27 лет назад произошло событие, которое сегодня почему-то мало кто вспомнил... наши войска ушли из Афганистана. Да и я бы не вспомнила, если бы не попалась мне в руки книга Светланы Алексеевич "Цинковые мальчики".  Я ее три дня читала  и плакала... 

Вот выдержки из этой книги.... решаюсь процитировать всего три истории, потому что я все прочитала и на каждой плакала...

***

– Получила письмо: «Не волнуйся, если нет писем. Пиши по старому адресу». Два месяца молчания. Я не представляла, что он в Афганистане. Собирала чемодан, чтобы ехать к нему на новое место службы…
Он писал, что загорает, ловит рыбу. Прислал фотографию: сидит на ослике, колени на песке. Я ни о чем не догадывалась, пока он не приехал первый раз в отпуск. Тут признался – с войны… Друг погиб… Раньше мало играл с дочкой, у него не было особых отцовских чувств, может, потому, что она совсем еще маленькая. А тут приехал – часами сидит и смотрит на ребенка, а в глазах такая грусть, что мне страшно. Утром встанет, отведет ее в садик. Любил посадить на плечи и нести. Жили мы в Костроме, город красивый. Вечером сам заберет. Ходили мы в театр, в кино, но больше всего ему хотелось сидеть дома. Смотреть телевизор. Разговаривать.
В любви стал жадным, ухожу я на работу или на кухне готовлю – ему и этого времени жалко: «Побудь со мной. Сегодня можно и без котлет. Попроси отпуск, пока я здесь». Наступил день улетать, он специально опоздал на самолет, чтобы нам еще два дня побыть вместе.
Последняя ночь… Было так хорошо, что я расплакалась. Я плачу, он молчит, только смотрит-смотрит. Потом говорит:
– Тамарка, если у тебя будет другой, не забывай это.
Я: – Ты с ума сошел! Тебя никогда не убьют! Я так тебя люблю, что тебя никогда не убьют.
Засмеялся.
Детей больше не хотел:
– Вернусь… Тогда родишь… Что ты с ними делать одна будешь?
Я научилась ждать. Но если я видела похоронный автобус, мне становилось плохо, готова была кричать, плакать. Прибегу домой, висела бы икона, стала на колени и молилась бы: «Спасите мне его! Спасите!».
В тот день я пошла в кино… Смотрю на экран и ничего не вижу. Внутри непонятное беспокойство: где-то меня ждут, надо куда-то идти, еле досидела до конца сеанса. В это время, видно, шел бой…
Неделю я еще ничего не знала. Я даже получила два его письма. Обычно радовалась, целовала их, а тут разозлилась: сколько мне тебя еще ждать?!
На девятый день в пять часов утра пришла телеграмма, мне сунули ее просто под дверь.
Телеграмма была от его родителей: «Приезжай. Погиб Петя». Я сразу закричала. Разбудила ребенка. Что делать? Куда идти? Денег не было. Как раз в этот день должен был прийти его аттестат. Помню, завернула дочку в красное одеяло, вышла на дорогу – автобусы еще не ходят. Остановила такси.
– В аэропорт, – говорю таксисту.
– Еду в парк. – И закрывает дверцу.
– У меня муж погиб в Афганистане…
Молча выходит из машины, помогает сесть. Заезжаем к подруге, я одалживаю деньги.
В аэропорту нет билетов до Москвы, а мне страшно вынуть из сумочки телеграмму и показать. Вдруг это неправда? Ошибка? Вдруг… Главное – не произносить это вслух… Я плакала, все на меня смотрели. Посадили до Москвы в «кукурузник». Ночью прилетела в Минск. Надо дальше, в Старые Дороги. Таксисты ехать не хотят, далеко – сто пятьдесят
километров. Прошу. Умоляю. Один согласился: «Давай пятьдесят рублей, повезу». Отдала ему все, что у меня осталось.
В два часа подъезжаю к дому. Все плачут.
– Может это неправда?
– Правда, Тамара. Правда.
Утром идем в военкомат. Ответ военный: «Когда привезут, тогда вам сообщим». Ждем еще двое суток. Звоним в Минск: «Приезжайте, сами заберите». Приезжаем, а в облвоенкомате говорят: «Его по ошибке увезли в Барановичи». Это еще сто километров, у нас автобус не заправлен. В Барановичах в аэропорту никого из начальства нет, рабочий день закончился.
В будке сидит сторож:
– Мы приехали…

– Вон там, – показывает рукой, – какой-то ящик. Посмотрите. Если ваш – забирайте.

В поле стоял грязный ящик, на нем мелом было написано: «Старший лейтенант Довнар». Я оторвала доску в том месте, где в гробу окошечко: лицо целое, но небритый лежит и не умыл никто, гроб маловат. Запах. Невыносимый запах. Наклониться, поцеловать нельзя…
Так мне вернули мужа…
Я встала на колени перед тем, что было когда-то самым дорогим. Самым любимым…
Это был первый гроб в деревне Языль Стародорожского района Минской области. У людей – ужас в глазах. Никто не понимал, что происходит. Поднесла дочку попрощаться, ей было четыре с половиной года. Она стала кричать: «Папа черный… Я боюсь… Папа черный…». Опустили гроб в могилу. Не успели рушники, на которых опускали, вытащить, как вдруг – страшный гром и град, помню, град, как белый гравий на цветущей сирени, хрустит под ногами. Сама природа была против. Я долго не могла уехать из его дома, потому что здесь была его душа… Его отец и мать… Его вещи: стол, школьный портфель, велосипед…
Я за все, что можно, цеплялась. Брала его вещи в руки… Все в доме молчали. Мне казалось, что мать меня ненавидит: я живу, а его нет, я выйду замуж, а ее сына не будет. Она – хорошая женщина, но в те дни она была безумная. Взгляд тяжелый-тяжелый… Теперь она говорит:
«Тамара, выходи замуж». А тогда я боялась встречаться с ней глазами. Отец чуть с ума не сошел: «Такого парня угробили! Убили!». Мы с матерью его убеждали, что Петю орденом наградили… Афганистан нам нужен… Защита южных рубежей… Он не слушал: «Сволочи! Сволочи!».
Самое страшное было потом. Самое страшное… Привыкнуть к мысли, что мне не надо ждать, мне некого ждать. Но я долго ждала… Переехали на другую квартиру. Утром просыпалась мокрая от ужаса: «Петя приедет, а мы с Олеськой живем по другому адресу». Никак не могла понять, что я теперь одна и буду одна. Я три раза в день заглядывала в почтовый ящик… Ко мне возвращались только мои письма, которые он не успел получить, со штампом «Адресат выбыл». Я разлюбила праздники. Перестала ходить в гости. У меня остались только воспоминания. Вспоминалось лучшее… Самое первое…
В первый день мы с ним танцевали. Во второй – гуляли в парке. На третий день нашего знакомства он предложил выйти за него замуж. У меня был жених. Заявление лежало в загсе.
Я сказала ему об этом. Уехал и писал письма большими буквами на всю страницу: «А-а-а-а-а! А-у-у-у!». В январе обещал: приеду и поженимся. А я в январе замуж не хочу. Я хочу свадьбу весной! Во Дворце бракосочетаний. С музыкой, цветами.
Была свадьба зимой, в моей деревне. Смешно и наспех. На Крещенье, когда гадают, мне приснился сон. Маме утром рассказываю:
– Мама, я видела красивого парня. Он стоял на мосту и звал меня. На нем военная форма. Но когда я подошла к нему, он начал удаляться, удаляться и совсем исчез.
– Не выходи замуж за военного, одна останешься, – предсказала моя мама.
Он приехал на два дня.
– Пойдем в загс! – С порога.
В сельсовете посмотрели на нас:
– Зачем вам два месяца ждать? Идите за коньяком.
Через час мы были мужем и женой. Метель на улице.
– На каком такси ты повезешь молодую жену?
– Сейчас! – Поднимает руку и останавливает трактор «Беларусь».
Годами я видела сны, как мы встречаемся. Едем на тракторе. Тракторист сигналит, а мы целуемся. Восемь лет, как нет его… Восемь… Снится часто. Во сне я все время его умоляю: «Женись на мне еще раз». Он меня отталкивает: «Нет! Нет!». Я его жалею не только потому, что это был мой муж. Какой мужик! Какой красивый мужик! Большое сильное тело.На улице на него, а не на меня оборачивались. Жалею, что не родила от него сына. А могла…Просила. Он боялся…Во второй раз приехал в отпуск… Телеграмму не дал. Не предупредил. Квартира закрыта. У подруги день рождения, я – там. Он открыл дверь: громкая музыка, смех… Сел на табуретку и заплакал… Каждый день встречал меня: «Иду к тебе на работу, коленки дрожат. Как на свидание». Вспоминаю, как мы поехали на речку, загорали, купались. Сидели на берегу и жгли костер:

– Ты знаешь, как не хочется погибать за чужую родину.

А ночью:
– Тамарка, не выходи больше замуж.
– Почему ты так говоришь?
– Потому что я тебя очень люблю. И не представляю, что ты будешь с кем-то…
Дни пролетали быстро. Появился какой-то страх… Страх был… Мы даже отдавали дочь соседям, чтобы больше побыть вдвоем. Было не то чтобы предчувствие, но тень… Обозначилась тень… Ему оставалось еще полгода. Уже готовили замену в Союзе.
Иногда мне кажется, что я живу долго-долго, хотя воспоминания одни и те же. Я их наизусть выучила.
Дочка была маленькая, приходит из садика:
– Сегодня мы рассказывали про своих пап. Я сказала, что мой папа военный.
– Почему?
– Они же не спросили: есть он или нет? Они спрашивали, кто он.
Подросла. Когда я за что-нибудь на нее злюсь, советует:
– Выходи-ка ты, мамка, замуж…
– Какого бы ты хотела папу?
– Я хотела бы своего папу…
– А не своего какого?
– Похожего…
Мне было двадцать четыре года, когда я осталась вдовой. В первые месяцы подойди ко мне любой мужчина, тут же бы вышла замуж. С ума сходила! Не знала, как спастись. Вокруг прежняя жизнь: кто дачу строит, кто машину покупает, у кого-то квартира новая – нужен ковер, красная плитка для кухни… Красивые обои… Чужая нормальная жизнь… А я? А я –как рыба на песке… По ночам задыхаюсь от слез… Мебель я только сейчас стала покупать.
У меня не поднимались руки печь пироги. Надеть красивое платье. Разве в моем доме может быть праздник? В сорок первом и сорок пятом у всех было горе, у всей страны. Каждый кого-то потерял. Знал, за что потерял. Бабы хором голосили. В кулинарном училище, где я работаю, коллектив сто человек. У меня одной муж погиб на этой войне, о которой другие только в газетах читали. Когда в первый раз услышала по телевизору, что Афганистан – наш позор, хотела разбить экран. В тот день я второй раз мужа похоронила…

Пять лет я любила его живого и уже восемь лет люблю мертвого. Может, я сумасшедшая. Я люблю его.

Жена

***

– Привезли нас в Самарканд…
Стоят две палатки, в одной – мы сбрасывали с себя все штатское, кто поумнее, успел по дороге куртку, свитер продать, купить вина напоследок, в другой – выдавали солдатское б/у (бывшее в употреблении) – гимнастерки сорок пятого года, «кирзачи», портянки. Покажи эти «кирзачи» привыкшему к жаре негру – в обморок упадет. В слаборазвитых африканских странах у солдат легкие штиблеты, куртки, штаны, кепи, а мы строем, с песней, по жаре в сорок градусов – ноги варятся. Первую неделю на заводе холодильников разгружали стекло-
тару. На торговой базе таскали ящики с лимонадом. Посылали к офицерам домой, у одного я дом кирпичом обкладывал. Недели две крышу на свинарнике крыл: три листа шифера забьешь, два сплавишь за бутылку. Доски загоняли: один метр – один рубль. Перед присягой два раза сводили на полигон, в первый раз дали девять патронов, в другой – мы бросили по гранате. Построили на плацу и зачитали приказ: направляетесь в ДРА для исполнения интернационального долга. Кто не желает – два шага вперед. Три человека вышли. Командир части вернул их в строй коленкой под зад, мол, проверяли ваше боевое настроение. Сухпаек на двое суток, кожаный ремень – и в путь. Вот такая вот штука… Я не расстроился. Для меня это
была единственная возможность увидеть заграницу. Ну, и… И правда… Конечно… Мечтал, что привезу магнитофон, кожаный дипломат. До этого ничего интересного в моей жизни не случалось. Скучно жил. Летели в огромном Ил-76. Первый раз… Я в первый раз в самолете летел! Увидел в иллюминаторе горы. Безлюдную пустыню. Мы – псковские, у нас поляны и лесок. Высадились в Шинданде. Помню число, месяц – девятнадцатого декабря тысяча девятьсот восьмидесятого года…
Глянули на меня:
– Метр восемьдесят… В разведроту. Там такие нужны…
Из Шинданда – в Герат. И там стройка. Строили полигон. Рыли землю, таскали камни под фундамент. Я крыл крышу шифером, плотничал. Некоторые даже не стреляли до первого боя. Есть хотелось все время. На кухне два пятидесятилитровых бачка: один для первого – капуста с водой, мяса не словишь, второй для второго – клейстер (сушеная картошка)
или перловка без масла. На четверых ставили банку скумбрии с этикеткой: год изготовления тысяча девятьсот пятьдесят шестой, срок хранения один год и шесть месяцев. За полтора года я один раз перестал хотеть есть, когда меня ранили. А так все время ходишь и думаешь: где бы что достать, своровать, чтобы поесть? В сады к афганцам лазили, они стреляли. На мину можно напороться. Но так хотелось яблок, груш, каких-нибудь фруктов. Просили у родителей лимонную кислоту, они присылали в письмах. Растворяли ее в воде и пили. Кисленькая. Жгли себе желудки.
Перед первым боем… Включили Гимн Советского Союза. Говорил  замполит. Я запомнил, что мировой империализм не дремлет, а дома нас ждут как героев. 

Как я буду убивать, я себе не представлял. До армии занимался велоспортом, мускулы себе накачал такие, что меня боялись, не трогал никто. Я даже драки не видел, чтобы с ножом, кровью. Тут мы ехали на бэтээрах. До этого из Шинданда в Герат нас везли автобусом, еще один раз выезжал из гарнизона на ЗИЛе. На броне, с оружием, рукава закатаны по локти… Было новое чувство, незнакомое. Чувство власти, силы и собственной безопасности. Кишлаки сразу стали низкими, арыки мелкими, деревья редкими. Через полчаса так успокоился, что почувствовал себя туристом. Разглядывал чужую страну – экзотика! Другие деревья, другие птицы, другие цветы… Колючку первый раз увидел. И про войну забыл.
Проехали через арык, через глиняный мостик, который, к моему удивлению, выдержал несколько тонн металла. Вдруг взрыв – в передний бэтээр ударили в упор из гранатомета.
Вот уже несут на руках знакомых ребят… Одного без головы… Картонная мишень… Руки болтаются… Сознание не могло сразу включиться в эту новую и страшную жизнь… Приказ: развернуть минометы, «васильки» мы их звали – сто двадцать выстрелов в минуту. Все мины – в кишлак, откуда стреляли, в каждый двор по несколько мин. Своих после боя по кускам складывали, соскребали с брони. Смертных медальонов не было, расстелили брезент – братская могила… Найди, где чья нога, чей кусок черепа… Медальоны не выдавали. Вдруг в чужие руки попадут. Имя, фамилия, адрес… Как в песне: «Наш адрес – не дом и не улица, наш адрес – Советский Союз…». Вот такая вот штука!
Возвращались молча. Мы – простые, убивать непривычно. В части успокоились.
Поели. Почистили оружие. Тогда стали говорить.
– Косячок забьешь? – предлагали «деды».
– Не хочу.
Я не хотел курить, боялся, что потом не брошу. К наркотикам быстро привыкаешь, нужна сильная воля, чтобы бросить. Потом все курили, иначе сдохнешь, нервы лопнут. Были бы наркомовских сто грамм, как в ту войну. Не полагалось… Сухой закон. А надо снять напряжение. Забыться. В плов травку сыпали, в кашу… Глаза – по полтиннику… Ночью видишь, как кошка. Легкий, как летучая мышь.
Разведчики убивают не в бою, а вблизи. Не автоматом, а финкой, штыком, чтобы тихо, неслышно. Я быстро научился это делать, втянулся. Первый убитый? Кого близко убил?
Помню… Подошли к кишлаку, в бинокли ночного видения заметили: возле дерева светит маленький фонарь, стоит винтовка, и он что-то откапывает. Я отдал товарищу автомат, сам приблизился на расстояние прыжка и прыгнул, сбил его с ног. Чтобы не кричал, затолкал в рот чалму. Нож с собой не взяли, тяжело нести. Был у меня перочинный ножик, которым консервные банки открывали. Обыкновенный перочинный ножик. Он уже лежал… Оттянул за бороду и перерезал горло. После первого убитого… Как после первой женщины… Потрясение… У меня это быстро прошло. Все-таки я – деревенский, курицу убивал, козу резал!
Вот такая вот штука!
Был я на должности старшего разведчика. Выходили обычно ночью. С ножом сидишь за деревом… Они идут… Впереди – дозорный, дозорного надо снять. Снимали по очереди…
Моя очередь… Дозорный поравнялся с тобой, чуть пропустишь и прыгаешь сзади, главное, схватить левой рукой за голову и горло вверх, чтобы не крикнул. Правой рукой – нож в спину… Под печень… И проткнуть насквозь… У меня потом был трофей… Японский нож, длина тридцать один сантиметр. Легко в человека входил. Поерзает и упадет, не вскрикнет. Привыкаешь. Психологически не так было трудно, как технически. Чтобы попасть в сердце… Каратэ учились. Скрутить, связать… Найти болевые точки – нос, уши, над веком – точно ударить. Ткнуть ножом надо знать куда… Врываемся в дувал (двор за глиняным
заборчиком): двое – у дверей, двое – внутри двора, а остальные осматривают жилье. Что нравится – берем, конечно…
Один раз… Нервы сдали… Прочесывали кишлак. Обычно открываешь дверь и раньше, чем войти, – бросаешь гранату, чтобы на автоматную очередь не наскочить. Зачем рисковать, с гранатой вернее. Бросил гранату и захожу: лежат женщины, двое мальчиков побольше и один ребенок грудной. В какой-то коробочке… Вместо коляски…
Сейчас вспоминаю… Сейчас не по себе…
Я хотел быть хорошим, но на войне так не бывает. Я вернулся домой. Я – слепой, пуля снесла сетчатку с обоих глаз. Вошла в левый висок, в правый вышла. Различаю только свет и тени. Не вышло стать хорошим. Часто у меня появляется желание перегрызть горло. Я их знаю… Тех, кому надо перегрызть горло… Тех… Кому жалко камня на могилы для наших ребят… Кому не хочется давать нам, инвалидам, квартиры: «Я вас туда не посылал…». Кому наплевать на нас… Мы умирали там, а они по телевизору эту войну смотрели. Для них это было зрелище. Зрелище! Нервы себе щекотали.
Я научился жить без глаз… Езжу по городу сам – в одиночку в метро, сам на переходах. Сам готовлю, жена удивляется: готовлю вкуснее ее. Я никогда не видел свою жену, но знаю, какая она. Какой у нее цвет волос, какой нос, какие губы… Я слышу руками, телом…
Мое тело видит. Я знаю, какой у меня сын… Пеленал его маленького, обстирывал. Сейчас ношу на плечах. Иногда мне кажется, что глаза не нужны. Вы ведь закрываете глаза, когда самое главное происходит, когда вам хорошо. Глаза нужны художнику, потому что это его профессия. А я ощущаю мир… Я его слышу… Для меня слово значит больше, чем для вас, у кого есть глаза. Слово и линия. Звуки. Для многих я человек, у которого все позади: мол, отвоевался парень. Как Юрий Гагарин после полета. Нет, самое главное у меня – впереди.
Я это знаю. Телу не надо придавать большее значение, чем велосипеду, а я в прошлом велосипедист, в гонках участвовал. Тело – это инструмент, станок, на котором мы работаем, не более. Я могу быть счастливым, свободным. Без глаз… Это я понял… Сколько зрячих не видят. С глазами я был больше слепой, чем сейчас. Хочется от всего очиститься. От всей этой грязи, в которую нас втянули. От своей памяти… Вы не знаете, как жутко бывает ночью. Все опять наваливается… Я опять прыгаю с ножом на человека… Примеряюсь, где проткнуть…
Человек мягкий, я помню, что тело у человека мягкое… Вот такая вот штука! Вот…
Ночью страшно, потому что я вижу… Во сне я не слепой…

Рядовой, разведчик

***

– Он у меня маленького роста был. Родился маленький, как девочка, вес – два килограмма, рост тридцать сантиметров. Боялась в руках держать…
Прижму к себе:
– Мое ты солнышко…
Ничего не боялся, только паука. Приходит с улицы… Мы ему новое пальто купили.
Это ему исполнилось четыре года… Повесила я это пальто на вешалку и слышу из кухни: шлеп-шлеп, шлеп-шлеп… Выбегаю: полная прихожая лягушек, они из карманов его пальто выскакивают. Он их собирает:
– Мамочка, ты не бойся. Они добрые. – И назад в карман запихивает.
– Мое ты солнышко.

Игрушки любил военные. Дарила ему танк, автомат, пистолет. Нацепит на себя и марширует по дому.
– Я солдат… Я солдат…
– Мое ты солнышко… Поиграй во что-нибудь мирное.
– Я – солдат…
Идти в первый класс, не можем нигде купить костюм, какой ни примеряем – он в нем тонет.
– Мое ты солнышко…
Забрали в армию. Я молила не о том, чтобы его не убили, а чтобы не били. Я боялась, что будут издеваться ребята посильнее, он такой маленький. Рассказывал, что и туалет зубной щеткой могут заставить чистить, и трусы чужие стирать. Я этого боялась. Попросил: «Пришлите все свои фото: мама, папа, сестренка. Я уезжаю…»
Куда уезжает, не написал. Через два месяца пришло письмо из Афганистана: «Ты, мама, не плачь, наша броня надежная».
– Мое ты солнышко… Наша броня надежная…
Уже домой ждала, ему месяц остался до конца службы. Рубашечки купила, шарфик, туфли. И сейчас они в шкафу. Надела бы в могилку… Сама бы его одела, так не разрешили гроб открыть. Поглядеть на сыночка, дотронуться… Нашли ли они ему форму по росту? В чем он там лежит?
Первым пришел капитан из военкомата:
– Крепитесь, мать…
– Где мой сын?
– Здесь, в Минске. Сейчас привезут.
Я осела на пол:
– Мое ты солнышко!!! – Поднялась и набросилась с кулаками на капитана:
– Почему ты живой, а моего сына нет? Ты такой здоровый, такой сильный. А он маленький… Ты – мужчина, а он – мальчик. Почему ты живой?!
Привезли гроб, я стучалась в гроб:
– Мое ты солнышко! Мое ты солнышко!
А сейчас хожу к нему на могилку. Упаду на камни, обниму:
– Мое ты солнышко…

Мать

***

А теперь у меня вопрос. Почему до сих пор никто так толком и не объяснил этим людям: зачем нужна была эта война?

Извините, если кого обидела, но... зацепили меня эти истории.                                                       

Все цитаты из книги Светланы Алексеевич "Цинковые мальчики". Скачивала я ее за денежку на сайте, где продают  книги в цифровом формате.