Небольшой зачин: недавно я смотрела (сами найдете, где) документальный сериал "Приспешники Гитлера" (переводила ключница, само собой, "Dutch" перевели как "датчане", но сериал посмотреть все же стоит). 

Собственно, после каждой серии я начинала гуглить все, что могла найти о человеке, которого только что показали (многие, к моему удовлетворению, кончили плохо). Серия об этом человеке называлась "Растлитель молодежи" - и этот человек как раз таки отделался очень легко. Двадцать лет в тюрьме Шпандау - и на свободу. 

Бальдур фон Ширах, организатор и глава гитлерюгенда, а позже - гауляйтер Вены. Умер в 1974 году, уже на свободе. Был женат на дочери личного фотографа Гитлера, так что входил в ближний круг. 

У него было четверо детей - дочь и трое сыновей. Один из его сыновей стал прославленным ученым, специалистом по китайской истории, культуре и литературе. Его дочь Ариадна фон Ширах - писательница, философ и журналистка, его сын Бенедикт Уэллс - писатель, он официально сменил имя, чтобы дистанцироваться от печально знаменитого родственника. 

Другой внук Бальдура фон Шираха - Фердинанд фон Ширах, адвокат и автор детективных романов. В 2011 году он выпустил книгу "Дело Коллини", об убийстве бывшего нациста в послевоенной Германии. В этой книге он затронул тему слишком мягкого иногда обращения немецкого правосудия с нацистскими преступниками. И по случаю выхода этой книги, он написал статью о своем деде, о его отношении к нему, и о его мыслях о его поступках. 

Собственно, перевод этой статьи я и привожу тут.  

Моего деда выпустили из тюрьмы, когда я был маленьким. Мне было в то время два года. Моя семья жила тогда в Мюнхене,  в маленьком, покрытом плющом, доме 18 века. Коридоры были чуть потрепанными, пол немного побитым, передняя дверь застревала. Темно-зеленая дверь вела наружу на покрытую камнем улицу. За домом был лабиринт из розовых кустов и фонтан со статуей купидона, бога любви. У него все еще был лук, но стрела давно пропала.

Я не помню, как выпустили моего деда. Все, что я знаю о нем – это то, что мне рассказывали, а также из фотографий и из фильмов. Мой отец и его братья забирали его из тюрьмы, увозили в черной машине. Перед воротами в тот день установили небольшую стойку для обращения к прессе. На моем отце был тесный темный костюм. Он был очень молод и очень неуверен в себе. Мой дед был тощ.

Есть еще снимки из нашего сада в Мюнхене. Знаменитый немецкий журналист Хенри Наннен сидит рядом с моим дедом на старом садовом железном стуле. Он проводит первое интервью. Моя семья сидит на заднем плане, под каштаном. Мой дед говорит медленно, с заметным веймарским акцентом. Слушая интервью, многие удивляются, когда понимают, что эти люди говорили на диалектах. Альберт Шпеер, главный архитектор Гитлера, говорил на своем родном баденском диалекте. В то время очень многие говорили, что мой дед разговаривал в манере, пригодной для немедленной печати. Чушь. Они с журналистами договорились, что вопросы ему предоставят заранее, так что он репетировал речь. И мой дед не сказал ничего, с чем я мог бы согласиться.

(на снимке: отец Фердинанда фон Шираха, Роберт, рядом со своим отцом, выход Бальдура фон Шираха из Шпандау)

Когда мне было четыре, мы переехали к семье моей матери в район Штутгарта. Мы жили в большом доме, который построил мой прадед до Первой Мировой войны. Там были старые высокие деревья, дом с колоннами и большими лестницами, ведущими к входу, пруды и детская. Мой отец брал меня с собой на охоту и рыбалку. Это был обособленный мир. Я обычно оставался один. Я все еще не знал, кем был мой дед. У него была коллекция тростей, в некоторые из них были встроены фляжки для шнапса или часы. В одной из тростей была спрятана рапира для фехтования.

Каждый день мы ходили на прогулку к беседке в садах. Он шел медленно, потому что почти ослеп на один глаз: в тюрьме у него отслоилась сетчатка. Иногда на улице к нему обращались люди, но мне не нравилось, когда это случалось. Мы часто играли в одну настольную игру. Он всегда выигрывал с помощью одного трюка. Как-то я как следует подумал, как же он это делает. Когда я разобрался, он перестал со мной играть. Мне в то время было пять или шесть.

В нашей семье нечасто разговаривали с детьми. Но это было и хорошо: нас оставляли в покое, мы жили в собственном мире. И все же, я был окружен чем-то, что не мог объяснить. Я не рос как другие дети в наших краях, на самом деле я редко вообще с ними общался. Все вокруг было чужим, и мне тяжело было чувствовать себя как дома. Я не мог никому об этом сказать – наверное, дети вообще не могут об этом рассказывать.

Дома никто никогда не говорил слово «тюрьма», всегда говорили «Шпандау». Но в один момент я услышал от одного из гостей, что мой дед долгое время сидел в тюрьме. Мне это показалось захватывающим, потому что я тогда читал книгу о пирате сэре Френсисе Дрейке. Я восхищался Дрейком, и он долгое время сидел в тюрьме. Я спросил мою мать, что сделал мой дед. Не помню, что она ответила. Но я все еще помню ее голос, он звучал иначе, чем обычно. Наверное, это было что-то плохое, подумал я, как проклятье в одной из сказок.

(на снимке - тюрьма Шпандау, была разрушена после смерти последнего своего заключенного - Гесса, чтобы не стать местом поклонения нео-нацистов). 

А потом он вдруг исчез. Он не попрощался со мной. Намного позже я узнал, что он хотел остаться один. Он переехал в маленький дом в районе Мозель. Полагаю, для него было слишком суетливо все после двадцати лет в камере. Незадолго до его смерти я увидел его еще один раз. В тот день мое внимание было сосредоточено на реке, виноградниках, осле, который жил там и постоянно скалил зубы. Мой дед был стариком с повязкой на одном глазу. Я не помню, говорил ли он со мной в тот день. На его надгробном камне выбита фраза: «Я был одним из вас». Омерзительные слова.

Когда мне исполнилось десять, я отправился в школу иезуитов с постоянным проживанием. Конечно, я был слишком мал для этого, но как-то это сработало, потому что мы все там были слишком малы. Мы получали почтовые переводы с денежным содержанием: четыре марки в месяц. В первый понедельник каждого месяца священники давали нам наши книжки, и мы шли в почтовое отделение, чтобы снять деньги. Каждый раз образовывалась очередь, потому что клерк должен был заполнять все вручную. На третий или четвертый визит клерк махнул мне рукой. У него блестели глаза, когда он сказал, что он знал моего деда, и что я теперь всегда могу проходить к нему без очереди. Я убежал.

В тот день священник попытался объяснить мне, чем был нацизм, что сделал мой дед, и почему он сидел в тюрьме. Это все еще было странно и звучало похоже на историю об этих жутких существах в книгах Толкиена.

В двенадцать лет я впервые по-настоящему понял, кем он был. В нашем учебнике была его фотография, с подписью: «Рейхсюгендфюрер Бальдур фон Ширах» - лидер гитлерюгенда.

Я все еще вижу перед собой эту страницу – мое имя в нашем учебнике. На следующей странице была фотография Клауса фон Штауффенберга, лидера провалившегося восстания 20 июля 1944 года, с подписью: «борец Сопротивления». Слово «борец» звучало куда лучше. Я сидел за партой рядом со Штауффенбергом, таким же внуком, как я. Мы до сего дня остаемся хорошими друзьями. Он знал о прошлом не более меня.

(на снимке - Клаус фон Штауффенберг, участник заговора 20 июля 1944 года, расстрелян)

Понадобилось время, прежде чем мы дошли до глав учебника, покрывавших историю нацизма. В то время в классе со мной учились еще и Шпеер (прим. переводчика - Альберт Шпеер, архитектор Гитлера, министр вооружений и боеприпасов, по приговору в Нюрнберге был осужден на заключение в Шпандау, вышел на свободу в 1966, умер в 1981), Риббентроп (министр иностранных дел Гитлера, по приговору Нюрнбергского суда повешен) и Люнинк (Фердинанд фон Люнинк, участник заговора 20 июля, повешен нацистами). Потомки и преступников, и членов Сопротивления. Моей первой возлюбленной была Вицлебен (прим: Эрвин фон Витцлебен, участник заговора 20 июля, был повешен на струне пианино, сцена казни снималась на кинопленку и потом демонстрировалась Гитлеру). История была чем-то одним, моя жизнь – чем-то другим.

Позже я смог обсудить тот период со всеми в своей семье. Секретов не было. Конечно, единственным преимуществом такой фамилии было то, что скрыть ничего было нельзя. Мы бесконечно обсуждали все это, и один из моих дядей написал о деде книгу.

Я так и не смог понять, почему мой дед стал таким человеком. В возрасте восемнадцати лет его старший брат Карл покончил с собой в школе в Росслебене. Говорили, что он не мог смириться с мыслью об отречении кайзера, но на его столе лежала открытой книга с изречениями Будды. Его сестра Розалинда была оперной певицей. Его отец был директором театра в Веймаре, мать была американкой. У меня есть ее фотография – красивая женщина с тонкой шеей. Она была потомком иммигрантов, которые прибыли на Mayflower. Один из ее предков ставил подпись на Декларации независимости, другой был губернатором Пенсильвании. Ширахи были судьями, историками, учителями и издателями. В большинстве своем они работали на правительство. Четыреста лет они писали книги.

Мой дед вырос в уютном буржуазном мирке, беззаботным, защищенным от всего ребенком. На ранних фотографиях он похож на девочку. До пяти лет он говорил только по-английски. В семнадцать он встретил Гитлера. В 18 присоединился к нацисткой партии, NSDAP. Почему человек, катавшийся  каждое утро верхом по «Английскому саду» Мюнхена, вдохновлялся чем-то настолько тупым и грубым? Как его могли привлекать бандиты и негодяи с бритыми головами и пивными погребами? Как мог человек, писавший о Гете и сделавший Рихарда Штрауса крестным одного из своих сыновей не понять во время сжиганий книг в 1933, что он встал на сторону варваров? Был ли он слишком амбициозен, слишком нестабилен, слишком юн? И какое вообще это имеет значение?

Мне сказали, что его последними словами было: «О чем я только думал?». Хороший вопрос, но ничего не объясняет.

Позже, будучи в университете, я прочитал все, что было доступно о Нюрнбергском процессе. Я пытался понять механизм времени. Но попытки историков все объяснить не работают, когда речь идет о твоем деде. Он был так называемым «культурным» человеком, который посещал собственную ложу в Венской опере, одновременно с этим закрывая главный вокзал, чтобы оттуда могли депортировать евреев. Он слышал тайную речь Гиммлера, которую тот произнес в Позене (ныне Познань), в 1943 году, об уничтожении всех евреев. Совершенно нет никаких сомнений, что он знал, что их убивают.

Люди многократно говорили со мной о нем, всеми возможными способами: открыто, грубо, яростно, с восхищением, с жалостью, с интересом. Были угрозы смертью и  хуже того, иногда все это становилось чересчур. Но все это становится неважно и мелко, когда я думаю о Вене.

Теперь меня снова о нем спрашивают, в интервью о моей новой книге. Люди хотят знать, изменилась ли бы моя жизнь, если бы я не носил это имя, выбрал бы я другую профессию, занимает ли меня чувство вины за него. Полагаю, таких вопросов стоило ожидать. Журналисты всегда вежливы, но они находят мое поведение странным: я отменяю встречи, если они слишком на нем концентрируются. Они думают, я избегаю ответов, и они правы. Я не знал его, я не мог его ни о чем спросить, и я не понимаю его. Вот почему я написал эту статью. Впервые я написал о нем. И это будет и последний раз.

Преступления изучают в суде. Судья расследует, был ли обвиняемый виновен, а потом оценивает степень его вины. Большая часть виновных не отличается от нас. Они сделали неверный шаг, выпали из нормального общества или им казалось, что их жизнь безнадежна. Иногда только случайность определяет, жертвой становится человек или преступником. Конечно, убийство любимых и самоубийства иногда похожи.

То, что сделал мой дед, было совершенно другим. Его преступления были организованы, они были системными, хладнокровными, выверенными. Их планировали за рабочим столом. Для них собирались собрания и о них писали доклады. Он принимал решения снова и снова. В то время он говорил, что «удаление» евреев из Вены было его вкладом в европейскую культуру.

После таких слов, любые другие вопросы, любые попытки психологических объяснений, не имеют смысла. Иногда вина человека так велика, что ничто больше не имеет значение. Конечно, преступно было само государство. Но это не оправдывает таких людей, как он, потому что именно они привели к этому государство. Не было так, что с моего деда вдруг слетел тонкий налет цивилизации, его преступления не были результатом несчастного случая, неосторожности или случайности.

Сегодня в уголовных судах мы задаемся вопросом, понимал ли обвиняемый, что он делал, отличал ли хорошее от дурного. В случае моего деда, ответить можно быстро. На самом деле, он был виноват особенно: он произошел из семьи, которая веками находилась в ответственном положении. У него было счастливое детство, и мир был его раковиной. Ему было очень просто решить жить по-другому. Он стал виновен вовсе не невинным путем. В конце концов, степень вины человека всегда определяется его обстоятельствами.

Вина моего деда – только вина моего деда. Согласно федеральному уголовному праву Германии, вина лежит на человеке, лично обвиненном в преступлении. Не существует коллективной ответственности, не существует наследованной вины, и все имеют право на собственную жизнь. В своих книгах я никогда не пишу о нем или его поколении. Я не знаю об этих людях больше, чем о них уже было сказано и изучено тысячи раз.

Я больше интересуюсь нашим собственным миром, сегодняшним миром. Я пишу о послевоенных расследованиях преступлений, о судах послевоенной Германии, которые судили иногда ужасно, о судьях, которые давали минут по пять заключения каждому за каждое убийство, что совершили нацистские преступники. Это книга о преступлениях, совершенных в нашей стране, о мести, вине и о том, как мы продолжаем снова допускать ошибки, даже сегодня.

Мы верим, что мы в безопасности, но правда и обратное: мы можем снова потерять свою свободу. И это будет значить потерять все. Такова теперь наша жизнь. Такова ответственность.

В самом конце книги внучка нациста спрашивает молодого адвоката: «Я ведь тоже это все, так?» И он отвечает: «Ты та, кто ты есть». Это единственный ответ, что я дам на вопросы о моем деде. Мне понадобилось много времени, чтобы его найти.