Профессор биоэтики  Иезекииль Эмануэль (Ezekiel Jonathan Emanuel), профессор Университета Пенсильвании объясняет, почему он хочет умереть в 75 лет, несмотря на то что медицина достигла больших успехов в продлении жизни.

- Семьдесят пять лет. Именно в этом возрасте я хотел бы покинуть наш бренный мир. Эта мысль страшно раздражает мою дочь, злит моих братьев, а друзья из-за нее считают меня настоящим психом. Они думают, что на самом-то деле я этого совсем не желаю, что я не обдумал все, как следует: ведь жизнь постоянно открывает перед нами так много нового и интересного. Чтобы разубедить меня, они то и дело подкидывают мне примеры бесчисленных знакомых, которым уже стукнуло 75 и которые тем не менее чувствуют себя прекрасно. Они уверены, что по мере приближения к избранной дате я непременно буду сдвигать планку, желая дожить до 80, затем — до 85, а может быть, и до 90.

Но я уверен в своем выборе. Да, смерть — это огромная потеря. Она лишает нас массы впечатлений, достижений, возможностей, она подводит черту под всем, что мы любим. Но есть и еще одна неоспоримая истина, которую многие не желают признавать: слишком долгая жизнь — это тоже потеря. Когда мне исполнится 75, за моими плечами будет целиком прожитая жизнь. Я смогу с удовлетворением сказать, что любил и был любим. Мои дети успеют вырасти, и их жизнь будет в самом расцвете. Я успею увидеть, как родятся и войдут в мир мои внуки. Работая над своими замыслами, я сумею внести в них свой вклад, а насколько значимым он окажется — тут уж как получится. Моя смерть в 75 лет не станет трагедией. Кроме того, я собираюсь устроить свою поминальную службу еще до того, как умру. Я не хочу слышать на ней плач и стенания. Надеюсь, там соберется приятная компания, которая будет тепло вспоминать забавные истории, подтрунивать над моей неловкостью и искренне радоваться тому, какую отличную жизнь я прожил. После моей смерти мои наследники тоже, если захотят, могут заказать поминальные службы — меня это уже не будет волновать.

Давайте-ка я сформулирую свое желание более четко. Я не прошу у судьбы дополнительного времени в придачу к тому, что мне отведено, и не собираюсь по собственной воле прерывать свою жизнь. Сегодня, насколько об этом осведомлены мы с моим лечащим врачом, я нахожусь в отличной форме. У меня нет хронических болезней. Недавно вместе с двумя своими племянниками я взобрался на вершину Килиманджаро. Так что я не пытаюсь выторговать у бога 75 лет жизни, в то время как меня пожирает смертельный недуг. Кроме того, я не планирую, проснувшись прекрасным утром через 18 лет, закончить жизнь посредством эвтаназии или иной формы самоубийства с помощью врачей.

Моя позиция касается лишь того, сколько именно я хотел бы прожить и какого рода медицинскую помощь я готов получать после того, как мне исполнится 75. Сегодня американцы помешаны на физических занятиях, упражнениях для ума, потреблении разнообразных соков и протеиновых коктейлей, витаминов и добавок в отчаянном стремлении обмануть смерть, как можно дольше задержаться на бренной земле. Это стремление стало столь массовым, что на его основе образовался целый пласт культуры, адептов которого я называю «американскими бессмертными». Лично мне это стремление чуждо. Я считаю, что маниакальное стремление жить как можно дольше — ошибка, способная породить самые деструктивные последствия. 75 — отличный возраст, чтобы поставить точку, и причин тому множество.

Начнем, пожалуй, с демографии. Мы живем дольше, но в старости качество нашей жизни невысоко. С середины XIX века средняя продолжительность жизни американцев растет. Для родившихся в 1900 году она составляла 47 лет, в 1930-м — 59,7, в 1960-м — уже 69,7, а для тех, кто родился в 1990-м, она достигла 75,4 года. Те, кто появляется на свет в эти дни, могут рассчитывать дожить примерно до 79 лет. Американские бессмертные отчаянно хотят верить в «сокращение заболеваемости». Эта теория, выдвинутая в 1980 году Джеймсом Ф. Фрайсом, ныне почетным профессором медицины Стэнфордского университета, утверждает: в 1980-90-х наша жизнь станет не только более долгой, но и значительно более здоровой. Люди будут позже сталкиваться с ограничениями, накладываемыми на них болезнями, да и общее число таких случаев будет уменьшаться. Но действительно ли с увеличением продолжительности жизни мы обретаем больше здоровья? Можно ли сказать, что 70 — это новые 50?

Не совсем. Действительно, пожилые люди, в сравнении со своими сверстниками, жившими полвека назад, более здоровы и мобильны. Но в последние десятилетия, похоже, увеличение продолжительности жизни сопровождается не сокращением, а, напротив, ростом числа болезней. Возьмем для примера результаты, полученные Эйлин Кримминс, научным сотрудником университета Южной Калифорнии, и ее коллегами при анализе материалов общенационального исследования состояния здоровья. Между 1998-м и 2006 годом ограничения мобильности у пожилых прогрессировали: так, в 1998 году примерно 28% американских мужчин в возрасте 80 лет и старше страдали от тех или иных форм нарушений двигательных функций, а к 2006 году эта цифра достигла уже 42%. У женщин результат оказался еще более тревожным: те или иные формы ограниченности физических возможностей были обнаружены более чем у половины испытуемых. Эти данные подтвердило недавнее общемировое исследование «ожидаемой продолжительности здоровой жизни», проведенное учеными Гарвардской школы общественного здравоохранения: их выводы тоже свидетельствуют о том, что уровень заболеваемости не только не сокращается, но и постоянно возрастает.

Что они имеют в виду? Это хорошо видно на примере моего отца. Лет десять назад, незадолго до 77-летия, его начали мучить боли в животе. Как любой порядочный врач, он долго отказывался признать, что это хоть сколько-нибудь серьезно. Но прошло три недели, а улучшения не наступало. Тогда он, наконец, поддался на уговоры близких и отправился к врачу. Как выяснилось, он перенес на ногах сердечный приступ, из-за которого ему пришлось сделать катетеризацию сердца, а впоследствии — и аортокоронарное шунтирование. С тех пор он так и не стал собой прежним. Когда-то бывший истинным воплощением гиперактивного представителя семьи Эмануэль, он стал медленнее ходить, говорить, понимать и отпускать шутки. Сегодня он в состоянии плавать, читать газеты и подтрунивать над детьми по телефону, и он по-прежнему живет в собственном доме вместе с моей мамой. Но его жизнь похожа на стоячее болото. Сердечный приступ не убил его, однако сегодня уже никто не станет утверждать, что он живет насыщенной жизнью. Обсуждая со мной эту тему, он вздохнул: «Я стал чудовищно медлителен. Это факт. Я уже не совершаю обходы в госпитале, не преподаю». Несмотря на это, впрочем, он заявил, что вполне счастлив.

Как формулирует Кримминс, за последние 50 лет медицина достигла куда больших успехов в деле продления жизни, нежели в борьбе со старением. Как ясно видно на примере моего отца, тем самым она растянула процесс умирания. Проблема покажется еще более серьезной, если коснуться самой ужасной из возможных перспектив — перспективы столкнуться со старческим слабоумием или другими приобретаемыми с возрастом психическими проблемами. Сегодня примерно пять миллионов американцев в возрасте от 65 и старше страдают болезнью Альцгеймера, а среди тех, кому уже стукнуло 85, недуг поразил каждого третьего. При этом если в ближайшие десятилетия эта ситуация изменится, то только к худшему: по мнению ученых, число пожилых американцев, страдающих болезнью Альцгеймера, к 2050 году вырастет примерно на 300%, по сравнению с сегодняшним днем.

Но ведь остается еще огромное множество пожилых людей, избежавших физической и умственной немощи. Если мы попадем в число этих счастливчиков, зачем останавливаться на 75? Почему не попытаться прожить как можно дольше?

Увы, даже если нас не поразит старческая деменция, наши умственные способности в старости угасают. Наука давно доказала существование негативных возрастных изменений в мозге человека: скорость мышления падает, долговременная и краткосрочная память ухудшаются, снижается способность к решению любых задач. Известно примечательное высказывание Эйнштейна: «Тому, кто не внес значительного вклада в науку к 30 годам, уже не суждено сделать это». Он, конечно, был слишком радикален в своих воззрениях. И неправ. Декан Кис Симонтон из Калифорнийского университета в Дэвисе на базе целого ряда исследований построил график, демонстрирующий среднестатистическое соотношение возраста и творческих способностей. Из него видно, что наши креативные возможности быстро растут на старте карьеры, достигают пика примерно через 20 лет, где-то в районе 40-45, и затем начинают медленно приходить в упадок. В зависимости от вашей специальности этот график видоизменяется, но незначительно. Сегодня средний возраст, в котором делают свое главное открытие физики — лауреаты Нобелевской премии, — 48 лет. Теоретики в области химии и физики добиваются значимых результатов несколько раньше, нежели исследователи-практики. Поэты достигают пика раньше, чем прозаики. Исследование, проведенное Симонтоном среди композиторов-классиков, показало: типичный представитель этой профессии пишет первое значительное произведение в 26 лет, в 40 он достигает наибольшей творческой зрелости и плодовитости, а затем снижает обороты, и в 52 пишет последнее свое значительное музыкальное произведение.

Эта схема соотношения возраста и творческих сил — чисто статистическая, она — продукт закона больших чисел. Разумеется, у каждого индивидуума отмечаются те или иные отклонения от мейнстрима. Разумеется, есть люди, чей талант расцветает поздно. Но статистических выкладок это не изменит. По определению исключениями суждено стать лишь немногим. Чаще всего мы смиряемся со своей физической и умственной ограниченностью. Незаметно, шаг за шагом, мы меняем свою жизнь. Мы сами не замечаем, как уходят наши стремления, как идей становится все меньше. Мы по-прежнему довольны жизнью, но ее картина стремительно сужается. Обычный американский бессмертный, когда-то бывший заметной фигурой в профессиональном сообществе, активно участвовавший в общественной жизни, теперь с радостью предается любимым хобби: наблюдает за птицами, катается на велосипеде, лепит из глины и так далее, и тому подобное. И, наконец, когда ходьба становится слишком трудным делом, а пальцы, скрюченные артритом, теряют подвижность, жизнь его сводится к тому, чтобы, сидя дома, читать или слушать книги или разгадывать кроссворды. А потом...

Впрочем, возможно, я слишком резок в своих суждениях. Жизнь не ограничивается юношескими стремлениями к успехам в карьере и творчестве. В конце концов, есть еще и наши потомки: дети, внуки, правнуки. Но и тут, увы, у чрезмерно долгой жизни имеются темные стороны, которые мы зачастую отказываемся признавать. Не буду касаться той тяжелой нагрузки — и финансовой, и физической, — которая легла на многих, если не на всех представителей так называемого «срединного поколения»: взрослых людей, вынужденных разрываться между заботой о малолетних детях и пожилых родителях. Но с эмоциональной точки зрения наша долгая жизнь также становится тяжким бременем для потомков.

Ни один ребенок — конечно, если не говорить о случаях семейного насилия — не хочет смерти своим родителям. В любом возрасте это станет для него тяжелейшей потерей. Эту зияющую пропасть ничем невозможно заполнить. Но при этом дети в той или иной степени всегда живут в родительской тени. Неважно, идет ли речь о родителях, которые держатся отчужденно и не особо интересуются жизнью чад, или о тех, кто глубоко любит своего ребенка, — так или иначе они нагружают детей собственными ожиданиями, судят их поступки, навязывают свое мнение, вмешиваются в происходящее. Одним словом, весьма решительно демонстрируют свое присутствие в жизни уже выросших детей. Иногда это радует. Иногда — страшно раздражает. В ряде случаев — разрушает жизнь. Но этого присутствия никак не избежать, пока родители живы. И хотя дети не смогут полностью избавиться от этого бремени даже после смерти родителей, все же после этого события они куда меньше мучаются от необходимости соответствовать родительским ожиданиям.

Пока живы родители, взрослый ребенок не имеет возможности стать главным в роде. Если родители живут до 95, детям приходится сохранять свое подчиненное положение до собственной пенсии. Для жизни по своим правилам у них остается не так уж много времени, причем все оно приходится на старость. Если же родители проживут до 75, у детей будет достаточно времени для того, чтобы насладиться близостью с ними, но останется немало и для собственной жизни.

Но есть кое-что важнее, чем родительский авторитет, — воспоминания. Какими мы хотим остаться в памяти детей и внуков? Мы хотим, чтобы они запомнили нас в расцвете сил. Активными, энергичными, заинтересованными, оживленными, проницательными, полными энтузиазма, веселыми, душевными, любящими. А не согбенными, вялыми, забывчивыми, вечно твердящими одно и то же и переспрашивающими: «Что она сказала?» Мы хотим остаться в их памяти самостоятельными людьми, а не тяжким бременем.

Семьдесят пять лет. Именно столько я хочу прожить. Но если я не собираюсь прибегать к эвтаназии или суициду, не становится ли от этого моя философия безответственной болтовней? Может быть, мне просто не хватает мужества поступить в соответствии с моими принципами? Нет. Когда мне исполнится 75, я полностью изменю отношение к заботе о своем здоровье. Я не буду активно приближать смерть. Но я не собираюсь прилагать усилия к тому, чтобы продлить жизнь. Я руководствуюсь тем, что написал на рубеже XIX и XX веков Уильям Ослер в своей классической книге «Принципы и практические рекомендации в области медицины». «Пневмонию можно с полным правом назвать подругой стариков, — утверждает он. — Смерть от этой болезни приходит неожиданно, быстро и чаще всего безболезненно, избавляя стареющего человека от „холодных объятий угасания“, приносящих столько страданий ему и его близким».

После 75 мне потребуются серьезные причины для того, чтобы зайти к врачу, не говоря уже о том, чтобы пройти то или иное обследование или лечение — пусть оно будет совершенно рутинным и абсолютно безболезненным. Я откажусь от регулярных профилактических обследований, скрининга и иных вмешательств. Я откажусь от колоноскопии и иных исследований, нацеленных на раннюю диагностику рака, причем еще до наступления 75-летия. Если бы у меня диагностировали рак сегодня, когда мне 57, я, возможно, соглашусь на лечение, если только прогноз не будет однозначно неблагоприятным. Но в 65 я пройду колоноскопию в последний раз. Точно так же я откажусь от тестирования на кардиостресс. Никаких водителей ритма, никакой замены сердечных клапанов или кардиошунтирования. Что насчет более рутинных вещей? Прививки от гриппа — долой. Большой вопрос — антибиотики для лечения пневмонии, кожных заболеваний или инфекций мочевых путей. Антибиотики стоят дешево и легко справляются с инфекционными заболеваниями. От них трудно отказаться. Но, как напоминает нам Ослер, в отличие от мучительного распада, который несут нам хронические болезни, смерть от этих инфекций приходит быстро и сравнительно безболезненно. А стало быть — никаких антибиотиков. Само собой, я подпишу отказ от реанимации, а также полный набор предварительных медицинских распоряжений — об отказе от ИВЛ, диализа, любых хирургических вмешательств и других лечебных мероприятий. Ничего, кроме паллиативной помощи, даже если я буду оставаться в сознании, но при этом не в здравом уме. Все эти указания я надлежащим образом зафиксировал и подписал.

Многим людям, особенно сочувствующим идеям американских бессмертных, моя позиция покажется неприемлемой, даже отталкивающей. Они вспомнят миллион исключений — как будто их существование доказывает ложность моей теории. Подобно моим друзьям, они решат, что я рисуюсь или просто сошел с ума. Сопротивление моей позиции вполне естественно. В конце концов, стремление прожить как можно дольше заложено в нас эволюцией: мы запрограммированы бороться за жизнь. Но лично для меня рубеж настанет в 2038 году. Мои дочери и друзья будут по-прежнему убеждать меня, что я неправ, и что я могу жить с не меньшей продуктивностью гораздо дольше. И я оставляю за собой право изменить свою точку зрения и энергично начать отстаивать идею как можно более долгой жизни. В конце концов, это будет означать, что и после 75 во мне еще остались кое-какие способности.

© esquire.ру 2014 The Atlantic Media Co., as first published in The Atlantic Magazine All rights reserved. Distributed by Tribune Content Agency, LLC.