Я люблю энергичную музыку.

Если я еду в машине, и по всем каналам на радио одновременно начинается реклама, а на одном – все еще музыка, но это грустный юноша поет о своих страданиях, то я переключаюсь обратно на рекламу, она мне кажется меньшим из двух зол.

Но иногда каждому человеку необходимо послушать грустную песню. По личным причинам (например, свободный субботний вечер и открытая бутылка вина). Когда-то давно прочитала, что самая популярная песня для этих целей – Everybody hurts, R.E.M, людям нравится под нее плакать.

Я обычно начинаю с Air. Cherry Blossom Girl, Playground Love. Тут недавно опять пригодились. А там уже одно плавно ведет к другому. Playground Love  напоминает о This Used To Be My Playground Мадонны, а дальше список бесконечен – Secret, Take a Bow, Frozen, The Power of Good-bye… Только успевай доставать свежую салфетку, чтобы вытереть слезы. Youtube заботливо рекомендует очередную балладу, чтобы поток слез не пересыхал, как у Весли Джексона.

Если кто-то не знаком с этим персонажем книги Уильяма Сарояна «Приключения Весли Джексона», то очень рекомендую, вы его полюбите (ниже курсивом выделены отрывки из книги):

«Зовут меня Весли Джексон,  от роду мне девятнадцать лет, а  моя любимая песня -  Валенсия".  Каждый,  по-моему,  рано или поздно обзаводится любимой песней. Я-то  знаю,  что  нашел свою, потому  что без  устали ее распеваю  и слышится она мне  все время, даже во  сне.»

«Без  песни  нам  не  обойтись   в  этом  мире,  потому  что  у  каждого какое-нибудь горе, а горе с песней неразлучно.»

Верно подмечено, Весли!

«Вот я сказал  вам, как меня зовут, сколько  мне лет и какая моя любимая песня, но вы не знаете обо мне самого главного:  я очень некрасив. Не то что так себе,  как некоторые парни,  а просто самый  настоящий урод.  Почему это так,  я не  знаю, но это факт, и ничего тут не  поделаешь. Каждый раз, когда бреюсь, я бываю ошеломлен. Ни за что бы не поверил, что могут быть на свете такие уроды, но вот один из них -  прямо передо мной, и это не кто иной, как я сам, Весли Джексон, рядовой, порядковый номер 39339993. Я и не знал, что я так безобразен, пока не начал бриться  -  года три назад -  и любоваться  на себя в зеркало каждые два-три дня.  Вот поэтому-то я так и не люблю бриться. Я не против  бритья вообще,  я не против  опрятности,  но, когда  бреешься, приходится глядеться  в  зеркало, и  от того, что  я в  нем  вижу,  мне так становится  тошно,  что  уж и эскимосом быть не  хочется, а  просто  хочется умереть.»

Неожиданно для себя самого, Весли стал писателем:

«Странное чувство охватило меня: какое-то особенное, новое одиночество и масса  разных других ощущений. Кто я такой, чтобы писать? Имею ли я право на это? И  если я  могу писать вещи вроде этой  - значит, могу написать  и кучу других  вещей.  Хочу ли  я быть писателем? Хочу ли  отличаться  от  других и видеть  вещи по-своему,  и запоминать то,  что вижу,  и писать обо  всем без конца? И как это  выйдет у меня - по- серьезному, или я только  смешное буду видеть во всем? В самом деле, отличаюсь ли я чем-нибудь от других? Писатель, который был со мной, казалось бы, ничем от других  не отличается. По нему не видно было, чтобы он все время наблюдал и  запоминал окружающее. То,  что он писатель, ничуть его, казалось бы, не тяготит.

     Не знаю,  что  это вдруг  со мной случилось, только я  разревелся.  И я плакал не про себя, как  это  бывает,  когда хочешь удержаться от слез. И не так я плакал, когда можешь скрыть все, кроме слез, которые заливают глаза. Я ревел по-настоящему,  навзрыд, но прежде я вышел из здания  и убежал в поле, под купу деревьев, где никто не мог меня видеть.»

Я эту книгу читала давно и не помню всех подробностей сюжета, но следующая глава врезалась мне в память. Она целиком посвящена тому, как Весли плакал. Плакал по всем правилам самопоедания и саможаления, когда начинаешь с пары слезинок, а потом начинаешь старательно припоминать, что еще пошло не так в твоей жизни. И память, как рекомендации Ютьюба, бездонна – поводы для слез не иссякают. Можно рыдать бесконечно. Нужна очень веская причина, чтобы остановиться. Как рассказывала однажды мама одного моего одноклассника, он «достает батон, банку варенья и кувшин молока, и ест это до тех пор, пока что-нибудь одно не кончится». Прекратить плакать можно не из-за того, что больше не о чем, а, допустим, пришла пора идти на работу, закончились салфетки, или (мой случай) заложило нос и стало трудно дышать.

Вот выдержки из тридцать второй главы, с примерами причин, по которым плакал Весли Джексон:

     «Сначала, надо думать, я заплакал оттого, что я писатель и ничего уж тут не  поделаешь, а  потом  уж стал  плакать заодно  обо  всем,  о  чем  только когда-нибудь плакали люди.

     Я плакал о том, что люди бывают уродами, тогда как у них есть все права быть такими красивыми, чтобы из земли вылезли маленькие зверушки и пялили на них глаза. Я  поплакал об  этих маленьких любопытных зверушках.»

    « Я плакал о Мегги - ведь она была так заботлива с отцом и так неловка со мной, что я было принял ее за дурочку.» 

     «Я плакал о сержанте Какалоковиче, потому что  Лу Марриаччи так  над ним издевался насчет  половых сношений не при исполнении служебных обязанностей, и плакал о Лу, потому что он посылал мне деньги каждую неделю,  -  но я ему, конечно, отдам – немало слез я пролил, уверяя себя, что непременно отдам ему деньги. Я плакал о том, что Гарри Кук далеко в Миссури и поет там свое "Будь на это власть моя,  вы бы старости не знали", - поет  какому-нибудь офицеру, которого недолюбливает, -  и об этом  офицере я плакал, потому что кем, черт возьми,  он в  конце концов себя воображает? Да кто он  такой, черт  побери, если   как  следует  разобраться?  Какой-то  сопливый  щенок,  каких  много, помешавшийся  на  чинах, свихнувшийся оттого,  что на плечах у него  золотая полосочка... Этакий  кретин!»

«Я плакал о полковнике,  и  президенте, и  демократах - обо  всех этих взрослых людях, которые  ведут себя, как стая  орангутангов, каждый раз голосуя на съезде за одного и того же кандидата в президенты. Я плакал о тех людях,  которые  вечно  надеются, что вместо все того же кандидата выдвинут, наконец, в президенты их самих,  но  их - увы! -никогда  не  выдвигают,  и возвращаются они  домой к жене и  детишкам  такими  же, как и уехали,  разве только немножко  более раздражительными, однако  всегда одинаково учтивыми к человеку, который был снова выдвинут,  называя  его, вероятно, "наш  великий президент".»

     «Тут  вдруг  в траве появился, крадучись, один из  тех дряхлых, одичалых котов,  которые  часто попадаются в  поле; облезлый хвост его  был вытянут в струнку, он весь дрожал от  возбуждения: он думал, что охотится за  птичкой, хотя ни одной птицы не было видно на мили кругом. И я заплакал о нем и о его хвосте и поглядел вокруг,  нет  ли все-таки поблизости какой-нибудь пташки, которую он мог бы поймать и  о которой  я  мог бы поплакать, но  пташки  не оказалось;  старый  котище проделывал все это  только ради упражнения, это у него вроде физкультуры, а может быть, он просто рехнулся.»

 «Но  я не переставал думать о том, что осталось,  я  знал, что о многом еще  не  поплакал, - и я перешел  к  Вудро Вильсону  и Лиге наций,  потому  что Клемансо плюнул ему в глаза, а Лига бездействовала. Подумать только: один человек  плюнул в глаза другому, а ведь тот хотел только добра человечеству, и вот он  возвращается на родину с разбитым  сердцем, потому что он думал,  что может сделать людям добро, а вместо этого ему плюнули в морду, и  в довершение всего конгресс не захотел  с ним работать!»

«Но  раз уж я взялся  за великих людей,  я знал, что слез тут не напасешься,  и решил все это дело  систематизировать и в первую очередь  поплакать  о  великих  государственных деятелях.  Начал  я  с  Бена Франклина, но он был всегда так удачлив и счастлив, что плакать я мог только оттого,  что он  умер - а мог  бы прожить еще года три и изобрести радио. От Франклина я перешел к Патрику  Генри, который сказал:  "Свобода или смерть", ведь, кажется, до сих пор никто толком не знает, что именно он получал. Если учесть, что все до сих пор взывают о свободе, почему же он не упал и не умер на месте? Как могло случиться, что он просто встал и ушел, а  через два  дня произнес  новую  речь и провозгласил какую-то другую  альтернативу, кажется, что-то вроде: "Денег или женщин".

 «Потом я заплакал о  Джессе Джеймсе,  грабителе поездов, оттого что  грабить  в конце концов  невыгодно,  все равно, кому  бы вы  ни  дарили добычу:  рано  или  поздно вас пристрелят,  если  вы  занялись  этим делом.

Поплакал  я  и  о  братьях  Долтон,  но  не  мог  больше  вспомнить  крупных преступников, кроме  нескольких недавних случаев,  и поэтому  стал плакать о мальчике,  схваченном в Сан-Франциске  лет десять назад за то, что он украл какого- то несчастного грязного поросенка; он  заявил властям, что хотел его взять себе вместо комнатной собачки, - и поэтому я поплакал немножко  о том, что ведь это большая разница, а потом  поревел и побольше, оттого что другие никакой разницы здесь не усмотрели.»

     «Тут  я подумал, что  можно бы  поплакать и о  малых нациях, ибо на что, собственно, может рассчитывать  малая нация? И я, начал с народов островных, поплакал  об Исландии,  Ирландии,  Австралии,  Новой  Зеландии,  Тасмании, Мадагаскаре,  потом  обо всех мелких островах Тихого океана,  затем  о  Яве, Кубе,  Гаити,  Кипре  и,  наконец,  об Эллис-Айленде  -  ну  на  что  могут рассчитывать  народы этих  островов?»

    «Немного  погодя  я  перестал  плакать,  высморкался  и  заново  перечел напечатанное в "Нью рипаблик" письмо,  которое я сам написал, но слез оно во мне больше не вызвало, потому что я понял, что в конце концов -  не все  ли равно, писатель я  или  нет. Итак,  я стал писателем, но,  кроме этих бурных слез, что  я пролил, я ничем не отличался от того, каким я был раньше, жалко вот только было Вудро Вильсона, уж очень неудачно сложились у него дела.»

Он много о чем еще плакал, но суть вы уловили.

Так вот, всхлипывала я под печальные песни, и вдруг мне стало стыдно. Не потому, что в проливании слез особого смысла нет, а потому, что мои теперешние соседи – подростки, а песни в моем плейлисте профессиональной плакальщицы сплошь пятнадцати-двадцатипятилетней давности. Боюсь, вместе с отголосками ретро-музыки до соседей доносился из моей квартиры и легкий запах нафталина. И вместо того, чтобы вспоминать очередную причину для слез, я стала пытаться вспомнить какую-нибудь душевную более современную песню, с которой можно было бы начинать марафон самобичевания.

Такая песня нашлась. Перед прошлым Рождеством, когда звезды кочуют из одного популярного шоу в другое, продвигая свои новые синглы, на Michael McIntyre Big Show я увидела выступление Кайли и Джека Саворетти. И была тронута.

И официальное видео:

Потом начала гуглить песни Джека, потому что до этого их не слышала. Мне понравилось. Хотя он звучит как те парни, из-за которых я обычно переключаю каналы на радио. Но его я сначала УВИДЕЛА, и это помогло мне по-другому посмотреть на его творчество. Нам тут недавно объясняли, почему привлекательные люди нам кажутся более порядочными и искренними. Вот, судите сами:

Мой плейлист для рефлексии обновился. Но никому не нравится человек, рефлексирующий вечно.

Да, иногда полезно заглянуть в себя и погрустить по поводу того, что там увидел, но потом все равно придется взять в себя в руки и с помощью ерничанья и стеба справляться с вызовами, которые сплошным потоком, на манер рекомендаций Ютьюба, предоставляет жизнь.

Здесь уже другой список, со временем и его надо будет обновить, но пока, например, так:

Да, соседи опять подумают, что я расчехлила патефон, но в этот раз я не буду обращать на них внимание – иногда и не скажешь лучше, чем уже сказали в поп-песнях девяностых, зря здесь не одобрили цитату, которой Ксения поздравила любимого, лично я поддерживаю. И «Мой ласковый и нежный псих» – тоже поддерживаю, не здоровья и успехов в труде желать же. Так, кажется, я начала на манер Весли Джексона составлять новый список, того, что я одобряю. Надо остановиться, а то «варенье закончилось» – на работу пора.