У Бриков и Маяковского, как и у большинства москвичей, - ни отопления, ни горячей воды, ближайший действующий туалет - на Ярославском вокзале. Но даже при нищенском быте Лиля всегда умела устроить праздник. В тесную комнатенку Маяковского-Бриков по вечерам набивалась масса друзей: Пастернак, Эйзенштейн, Малевич... Угощали чаще всего лишь хлебом и чаем, но была Лиля, ее сияющий взгляд, ее загадочная улыбка, ее бьющая через край энергия. И гости на время забывали обо всем: смутной страшной реальности, угрожающе притаившейся за окнами, напоминавшей о себе частыми выстрелами и смачной руганью революционных солдат.

...Об обожании Маяковским "Лилички" вскоре уже знала вся Москва. Однажды какой-то чиновник посмел пренебрежительно отозваться об "этой Брик", и Владимир Владимирович, развернувшись, от души влепил ему по физиономии: "Лиля Юрьевна - моя жена! Запомните это!" Власти запомнят это даже слишком хорошо...

Как-то Маяковский и Лиля встретили в кафе Ларису Рейснер. Уходя, Лиля забыла сумочку. Маяковский вернулся за ней, и Рейснер иронично заметила: "Теперь вы так и будете таскать эту сумочку всю жизнь". "Я, Лариса, могу эту сумочку в зубах носить. В любви обиды нет", - парировал Маяковский.

У Лили, кроме Осипа, было еще три мужа – один гражданский и два законных, Осип был женат второй раз, но до самой смерти Лиля и Ося жили в одной квартире. Их супругам приходилось с этим мириться. Вторая жена Осипа, Евгения, жила отдельно. У нее с Осипом был так называемый гостевой брак. Лиля очень хорошо к ней относилась, дарила подарки, утешала, когда Осип внезапно скончался. Но умер он на лестнице их с Лилей общего дома. 
А вот генерал Виталий Примаков, который когда-то брал Зимний, не возражал против того, чтобы Брик жил с ними в их квартире на Арбате. Так что дело было вовсе не в том, что виноват квартирный вопрос. Просто Лили и Ося хотели жить рядом друг с другом.

Маяковского, по словам Катаняна-младшего, всю жизнь страшно волновало, что Лиля любила не только его, но и его стихи.  Но и Лилю – более рассудочную, нарочито, по свидетельствам, отстраненную – мощно затягивало в бездну чувств поэта. Бесконечно трогательно  ее описание возлюбленного: "Совсем он был тогда еще щенок, да и внешностью ужасно походил на щенка: огромные лапы и голова – и по улицам носился, задрав хвост, и лаял зря, на кого попало, и страшно вилял хвостом, когда провинится. Мы его так и прозвали – Щеном". Имя прижилось и понравилось: отныне письма и телеграммы Личику, Лучику, Лилятику, Кисе, Кисику Маяковский подписывал: "Щен". Или рисовал щенка вместо подписи. А когда  он подобрал на улице щенка, тот тоже стал зваться Щеном.

Первые годы все было лучезарно. Ей первой он нес каждое написанное слово. И улыбка и нахмуренные брови – все вызывало к жизни стихи, и какие! Лилю только сильно удивляло, что Маяковский ревнует и мучается. Почему, ведь она ответила на его чувство?

А там,
где тундрой мир вылинял,
где с северным ветром ведет река торги, —
на цепь нацарапаю имя Лилино
и цепь исцелую во мраке каторги.     

Написанное в том, исходном для этой любовной истории 1915 году, сбылось позже едва не буквально. Нет, конечно, не на цепи, как поэт написал во "Флейте-позвоночник" – Маяковский "нацарапал имя Лилино" на кольце, которое подарил любимой. Лилины буквы-инициалы вились по кругу Л Ю Б Л Ю Б Л Ю Б, выражая то, что он испытывал. Она в ответ заказала написать на перстне Маяковского WM – его инициалы на латыни. То были не обручальные кольца, которые пара в ту пору считала мещанско-буржуазными штучками,  – то были просто перстни-печатки.

И эта мелкая деталь – знак времени. Фон этой яркой истории любви – огненный, бурный: Первая мировая война, две подряд революции, Гражданская. Ломалась жизнь, с ног на голову переворачивались представления, укорачивались юбки и волосы, в помойку летели манишки и корсеты, норма менялась местами с патологией. И поведение тоже: жизнь (пусть не любовь) втроем –  в пандан этим переменам, в струю, в тренд. Лиля и Маяковский шагали в ногу с этим временем.  

Эта тема пришла,

остальные оттерла

и одна

безраздельно стала близка.

Эта тема ножом подступила к горлу.

Молотобоец!

От сердца к вискам.

Эта тема день истемнила, в темень

колотись — велела — строчками лбов.

Имя

этой

теме:

……..!

В конце 1922 года в их отношениях наступил кризис. Лиля была недовольна всем: Маяковским, бытом, который заедал, отношениями, привычкой, которая, как ей казалось, заменила собой любовь. К тому же у Лили начался новый роман… Наилучшим выходом она посчитала разлуку с Маяковским. Пока что на два месяца.

В феврале 1923 года Лиля Юрьевна писала сестре Эльзе, которая жила  уже тогда в Париже: "Мне в такой степени опостылели Володины: халтура, карты и пр. пр., что я попросила его два месяца не бывать у нас и обдумать, как он дошел до жизни такой. Если он увидит, что овчинка стоит выделки, то через два месяца я опять приму его. Если же нет – нет, Бог с ним!"

Ослушаться Маяковский не смог. Два месяца он жил в своей комнате на Лубянке: лишь эти стены да бумага, на которой возникала поэма "Про это", знали, как далась ему эта разлука. Под "записочной рябью", упомянутой в поэме, он погребал не себя, а ее: стоял под Лилиными окнами, передавал через домработницу записки с рисунками.

Он присылал мне цветы и птиц в клетках – таких же узников, как он. Большого клеста, который ел мясо, гадил, как лошадь, и прогрызал клетку за клеткой. Но я ухаживала за ним из суеверного чувства — если погибнет птица, случится что-нибудь плохое с Володей".

Фотографии не дают нам понять, что замечательного было в Лиле. Например, она была рыжая и с очень белой кожей, что бывает у рыжих, а на фото она – брюнетка. Но и вживую она не всем нравилась. Одна из мемуаристок писала: «Боже мой! да ведь она некрасива. Слишком большая для маленькой фигуры голова, сутулая спина и этот ужасный тик».
«...Среднего роста, тоненькая, хрупкая, она являлась олицетворением женственности, – утверждала другая мемуаристка, Доринская. – Причесанная гладко, на прямой пробор, с косой, закрученной низко на затылке, блестевшей естественным золотом своих воспетых... «рыжих» волос. Ее глаза действительно «вырывались ямами двух могил» – большие, были карими и добрыми; довольно крупный рот, красиво очерченный и ярко накрашенный, открывал при улыбке ровные приятные зубы... Дефектом внешности Лили Юрьевны можно было бы почитать несколько крупную голову и тяжеловатую нижнюю часть лица, но, может быть, это имело свою особую прелесть в ее внешности, очень далекой от классической красоты». 

«Она никогда не говорила банальностей, и у нее на все был свой взгляд. С Лилей Брик я мог откровенно говорить абсолютно обо всем»: так говорил о 85-летней Лиле Ив Сен-Лоран.

«Ослепительная царица Сиона евреева» «умела быть грустной, женственной, капризной, гордой, пустой, непостоянной, влюбленной, умной и какой угодно», – отмечал Виктор Шкловский. 
Искусствовед Н. Пунин (второй гражданский муж А.А.Ахматовой) записал в дневнике: «Зрачки ее переходят в ресницы и темнеют от волнения; у нее торжественные глаза; есть наглое и сладкое в ее лице с накрашенными губами и темными веками...»
А вот признанной красавице и поэту Анне Ахматовой Лиля не нравилась:"Волосы крашеные и на истасканном лице наглые глаза"

1922 год был для Маяковского необыкновенно насыщенным в первую очередь потому, что для него открылась заграница. Сначала, в мае, он отправился в Ригу (поездку организовала Брик), где его выступления буржуазная публика и власти встречали весьма настороженно и даже враждебно. Затем, в октябре, вместе с Бриками Маяковский поехал в Германию.

«Русский Берлин» двадцатых годов, тогдашний центр русского зарубежья — яркое и своеобразное явление культуры. В то время контакты с Советской Россией еще не представляли особых трудностей: в Берлине издавались книги писателей, живших в Москве и Петрограде, обширная русская колония немецкой столицы не считала себя эмигрант ским объединением. Приезжавшие из России актеры, поэты, художники участвовали в собраниях берлинского Дома искусств. На нескольких таких собраниях Маяковский выступал с докладами и стихами, о которых русская газета «Накануне», выходящая в Берлине, писала, что они могут «смело выдержать сравнение с выдающимися творениями европейской поэзии». Издательство «Накануне» заключило с ним договор на сборник «Избранный Маяковский».

Здесь, в Берлине, Маяковский познакомился с выдающимися деятелями русской культуры — организатором блистательных Русских сезонов в Париже Сергеем Дягилевым и композитором Сергеем Прокофьевым.

В ноябре Маяковский провел десять дней в Париже. Его поразил великий город, он сразу же почувствовал свою соразмерность с ним и немедленно, со свойственным ему размахом, в стихах пригласил в гости Эйфелеву башню! В «Известиях» появились его очерки о Париже, в одном из них Маяковский прямо заявил: «Русским без энергии Парижа — крышка». Он полюбил Париж.

Относя работников искусств Советской России к правофланговым мирового искусства, носителям авангардных идей, Маяковский тем не менее призывал их учиться у французов умению практически воплощать свою историческую миссию.

Возвращение в Москву стало нерадостным. Надлом отношений с Лилей Брик произошел, вероятно, еще за границей. Она вспоминала, что ее начал раздражать «картеж», которым слишком увлекся Маяковский, его чересчур активная деятельность в Главполитпросвете, мешавшая поэтической работе. Вероятно, так оно и было. Но сквозь все эти объяснения отчетливо проглядывает главное: любовь Лили Брик к Маяковскому начала убывать. Она заговорила о том, что любовь съедается бытом, что они слишком привыкли друг к другу, что из-за совместных чаепитий утрачивается накал чувств. Эти объяснения про «чаепития» не могут не вызвать настороженности: Лиля Юрьевна очень любила удобный быт, всегда умела его устроить — и вдруг начала убеждать Маяковского в том, что «старенький, старенький бытик» опасен, потому что вредит его творчеству. Этот прививаемый поэту страх перед бытом, который якобы неизбежно уничтожает творчество, во многом готовил почву для последующей его трагедии...

В декабре 1922 они решили пожить два месяца (до 28 февраля 1923) отдельно, не встречаясь. Владимир Владимирович перебрался в свой кабинет в Лубянском проезде. Сколько бы ни уверял Маяковский, что решение было обоюдным, — все свидетельствует о том, что инициатива принадлежала Лиле Брик. Ее жизнь в это время проходила в обычном ритме, без особенных изменений. А вот Маяковский писал поэму «Про это», находясь в таком душевном состоянии, которое, как сказал бы врач, «несовместимо с жизнью». Он честно держал данное слово и не пытался увидеться с Лилей — но не мог не приходить под ее окна, не передавать ей кратких записок, цветов, книг, птиц в клетке, которые бы напомнили о нем любимой женщине.

Вместе с поэмой «Про это» — поэмой о любви, отчаянии, одиночестве, обо всем том, что Марина Цветаева называла «безмерностью в мире мер», — Маяковский писал письмо-дневник, обращенное к Лиле Юрьевне. Она нашла это письмо только после смерти поэта в его столе; оно до сих пор не опубликовано полностью. Но и те отрывки, которые Л. Брик посчитала возможным обнародовать, дают представление о том, что происходило в душе Маяковского в эти два месяца, какое отчаяние пробивалось в написанных им строчках, сжигая знаки препинания.

«...нет теперь ни прошлого просто, ни давно прошедшего для меня нет, а есть один до сегодняшнего дня длящийся теперь ничем не делимый ужас. Ужас не слово, Лиличка, а состояние — всем видам человеческого горя я б дал сейчас описание с мясом и кровью.

...Одна польза от всего от этого: последующие строчки, представляющиеся мне до вчера гадательными, стали твердо и незыблемо.

...Можно ли так жить вообще? Можно, но только не долго. Тот, кто проживет хотя бы вот эти 39 дней, смело может получить аттестат бессмертия. Поэтому никаких представлений об организации будущей моей жизни на основании этого опыта я сделать не могу. Ни один из этих 39 дней я не повторю никогда в моей жизни.

...Опять о моей любви. О пресловутой деятельности. Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи и дела и все пр. Любовь это сердце всего. Если оно прекратит работу все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает оно не может не проявляться в этом во всем. Без тебя (не без тебя “в отъезде”, внутренне без тебя) я прекращаюсь. Это было всегда, это и сейчас. Но если нет “деятельности” — я мертв.

...Любишь ли ты меня? Для тебя, должно быть, это странный вопрос — конечно любишь. Но любишь ли ты меня? Любишь ли ты так, чтоб это мной постоянно чувствовалось? Нет. У тебя не любовь ко мне, у тебя — вообще ко всему любовь. Занимаю в ней место и я (может быть даже большое) но если я кончаюсь то я вынимаюсь, как камень из речки, а твоя любовь опять всплывается над всем остальным. Плохо это? нет, тебе это хорошо, я б хотел так любить.

...Семей идеальных нет. Все семьи лопаются. Может быть только идеальная любовь. А любовь не установишь никаким “должен”, никаким “нельзя” — только свободным соревнованием со всем миром.

...Я чувствую себя совершенно отвратительно и физически и духовно. У меня ежедневно болит голова, у меня тик, доходило до того что я не мог чаю себе налить. Я абсолютно устал, так как для того чтоб хоть немножко отвлечься от всего этого я работал по 16 и по 20 часов в сутки буквально. Я сделал столько, сколько никогда не делал и за полгода.

...Какая жизнь у нас может быть, на какую я в результате согласен? Всякая. На всякую. Я ужасно по тебе соскучился и ужасно хочу тебя видеть».

Можно себе представить, каково было человеку, написавшему такие строки, время от времени встречать женщину, к которой они были обращены, случайно, на улице, в редакциях... В эти два месяца Маяковский отнес в Агитотдел ЦК ВКП(б) проект журнала Левого фронта искусств «Леф», писал политические памфлеты, агитлубки, очерки о Париже и Берлине для «Известий» и Госиздата, составлял сборник «Маяковский улыбается, Маяковский смеется, Маяковский издевается» для издательства «Круг».

Каково заниматься всем этим с окровавленным сердцем — можно только догадываться. Вернее, невозможно представить.

Незадолго до окончания намеченного срока разлуки Лиля Брик предложила Владимиру Владимировичу поехать вдвоем в Петроград. 28 февраля они встретились на вокзале, а когда вошли в купе, Маяковский, не садясь, прочитал ей поэму «Про это» и заплакал.

Кроме любви твоей,

мне

нету моря,

а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

Осип Брик писал в дневнике, что Маяковский понимал любовь как закон природы. «Не может быть чтоб я посмотрел на солнце, а оно спряталось. Не может быть, чтобы я наклонился к цветку, а он ответил: не надо. Если ты меня любишь ты всегда за меня и действуешь вместе со мной». Малейшее отклонение он воспринимал как предательство. 
И отрывок из письма Маяковского Лиле: «Любишь ли ты меня? Для тебя этот вопрос покажется странным. Но любишь ли ты меня? любишь ли так, как я это чувствую? нет. Я уже говорил Осе. У тебя любовь не ко мне, у тебя ко всему любовь. Если я ухожу, то вынимаюсь как камень из речки. Любовь смыкается над всем остальным. Плохо это или хорошо? Для тебя это хорошо. Я бы хотел так любить».
Брик пытался объяснить Маяковскому, что Лиля – это стихия, и относиться к ней надо, как к явлению природы.
И Лиля – стихия, и любовь – стихия: попробуй, разберись.

Нельзя сказать, что Маяковский не пытался освободиться из любовного плена. Старался, да еще как! Правда, это началось лишь тогда,  когда он окончательно убедился, что не занимает в ее жизни главного места. Медведь ревности долго не расставался со шкурой, но весной 1925 года Лиля объявила Маяковскому, что больше его не любит. Со всей искренностью, на которую она была способна, Лиля Юрьевна надеялась, что и его чувство остыло, и Маяковский слишком мучится не будет. Но спустить Щена с поводка? Как бы не так: стоило Маяковскому увлечься редактором Госиздата Натальей Брюханенко и уехать с ней в Крым, как вслед немедленно полетело Лилино письмо: "Пожалуйста, не женись всерьез, а то меня все уверяют, что ты страшно влюблен и обязательно женишься". Высокая красавица-блондинка была забыта в ту же минуту, когда поезд из Крыма подошел к перрону московского вокзала и Маяковский увидел Лилю – она его встречала.

Владимир Маяковский незадолго до своей смерти. Политехнический институт, на диспуте о пролетарском интернационализме 

В 1925 Маяковский отправился за океан. В Нью-Йорке Маяковский познакомился с Элли Джонс (Елизаветой Петровной Зиберт), американкой русского происхождения. Елизавета Зиберт родилась в Башкирии в 1904 в семье землевладельца из поволжских немцев, получила хорошее образование. В начале 1920-х она познакомилась с англичанином Джонсом, прибывшим в Поволжье с миссией помощи голодающим, вышла за него замуж и уехала сначала в Англию, потом в Америку. Там она вскоре ушла от мужа, там познакомилась с Маяковским. «Ему было 32 года, мне 20, мы оба были молодыми и знали, что наши отношения должны вместиться в короткий промежуток времени. Это был как бы сгусток, капсула времени», - написала (вернее, наговорила на магнитофон) миссис Джонс в своих воспоминаниях. По ее словам, Владимир Владимирович очень заботился о том, чтобы ее не скомпрометировать: формально она была замужем и в случае развода потеряла бы американскую визу. Элли Джонс хотела иметь от Владимира Владимировича ребенка, он же саму ее называл из-за этого «сумасшедшим ребенком ». 

Элли Джонс вспоминала в потрясении: в первые же минуты знакомства Маяковский попросил ее пойти с ним в магазин, купить подарки для жены!

Судя по всему, чувство Маяковского к Элли Джонс не было особенно глубоким. Но это никак не сказывалось на его поведении:

«Проводив его на корабль и вернувшись домой, я хотела броситься на кровать и плакать — по нему, по России — но не могла: вся кровать была усыпана незабудками. У него было так мало денег, но это было в его стиле! Где он взял незабудки в конце октября в Нью-Йорке? Должно быть, заказал задолго до этого».

«Стиль» любви Маяковского миссис Джонс почувствовала правильно. Три года спустя, в 1928, она написала ему в Париж из Ниццы: «Вы же собственную печенку готовы отдать собаке». К тому времени Элен-Патриции, дочери Маяковского и Элли Джонс, было два года.

Об этом же через много лет вспоминала и последняя любовь Маяковского, Вероника Полонская:

«Такого отношения к женщине, как у Владимира Владимировича, я не встречала и не наблюдала никогда... Я не побоюсь сказать, что Маяковский был романтиком. Это не значит, что он создавал себе идеал женщины и фантазировал о ней, любя свой вымысел. Нет, он очень остро видел все недостатки, любил и принимал человека таким, каким он был в действительности».

Никаких иллюзий Элли Джонс с самого начала не питала, разве что смиренно потом  умоляла Маяковского в письме: "Попросите "человека, которого любите", чтобы она запретила Вам жечь свечу с обоих концов!"

Ах, жаль, что именно эта просьба никак не могла быть выполнена! В 1928 году в Париже Маяковский познакомился с русской эмигранткой Татьяной Яковлевой.

Точно известен день знакомства - 25 октября 1928 года. Вспоминает Эльза Триоле - известная французская писательница, родная сестра Лили Брик: "Я познакомилась с Татьяной перед самым приездом Маяковского в Париж и сказала ей: "Да вы под рост Маяковскому". Так, из-за этого "под рост"1, для смеха, я и познакомила Володю с Татьяной. Маяковский же с первого взгляда в нее жестоко влюбился".

Виктор Шкловский в своей работе "О Маяковском" пишет: "Рассказывали мне, что они были так похожи друг на друга, так подходили друг к другу, что люди в кафе благодарно улыбались при виде их". Художник В.И.Шухаев и его жена В.Ф.Шухаева, жившие в то время в Париже, пишут о том же: "Это была замечательная пара. Маяковский очень красивый, большой. Таня тоже красавица - высокая, стройная под стать ему".

Через 21 день после отъезда Маяковского, 24 декабря 1928 года, Татьяна отправит письмо матери в Россию: "Он такой колоссальный и физически, и морально, что после него - буквально пустыня. Это первый человек, сумевший оставить в моей душе след..." Не стоит, однако, воспринимать ее слова как признание в любви к Маяковскому, ибо Р.Якобсон, комментируя первую публикацию "Письма Татьяне Яковлевой" в "Русском литературном архиве" (Нью-Йорк, 1956), сообщил со слов Т.Яковлевой: "Т-а встретила уклончиво уговоры Маяковского ехать женой его с ним в Москву, и на следующий день за обедом в ресторане Petite Chaumiere он прочел ей свои ночные стихи..."

И еще одно обстоятельство настораживало Маяковского: он читает в русском обществе Парижа посвященные ей стихи - она недовольна, он хочет напечатать их - она не торопясь вносит полную ясность в отношения с поэтом, не дает согласия на это. Ее уклончивость и осторожность были восприняты Маяковским как замаскированный отказ. В стихотворении сказано об этом прямо и резко:

Не хочешь?

Оставайся и зимуй...

Об этом же пишет и дочь Т.А.Яковлевой: "Среди многочисленных поклонников, отвергнутых ею, был известный советский поэт Владимир Маяковский..."

Попытаемся объяснить причины отказа: во-первых, не так просто бросить налаженный и роскошный быт и уехать в большевистскую Россию; во-вторых, "в глубине души Татьяна знала, что Москва - это Лиля" (Э.Триоле), что "старая любовь не прошла" (В.Шкловский). Наталья Брюханенко помнит слова Маяковского: "Я люблю только Лилю".

Наталья Брюханенко 

 Татьяна Яковлева рассказывала Бенгту Янгфельдту, что в Париже Владимир все время говорил ей о Лиле; они, Владимир и Татьяна, вместе покупали Лиле подарки в парижских магазинах. Влюбившись не на шутку в Татьяну, он все время думал о другой женщине, о Лиле.

Да и у Татьяны, кроме Маяковского, были свои сердечные привязанности: "У меня сейчас, - пишет она матери, - масса драм. Если бы я даже захотела быть с Маяковским, то что стало бы с Илей, и кроме него есть еще 2-ое. Заколдованный круг". Встречаясь с Маяковским, Татьяна поддерживала отношения со своим будущим мужем виконтом Бертраном дю Плесси. В орбите ее поклонников оказался и стареющий Шаляпин, на гастроли которого в Барселону, на два дня, укатила Татьяна - вся безудержный порыв и увлеченность. Теперь понятны строки из "Письма Татьяне Яковлевой" "слышу лишь свисточный спор поездов до Барселоны" и суть метафорической гиперболы ("ревность двигает горами"), которая далее - правда, несколько искусственно и наивно - приобретает политическую окраску:

Я не сам, а я

ревную

за Советскую Россию.

Такими же наивными (хотя и беспредельно искренними!) оказались и начало стихотворения, и его концовка:

Я все равно

тебя

когда-нибудь возьму -

одну

или вдвоем с Парижем, -

связанная с затаенной мечтой Маяковского о мировой революции, которая сотрет границы между Парижем и Москвой. Ох, правильно говорил Роман Якобсон, что Маяковский убивал в себе лирика ради политики...

Больше месяца длилась их первая встреча. Перед отъездом Маяковский сделал заказ в парижской оранжерее - еженедельно посылать цветы по адресу любимой женщины. После отъезда поэта на имя Татьяны Яковлевой несколько лет шли цветы - цветы от Маяковского.

Существует красивая легенда о грузинском художнике Пиросманишвили, осыпавшем любимую розами (Помните песню на стихи Андрея Вознесенского: "Жил был художник один..."). Но то легенда, а перед нами - прекрасная быль:

И теперь -

то ли первый снег,

То ли дождь на стекле

полосками -

В дверь стучится к ней человек,

Он с цветами

от Маяковского.

После отъезда Маяковского переписка, однако, продолжается. Она упрекает его в молчании, но в ее (да и в его!) письмах уже чувствуется какой-то холодок: видимо, Татьяна узнала о внезапно вспыхнувшем (может быть, из-за отчаяния и безысходности) увлечении Маяковского артисткой Вероникой Полонской. 5 октября 1929 года Маяковский отправил Татьяне Яковлевой последнее письмо.

Несмотря на легенду о том, что поздней осенью 1929 года Маяковский, дескать, снова собирался в Париж, но ему было отказано в визе: ученые, работавшие в архивах, никаких документов на этот счет не нашли. Просто Маяковский передумал ехать. Зачем? Чтобы снова быть отвергнутым?

Друг Маяковского Василий Каменский в письме к Любови Николаевне Орловой, матери Тани, высказал небезынтересное суждение об уходе поэта из жизни: "Одно ясно - Таня явилась одним из слагаемых общей суммы назревшей трагедии. Это мне известно от Володи: он долго не хотел верить в ее замужество. Полонская особой роли не играла".

Последним увлечением Маяковского стала Вероника Полонская. Это она, уходя, от Маяковского услышала финальный выстрел. Кстати, именно Брики познакомили актрису и дочь артистов, юную жену МХАТовского актера Яншина с Маяковским. Он умолял ее уйти от мужа и жить с ним и даже записался в писательский кооператив, чтобы получить квартиру, где они могли бы жить вместе. Но молоденькая Нора, как звали ее все, отчетливо понимала, что сказанное когда-то Маяковским и вовсе даже не ей, а Брюханенко, по-прежнему в силе: "Я люблю Лилю. Ко всем остальным я могу относиться только хорошо или очень хорошо, но любить я уже могу только на втором месте".

Разрушить налаженную, хотя, вероятно, не такую уж и счастливую жизнь, ради второго места? С угрозой немедленно лишиться мужа, как только Лиля Юрьевна на пару дней поменяет гнев на милость и скажет: "Ап!"? И у 22-летней Норы хватило жизненного опыта не бросаться очертя голову в авантюру. А она в тот злосчастный день еще и на репетицию спешила…

Как говорят –

                      "инцидент исперчен",

любовная лодка

                        разбилась о быт.

Я с жизнью в расчете

                              и не к чему перечень

взаимных болей,

                         бед

                            и обид.

Фатальное решение вовсе не было спонтанным. Предсмертная записка помечена датой "12/ IV-30 г" – получается, что поэт два дня обдумывал принятое решение. И никто не мог отговорить: Лиля, дважды в разные годы отводившая эту беду, была  в отъезде – за границей. Ее ждали для похорон: Александра Алексеевна, по словам Катаняна-младшего, не соглашалась хоронить сына в отсутствие Лили. Сохранилось письмо, написанное Лилей Юрьевной в Париж сестре: "Любимый мой Элик, я знаю совершенно точно, как это случилось, но для того, чтобы понять это, надо было знать Володю так, как знала его я. Если б я или Ося были в Москве, Володя был бы жив. Стихи из предсмертного письма были написаны давно мне и совсем не собирались оказаться предсмертными:

С тобой мы в расчете и не к чему перечень,

Взаимных болей, бед и обид.

"С тобой мы в расчете", а не "Я с жизнью в расчете", как в предсмертном письме…" Кроме этих старых стихов, в записке было прощание: "В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ  (другим не советую), но у меня выходов нет". И прощальные просьбы: "Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь –  спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся"

И на пороге вечности: "Лиля – люби меня". Без надрыва, без восклицательного знака, обреченно.

«Прошло пять с лишним лет после смерти Маяковского. Это были тяжелые для нас годы, - вспоминала Галина Катанян. - Люди, которые при жизни ненавидели его, сидели на тех же местах, что и прежде, и как могли старались, чтобы исчезла сама память о поэте. Книги его не переиздавались. Полное собрание сочинений выходило очень медленно и маленьким тиражом. Статей о Маяковском не печатали, вечера его памяти не устраивали, чтение его стихов с эстрады не поощрялось».

Все это заставило Лилю Брик обратиться с письмом к Сталину. Она всю жизнь помнила строчку последнего письма Маяковского: «Лиля — люби меня», — и делала все от нее зависящее для увековечения его памяти. В письме к Сталину Л. Брик писала о том, что книг Маяковского нет в магазинах, что музей поэта не открывается, что по распоряжению Наркомпроса из учебников по литературе выкинули даже поэмы «Хорошо!» и «Ленин»...

С помощью В. Примакова, тогдашнего мужа Лили Юрьевны, который командовал Ленинградским военным округом и вскоре был расстрелян, письмо было передано Сталину. Тогда и появилась «бессмертная» резолюция вождя: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи...»

Многим хотелось бы, чтобы объектом любви Маяковского была не Лиля Брик. Чтобы на ее месте оказалась женщина менее роковая. Приверженная традиционным семейным ценностям. Не связанная с ГПУ. Не стремящаяся к мужскому поклонению. Не так легко меняющая мужей и любовников. И так далее и тому подобное. Но разговоры о том, какой должна и какой не должна быть любовь гения, ведутся с той поры, как Пушкин женился на Наталье Николаевне Гончаровой. А о том, что «тайна сия велика есть», как сказано в Библии, — помнят немногие. Возможно, по ехидному замечанию Л. Брик, Маяковскому удобнее было бы жениться на горничной Бриков Аннушке. Но произошло то, что произошло, и все рассуждения о правильности или неправильности его выбора кажутся теперь неуместными.

«Может быть, без нее было бы больше счастья, но не больше радости, - написал о Лиле Брик Виктор Шкловский, хорошо знавший ее и Осипа Максимовича. - Не будем учить поэта, как жить, не будем переделывать чужую, очень большую жизнь, тем более что поэт нам это запретил ».

Источник:  gorets-media.ру, ipoet24.ру