзию, заслонив поэта и заставив Маяковского, изобретательного техника, отдать свое версификаторское мастерство на службу пропагандным идеям и — даже — "при­кладному" искусству. Отсюда — прямой путь к Дяде Михею... Вы помните Дядю Михея? Дядя Михей (может быть вы его и не знали) был в свое время забавнейший стихотворец реклам, кото­рые мы, подростки, весело запоминали наизусть:

Как вкусна, дешева и мила Абрикосовская пастила! 

А впрочем и прочее, 

Убедитесь воочию!

(Имеется ввиду реклама на Гастрономическом магазине Абрикосова, в доме Мурузи, на Литейном проспекте, в Петербурге... )

Бедный Маяковский не избежал и этой участи. Вот примеры его рекламных лозунгов:

Нигде кроме,

Как в Мосельпроме!

Или:

В особенности хороши

Резинки и карандаши!

Или ещё:

Прежде чем идти к невесте,

Побывай в Резинотресте!

Писать о Маяковском трудно: он представлял собою слишком редкий пример человеческой раздвоенности. Маяковский — поэт шел рядом с Маяковским — человеком; они шли бок-о-бок, почти не соприкасаясь друг с другом. С течением времени это ощущение становилось порой настолько реальным, что разгова­ривая с Маяковским, я не раз искал глазами другого собеседника.

***

Далее автор приводит свой анализ творчества и отношений Маяковского с властью и разногласием с самим собой, это очень тяжело читать, и понимать, что Анненков слишком хорошо понимал своего давнего друга. Заканчивает автор словами:

Ю.Анненков. Портрет Вс. Мейерхольдa

В начале 1930 года, Маяковский вошел в Ассоциацию Проле­тарских Писателей, приверженцев социалистического реализма, и следовательно, совершенно противоположных поэтическим концепциям Маяковского. 16 марта произошел катастрофический провал постановки "Бани". 25-го марта Маяковский выступил с публичной самокритикой, признав, что его поэзия содержала формы выражения, мало доступные широким читательским массам. В то же время, он обратился с просьбой о выдаче ему ново­го разрешения на выезд в Париж, к которому он окончательно привязался, несмотря на свои поэмы. Однако, советские власти, ознакомившись с "Клопом" и с "Баней", поняли, что Маяков­ский может быть, действительно, решил "жить и умереть" в Париже и, пожалуй, рассказать там кое-какую правду о совет­ском режиме. Выезд заграницу, на этот раз, был ему запрещен.

Поэзия Маяковского умерла. Это было решающим фактом в его биографии. Сюда следует добавить романтическую неудачу. Затем — приближавшиеся полицейские угрозы.

14-го апреля Маяковский застрелился.

Ему было 37 лет. Роковой возраст: в этом возрасте умерли Ра­фаэль, Ватто, Байрон, Пушкин, Федотов, Ван-Гог, Рэмбо, Ту- луз-Лотрэк, Хлебников и, совсем недавно, Жерар Филип...

** *

После самоубийства Маяковского, Сталин мог бы слово в сло­во повторить статью Троцкого, посвященную Есенину, но Сталин ограничился лишь одной фразой:

"Маяковский есть и останется лучшим и наиболее способным поэтом нашей советской эпохи, и равнодушие к его памяти и к его произведениям является преступлением".

Какой-то И. Беспалов тоже написал о Маяковском: "Он вел борьбу с капитализмом средствами поэзии и был поэтическим соратником рабочего класса и его партии на всех этапах рево­ люции".

И это именно потому, что он стал "наиболее способным по­ этом советской эпохи" и "вел борьбу с капитализмом средства­ ми поэзии", а не остался просто большим, свободным и неза­ висимым поэтом, — это именно поэтому Маяковский, обладатель богатейшего таланта, неподдельный создатель новейших форм, которые взбудоражили молодую русскую поэзию, застрелился.

Счастливая жизнь (и особенно — с ванной комнатой) никогда не ведёт к самоубийству. 

Вот такая грустная история от современника и человека из близкого окружения поэта. Извините за обьемный текст, сокращала как могла, чтобы не потерять идею автора. Если кто-нибудь посетил или собирается посетить выставку Аннекова, то интересны ваши впечатления и комментарии.