...мы жили, как в клетке. Правда, мы могли пересечь лестничную площадку и оказаться в квартире напротив: еще несколько квадратных метров, где можно было ходить кругами. Но мы просто сходили с ума! Как же я понимаю зверей, на всю жизнь запертых в тесных клетушках зоопарка! Доктор Лаэннек, которому предстояло принимать у меня роды, посоветовал мне по часу в день гулять пешком в Булонском лесу с моими собаками. Но как я могла совершать этот необходимый моцион, когда десятки набитых фоторепортерами машин поджидали меня возле дома? Я заказала у Дессанжа парики — черные, с короткой стрижкой. Выйти я никуда не могла и видела, как с каждым днем увеличивается темная полоса у корней моих светлых волос. Нужно было покраситься, но сама я никак не могла этого сделать. Весь день я ходила в парике, это было очень мило, но вечером, сняв его, я видела мои волосы, слипшиеся, тусклые, как слежавшееся сено, видела широкую каштановую полосу у корней и чувствовала себя грязной, неухоженной. А ведь длинные густые волосы всегда были моей гордостью, моим лучшим украшением. Что же я с ними сделала? Наконец однажды я решила, надев черный парик, поехать к Дессанжу подправить свою красоту. Жак увидел меня, когда я была уже готова, на выходе, в сопровождении Алена, который должен был вести машину. — Куда это ты? — К Дессанжу, покрасить волосы. — Я тебе запрещаю! — Могу я узнать, на каком основании? — Запрещаю, и все! — А я все равно поеду! Затрещина обрушилась на меня, прежде чем я успела среагировать. Моя голова так стукнулась о дверцу стенного шкафа, что та треснула: в резьбе осталась пробоина! От такого нокаута я отключилась на несколько секунд и упала. К счастью, парик немного смягчил удар. Я чувствовала, как сильно стучит что-то в виске в ритме ударов моего сердца. Очень долго я лежала, скорчившись, на полу и плакала. Мне хотелось умереть.

Ален долго ждал меня внизу, окруженный фоторепортерами, которые тоже меня ждали. Я все не выходила; наконец он поднялся и нашел меня лежащей в позе зародыша, с синяком у виска, в полной прострации. Моя правая почка оказалась слабой, а в результате падения весь вес младенца пришелся на нее, и в тот же вечер меня скрутил приступ нестерпимой боли. Срочно вызванный доктор решил было, что это выкидыш, но потом определил почечную колику. Я так мучилась, что пришлось вколоть мне морфий. Я и не знала, как хорошо бывает после этого чудодейственного укола. Боль утихла, и я парила в каком-то удивительном мире. Какие все вокруг красивые, какие все добрые! Даже Жак, склонившийся надо мной, казался мне сказочным существом. Мама, ласковая, встревоженная, смачивала мне губы ледяной водой, а я бредила, купаясь в беспредельном блаженстве, я пугала всех, а сама обретала покой. Это был первый из длинной череды приступов, не отпускавших меня до рождения Николя. На Жака после той памятной затрещины я смотрела с ненавистью. Теперь я ждала его отъезда в армию — пусть остается там как можно дольше и оставит меня в покое! Треснувшая дверца стенного шкафа постоянно напоминала мне о его несдержанности, злобе и дурацком желании непременно настоять на своем. Я мечтала, чтобы с ним обошлись так же безжалостно, как он обошелся со мной. Меня опять мучили почечные колики. Оставшись дома одна, я звонила, как правило, среди ночи, ассистентке доктора Лаэннека. Она делала мне спасительный укол морфия и засыпала рядом со мной в кресле, а я тем временем купалась в море блаженства. Доктор Лаэннек, встревоженный частыми приступами, испугался, что морфий может сильно навредить ребенку. Он осмотрел меня дома и посоветовал сделать рентген, чтобы определить положение плода. К рентгенологу необходимо было поехать: не мог же он прийти ко мне со всей своей аппаратурой! Я по-прежнему жила в осаде: фоторепортеры обосновались в бистро на первом этаже, у консьержек в соседних домах и даже сняли за бешеные деньги комнаты для прислуги в доме напротив, окна которых смотрели прямо в мою гостиную. Я жила с закрытыми окнами и задернутыми шторами, боясь всех и вся. И вот теперь надо выйти и встретить армию противника лицом к лицу! Как быть? Черный парик и очки преобразили меня; Алена я попросила ждать меня с машиной у черного хода соседнего дома. Я не знала, что длинные языки сделали свое дело и мой план тайного выхода перестал быть тайной благодаря щедрым чаевым. Ничего не подозревая, я вышла к дому 28 по улице Виталь. Машины там не оказалось. Я была одна! Но недолго! Двое репортеров ринулись на меня… я услышала щелканье фотоаппаратов… они взяли меня в тиски, прижали к стене, я была в их власти… Я заметалась, толкнула дверь черного хода, из которой только что вышла, и попыталась убежать от них. Не тут-то было: они кинулись за мной, втиснули в узкий, вонючий проход, заставленный мусорными ящиками. Как загнанный зверь, я попыталась проскочить между ними и бачками для отбросов. Они толкали меня, загораживали дорогу, и кончилось тем, что я упала прямо в огромный ящик из зеленого пластика, который стоял открытый, точно только и ждал меня. Итак, я, с животом, лежу в помойке. Вот он — сенсационный кадр, за которым они охотились столько дней! В съехавшем набок парике, с пылающим лицом, я вернулась в свое ненадежное убежище на восьмом этаже. Нет, решительно, жизнь ополчилась против меня. При всем моем горячем желании, я не могла больше бороться. Я проглотила все снотворные таблетки, какие попались под руку. Те, что оставил Жак, и те, что выписал мне доктор. Ну и натворила же я беды! Врачи сменяли друг друга у моей постели и никак не могли вытащить меня из глубокой комы. Перевезти меня в клинику было невозможно: на другой день о случившемся кричали бы газеты всего мира. А тем временем Жак, ничего об этом не зная, был доставлен в госпиталь Валь-де-Грас в безнадежном состоянии: он вскрыл себе вены. Мой час еще не пробил… я пришла в себя.

Что-то слишком часто я уходила за грань и возвращалась. Я смертельно устала. Я не поднималась с постели и терпела адские мучения от почечных колик. Не успела я прийти в себя от комы после снотворного, как меня отправили в нирвану с помощью морфия. Мне было очень плохо, и только морфий приносил подлинное облегчение. Доктор Лаэннек категорически заявил, что больше не станет колоть мне морфий, что это слишком вредно для ребенка и для меня. При таком наплыве международной прессы я никак не смогла бы в день Х отправиться в клинику, не вызвав вопящего, щелкающего, ужасающего шквала; поэтому моему врачу, моим родителям, моему мужу и мне самой пришлось срочно принимать меры. Надо было оборудовать родильную в квартире напротив, предназначенной для будущего ребенка. Я связалась с одной специализировавшейся на этом фирмой, и нам доставили множество орудий пыток, достойных Инквизиции. Стены и пол покрыли белым пластиком! Посреди всего этого сверкал сталью стол для роженицы. Были там баллоны с кислородом и азотом, каждый — с манометром, гибкой трубкой и страшной резиновой маской. В стальных коробках прятались маленькие, но острые инструменты. Весь этот устрашающий арсенал был достоин самых жутких фильмов о Франкенштейне. Чтобы не пугать меня заранее, мне не разрешали входить в квартиру напротив. Как все запретное, она манила меня; на какие только уловки я не пускалась, чтобы хоть что-нибудь увидеть сквозь стеклянные квадратики двери, которая тоже была затянута занавеской из белого пластика. Решительно, роды становились тяжким испытанием. Я воспринимала их как расплату с жизнью и твердо решила: если выживу, никогда больше не стану рабой младенца, который так глупо переворачивает жизнь женщины, плохо ко всему этому подготовленной. Вечером 10 января мы смотрели телевизор. Вдруг острая боль пронзила мне живот. Согнувшись пополам, задыхаясь, я едва смогла пересохшими губами сказать Жаку: «Началось». — Что началось? — спросил он. До чего же мужчины порой туго соображают, дебилы, да и только! Под звуки знаменитой арии тореодора, которого ждала любовь, я корчилась в спазмах такой силы, что мой организм, конечно же, не мог долго этого выдержать. Я умру, умру, я точно знаю. Я далеко не неженка. Мне выпадали в жизни физические страдания, боли на грани переносимого, и всегда я с ними справлялась. Но то, что терзало мой живот, раздирало меня надвое в ту ночь с десяти до двух часов, находится за пределом всех человеческих возможностей. Как смертельно раненный зверь, я кричала, не сдерживаясь, не воспринимая ничего, кроме своей боли. Схватки следовали одна за другой так часто, что я не успевала перевести дыхание. Я была вся мокрая от пота, волосы слиплись, меня рвало, изо рта текла слюна. Меня перенесли на холодный стол, на который женщину кладут, как на жертвенный алтарь. Я видела склоненные головы между моих широко раздвинутых ног. Я всегда была так стыдлива во всем, что касалось секретов моего тела, тайны моего пола — и вот я лежу, разодранная, окровавленная, словно туша на прилавке мясника, и меня потрошат глазами все эти незнакомцы. Какая-то могучая сила заставляла меня исторгать наружу меня самое. Испуская нечеловеческие вопли, я выталкивала все мое нутро. Я вдыхала отвратительный запах, было душно, анестезиолог дал мне маску, я задохнулась. Дьявольский перезвон колокольчиков у меня в ушах слился с криком новорожденного, перед глазами замелькали желтые и синие полосы, как будто вдалеке я слышала бесконечно повторяющееся эхо, и мое тело охватил огонь где-то в самой его сердцевине. Все, я умираю…

Я открыла глаза и удивилась, что не вижу больше горы раздувшейся до предела плоти, которой был мой живот, а на ее месте оказалось что-то теплое — я подумала, что это резиновая грелка. Сильно жгло между ног. Я чувствовала только эту боль, той, другой больше не было! «Резиновая грелка» тихонько шевелилась на моем животе — это было первое знакомство с жизнью. Когда я, окончательно придя в себя, поняла, что это мой ребенок тихонько ползет по мне, я завопила, умоляя, чтобы его забрали: я носила его девять кошмарных месяцев, я не хочу его видеть! Мне сказали, что у меня мальчик! — Мне все равно, я не хочу его видеть! И я забилась в истерике… Это может показаться крайностью, согласна, это нелепо, не укладывается в голове. И все же я отвергала моего ребенка! Он был как опухоль, которая питалась мною, которую я носила в моем разбухшем теле и так долго ждала благословенной минуты, когда меня наконец избавят от нее. И вот теперь, после того как кошмар достиг высшей точки, я должна была на всю оставшуюся жизнь взвалить на себя то, что принесло мне столько мук. Нет, ни за что, лучше умереть! Бедный малыш, ни в чем не повинный, спал свою первую ночь, отвергнутый, далеко от меня, за лестничной площадкой и двумя крепко запертыми дверями. Наверное, я была чудовищем! Внизу авеню Поль-Думер превратилось в бушующее живое море. Сотни и сотни фоторепортеров и журналистов остановили уличное движение. Все обсуждали рождение самого знаменитого ребенка года. Моя консьержка, мадам Аршамбо, заперла подъезд на ключ, предварительно выгнав половой щеткой самых ловких репортеров, притаившихся на каждом этаже. Вызванный папой полицейский нес охрану у дома, как будто это была резиденция главы государства. Автомобильные гудки на все лады скандировали добрые пожелания в мой адрес от всей этой безымянной и гордой за меня толпы! Жак, взволнованный, потрясенный до глубины души, смотрел на меня с бесконечной благодарностью. Радость переполняла его: родился сын, долгожданный, желанный. Из нас двоих у него был сильнее развит материнский инстинкт! Он принес мне белый сверток, из которого чуть виднелась негроидная головка зачинщика всей этой суматохи. Надо было кормить. Нет, нет и нет! Я не дам грудь. Я не стану уродоваться, принуждая себя к бесчеловечной роли кормилицы. Теперь есть всякие смеси, близкие к материнскому молоку. Мои огромные, раздувшиеся груди болели, молоко промочило насквозь рубашку и простыни, но я не хотела больше отдавать ни капли себя — пусть даже лопну! Жак вернулся, зарегистрировав Николя, с пачкой газет под мышкой. На всех первых полосах красовались заголовки: «Б.Б. — мама». «У Жака и Брижит замечательный сын 3 кг 500». «Самый знаменитый в мире младенец родился сегодня ночью в 2 часа 10 мин.». «Самая знаменитая и самая красивая в мире мать произвела на свет сына!» и т. д., и т. п. Телеграммы приходили со всего света. Это было сущее безумие, всеобщее ликование тех, кого случившееся не касалось. Для моих близких это была небольшая драма. Для меня — катастрофа.