Выпускник московской школы №39 Борис Дмитриевский — своей однокласснице Людмиле Емельяновой и наоборот.

14 августа 1941 года

«Здравствуй, Люся!

Это пишет тебе Боря. Пишу и еду, а куда еду — сам не знаю. Говорят, что или за Урал, или же в Чкаловскую область. Проехали 1 000 км, а ехать еще долго. Я думаю, суток через 2–3 все-таки буду на месте. Пишу в поезде, очень трясет. Чувствую себя хорошо, только очень скучаю. Как приеду, так сразу сообщу адрес. Пись­мо присылаю без марки, так оно быстрее дойдет. Очень скучаю о тебе. Люся, сходи, пожалуйста, к маме; она, наверное, очень переживает. Через четыре дня пошлют на фронт. Не говори это маме. Пиши чаще. Целую. Борис».

12 мая 1942 года

«Здравствуй Людмила!

Людмила! Я тебя так называю, если не изменяет память, первый раз. Само по себе как-то вырвалось. Так тебя зовет твоя мамаша, не так ли? Сейчас опять в карауле. Назначен начальником караула. В этом карауле первый раз. Ничего себе — здорово устроился! Охраняем одно здание, весьма и весьма загадочное. Но это не наше дело. Мы знай охраняй. Главное то, что после восьми месяцев я снова очутился в отличной, милой, светлой комнате с диваном, кушетками, мягкими стульями — эта комната отведена для нас. Воистину наслаждаюсь, слушая сейчас из Москвы вальс Штрауса.
Научил ребят, чтобы они были вежливы и корректны с посетителями. Признаться, говорю им это, а сам чуть ли не через слово сажаю, как мне мама в детстве говорила, дурными словами или, попросту говоря, матом. Но это ничего: настанет время — отучусь.
Спать сегодня ночью не придется: дежур­ный по гарнизону попался злой как черт. Решил писать письма, а их мне надо написать не меньше десятка. Сам не знаю, почему ни­как не могу за последнее время писать письма. Сейчас, кажется, пошло.
Эх, май, первый май! Вместо рюмки вина и любимой девушки я имею винтовочку и старый-престарый противогаз. Ну да ничего не поделаешь. Война.
Как много в эти дни я думал о маме, Москве и особенно о тебе! Скорей бы кончилась эта война! Ничего, Люсенок, скоро, скоро мы будем опять вместе в родной Москве! Люся! Пиши скорей, как сдала экзамены. Не засыпалась уж, грешным делом, на ка­ком-нибудь несчастном интеграле?
Смотри, помни наш договор — учиться ­только на отлично. Ну пока же. Часика че­рез два накатаю еще письмишко. Ладно? ­Крепко целую, чернорабочий Б.Дмитри­евский».

6 августа 1942 года

«Здравствуй, Люся!

Ой, что-то ты часто стала мне писать! Вот это хорошо, это мне нравится. Сегодня получил открытку с видом на Москву. Люсенок! Ты только такие открытки больше не присылай, а то на них помещается всего две с половиной строчки. Тебе даже не хватило места написать, как ты засыпалась на экзаменах. Ай-вай, как нехорошо, как нехорошо! Что же ты, моя до­рогая, делаешь? Тебя, наверное, интегралы замучили, так, что ли?
Люся! А помнишь, перед моим отъездом ты обещала мне писать все, всякую мелочь? И шо же мы видим? Мы видим, что девушка совершенно отбилась от рук, сачкует, заводит, наверное, разные шуры-муры. Ты, наверное, здорово расстроилась. Напрасно. Это же временное явление. Ты, Люся, плюй на все и пересдавай. <…>
Теперь, я думаю, наша переписка будет более регулярной. Не так ли? В том, что ты от меня не получала долгое время писем, я не виноват. Я писал тебе редко, но все же писал. Ты тоже перестань хандрить, ходи чаще в кино, флиртуй с пацанами и чаще пиши. Ладно? Договорились? Я живу заме­чательно. Предоставлен сам себе. Первый раз за год я почувствовал себя как в граж­данке. Я не­давно вышел из госпиталя. Ре­бята в лагерях.
Я же думаю сачковать здесь.
Постригся под… бокс! Отрастают помаленьку. Истребляю громадное количество яблок, огурцов, помидоров, моркови и т.д. Сейчас два часа, а я уже слопал полтора десятка огурцов и штук двадцать яблок. Как бы грешным делом не попасть опять в госпиталь.
Весьма вероятно, что завтра уеду в Астрахань ремонтировать танки. <…>
Мне продолжай писать в Саратов. Наши ре­бята мне все моментально перешлют. О своем астраханском адресе сообщу, как туда приеду. <…> Крепко-прекрепко целую. Всегда твой Борис. Пиши чаще».

26 апреля 1943 года

«Здравствуй, мой родной!

Почему вот уже в течение 10 дней я не полу­чаю ни одного твоего письма? Или что-нибудь слу­чилось у тебя? Не проходит дня, чтобы я не ду­мала о тебе. Особенно тяжело почему-то те­перь. Мне так недостает тебя. И ко всему тому ты молчишь! Пиши, милый, чаще. Пускай это будет всего несколько строк, ибо возможно, что особых новостей у тебя и не бывает так часто, но зато я буду спокойна.
Борюша! Ведь скоро 1 мая, и от всей души желаю счастья и благополучия. Тебе, наверное, не придется справлять 1 мая (хотя, может быть, я и ошибаюсь), а если будешь встречать, то, конечно, вспомнишь меня, мысленно я с то­бой. Но если бы это было наяву!
Боря! Я 1 мая думаю провести неплохо. Собралась компания из 19 человек, самое главное до­стали, а остальное приложится. Думаем гулять два дня. Мальчики — цвет института. Не одна девочка вздыхает по ним. Мы знаем, кого по­звать. Конечно, не думай что-либо подобное обо мне. Для меня они просто то­варищи. Да и ко всему тому они знают, что у меня есть мой Боря, о котором я очень часто вспоминаю, и что, следовательно, быть ничего не может.
Борюша! Как уже писала, день рождения про­шел так, что для меня и для моих подружек он очень надолго останется в памяти. Итак, мне уже 20 лет. Как это много! А тебе исполнится, вернее, когда ты получишь это письмо, тебе уже будет 21 год. Ты совсем уже старик! Но я жду тебя, старичок! Слышишь?
<…>
Одно время было очень плохо с питанием. Не потому, что нечего есть, а просто не на чем приготовить. Газ не горел, на свет лимит, так что плиткой пользоваться нельзя, дрова кон­чились. Кое-как пили кипяченый чай утром и недоваренный обед часов в 10 вечера, и это все. Теперь горячий чай — прямо благодать: отъедаюсь за все время. Но это все ерунда. <…>
Борька! А погодка у нас мировая! Вчера все ходили в летних платьях. День был поразительно жаркий. А у вас тепло там? Вот, наверное, тяжело в обмундировании в жару. Сочувствую. <…> Ну пока, кончаю. Жду писем. С приветом, твоя Люся».

21 января 1945 года

«Моя милая Мышка!

Теперь я буду звать тебя Мышка. Хорошо! Сидел читал книгу и вычитал Мышку. Я вспомнил почти пятилетнюю нашу дружбу и нашел очень много между тобой и героиней романа: Люсей — Мышкой.
Сейчас уже утро. За ночь 500 страниц и лишь потому, что на страницах книги я видел тебя.
Люсенок! Ты не можешь себе представить, как я скучаю по тебе. Мне кажется, что сильнее любить, чем я, невозможно.
Ты же знаешь, что я немножко гордый, ­особенно по отношению к вашему брату, и очень редко писал про свои чувства к тебе. Но разок можно написать, что Боря едет в психическую атаку, нередко почти на верную смерть, и за­частую вместо «Пантеры» ви­дит Мышку. Мне кажется, что скоро я во­обще потеряю интерес к жизни: сколько же можно ждать? «Двадцать лет жизни нет», как говорил Паниковский из «Золотого теленка». Аж ночью всякая ерундовина снится, и среди ерунды — ты.
Скорей бы хоть воевать! Трахнуться, чтоб аж душа вышла, или чтоб поранили, что ль, уже. Людей убивает, ранит, люди едут лечиться, а я как чурбан: машина горит, а вылезешь даже не обгоревший.
Писем твоих, Люся, пока не получаю.
<…>
Ну ладно, надо бай-бай. Жди, и я вернусь!
Извини, что письмо получилось больно уж глупое, — больше уже писать не буду. Целую прекрепко, твой муженек».

P.S. Это было последнее письмо Дмитриевского. 11 марта 1945 года в бою под Лауэнбургом (Лемборком) он получил тяжелое ранение, от которого на следующий день скончался. Людмила замуж так и не вышла.