Я, Равик, видел много «вер-вольфов», оборотней, способных являться под разными личинами; но я видел всего-навсего одну «вер-пуму»! Ну просто чудо, что за «вер-пума». И в кого только она не умела превратиться, когда лунный свет засыпал на лесах! Я видел ее в облике Дианы с серебряным луком, холодной и стройной на фоне берез; я видел ее в облике ребенка, присевшего на корточки у пруда под вязами и разговаривающего с лягушками; во время этого разговора на плоских головах квакающих лягушек появлялись золотые короны, а их тела начинали фосфоресцировать, и в блестящих от любопытства глазах ребенка они превращались в таинственных маленьких королей; я видел ее в облике принцессы Изольды, расточающей свою высокую мечту о молодости и романтике на обхаживание мальчишки-пастушка, мысли которого заняты тем, что ему в школе задали на дом; я видел ее в трактире, в переднике и белой блузе, когда она варила суп со спаржей, жарила мясо по-ирландски и лакомилась раскатанным для пирога тестом; я видел ее в облике недовольно фыркающей тигрицы и, друзья, даже в обличье Ксантиппы, я видел ее почти вплотную; я видел ее в облике пламени, самого прекрасного из всего прекрасного, существующего в природе, когда оно пустилось в пляску; я видел ее, пуму, уставшей, опустошенной, бессильной, отчаявшейся и разбитой; я видел, как она лежала, повергнутая, и не жаловалась, будучи в облике женской особи человеческого рода, и еще я видел, как свет понемногу возвращался в ее глаза, а суставы вновь обретали гибкость; я видел, каким ангелом она была по отношению к болванам и каким дьяволом по отношению к своим трубадурам; друзья, я держал ее в объятиях, из которых она выскользнула и удалилась, и это было еще подарком для меня, — друзья, доводилось ли вам когда-нибудь видеть ее чудесную пружинящую пумью походку? Я видел, как она уходила, друзья, и хотел проклясть ее, и вынужден был молчать, я знал, что решений своих она не меняет. Друзья, я видел, как она истекала кровью, — я никогда подобного мужества не встречал. Она была Мерлином, волшебником и околдованной им Психеей в одном лице — кто из вас видел такое?! Кто хоть единожды знал сердце, сильное, как мир, и легкое, как крыло ласточки?! Я помню, как она мечтала, чтобы ей разрешили убирать на кухне магазина металлических изделий. Это где-то в Индиане — но тогда это было бы для нее верхом счастья! Вот о чем мечтала пума, друзья, самая крупная «вер-пума» в мире! Вам понятна моя восторженность? И еще я видел, как она встряхивалась и уносилась прочь быстрее, чем кони Ф:)-Аполлона. Вы говорите, что я в рубцах и ссадинах, что у меня рваная рана на лбу и вырван клок волос? Жизнь с пумами даром не дается, друзья! Иногда они царапаются, когда хотят погладить, и даже во сне от них можно получить порядочный шлепок! А теперь расскажите мне, как вы тут поживаете: возделали ли вы ваше поле, подняли ли вы вашу пашню, выдавили ли вы вино, хорошие мои? Но прежде чем начнете рассказывать, принесите вино нового урожая, терпкое и пенящееся, и расставьте бокалы, и налейте до краев, и давайте все вместе, с воспоминаниями, рассевшимися у нас на плечах, как птицы, с глазами, горящими от бурных событий, с волосами, всклокоченными нашими мечтами, воскликнем: «Да здравствует пума»! Самая светлая пума из лесов! Чудесная, далекая, вечно меняющаяся и вечно юная «вер-пума»! Дивная невинность жизни... А теперь принесите побольше вина...

Эрих Мария Ремарк из Мехико (предположительно 19.03.1940) Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало О вы, вечера в Венеции! Коричневое серебро и звонкие крики гондольеров, скользящая и ускользающая пастель Канале Гранде и слабый запах цветка лотоса на его ночной глади; о вы, звезды над морем цвета темного вина! О вы, светлые дни в Париже! Праздничный шум Бульваров, каштаны в цвету, зеленое сердце лета, кафе на улицах, любимый низкий голос Шехерезады, — о ты, туча в красных лучах над дышащим городом! О вы, бесконечные недели в Антибе! Солнце над утесами, петушиные крики над морем по утрам, перезвон монастырских колоколов из неведомой дали, — о вы, паруса до горизонта! Я зову вас, я называю ваши имена, потому что подруга ваших игр пума грустит. Я зову вас, я называю всех вас по именам: «Ланкастер», «Фуке и Жуан-ле-Пен, придите сюда, вы, спасатели с пляжей, вы, коронованные Аполлоны, приди, l'heure des sentiments, приди, четырнадцатое июля, когда публика безумствует, празднуя воплощение жизни и красоты во Дворце спорта и на площади Оперы, а нас трясет от смеха, потому что эта картина мечты напоминает нам Попу Геморро... — но ни звука больше: с некоторых пор это мерзкое выражение превратилось в маленькое чудо; и вас зову, завтраки высоко над городом, в «Пренс де Галль», вдали от серого минарета мечети, устремленного в небо; и вас, примерки у Аликс, и вас, оглаживающие руки в мастерской у Скиап, и вас, часы весеннего смеха при покупке шляпок, и вас, болтающих у Сюзанны Тальбо женщин, и тебя, вечер в Лувре перед Никой, мягкими движениями руки приветствующей свою сестру, и тебя, ночь во «Всем Париже», когда пума играла на скрипке, — Сен-Тропез, Вильфранш, Арль, Авиньон, «Шато Мадрид», и вас, сотни отловленных и сваренных пумой у «Корнилоффа» раков, и тебя, время, тебя, сентябрь в Париже, постоянного, всегда в коричневом костюме, и тебя, полдень, когда пума укладывала чемоданы в одних трусиках, бюстгальтере и с только что подаренным огромным рубиновым браслетом на запястье, я призываю вас, потому что подруга ваших игр, душа ваша, пума грустит! Придите, раскиньте перед ней бархат ваших воспоминаний, как ковер, вытканный из тысяч часов веселья, молодости и парящего счастья, придите и спойте ей великую песню жизни, которая доносится до нас вновь и вновь, придите и убедите ее, что всего было много, и, смеясь, радуйтесь вашему возвращению, вашей новой встрече, и что же... разве вы не слышите в ответ знакомые серебристые звуки? Разве это не прежний взрыв смеха пумы? Разве в ответ вам не смеется самый прекрасный и самый быстрый рот в мире? Она смеется! Разве не сделалось вдруг светлее везде и всюду?.. Примечания 1. L'heure des sentiments (фр.) — здесь: пора чувств

Эрих Мария Ремарк из Мехико (предположительно 21.03.1940) Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало Неповторимая, вот уже два часа как в Мехико отключили свет, и он, черный, лежит между горами под чужими бледными звездами, и только маленькая свечка горит на моем письменном столе, в ее свете видны лишь моя рука и лист бумаги, а вообще-то в комнате темно, и любовь, подобно большой ночной бабочке, порхает по ней, изредка касаясь крылышками моего лба... Самая кроткая, корни которой обнимают мое сердце, будто нежные руки; самая скрытная, укладывавшая мои чемоданы с редкостной заботливостью, но так и не поцеловавшая меня; самая откровенная, говорившая такое, во что я не мог поверить, хотя с глаз моих пелена неведения спала давным-давно; самый смелый, самый быстрый ирландский сеттер, желто-коричневой стрелой несущийся по летним полям; небесная пума, идущая по следу, вся сияющая и блестящая, — откуда вдруг в моих глазах появилось столько солнца, ведь горит одна-единственная маленькая свечка? Но не от нее одной исходит здесь свет, и разве не излучает свет и не сверкает все единственное и неповторимое, потому что оно единственное в своем роде, ответь, неповторимая? Скажи мне, самый отважный из игроков, почему мы настолько уверены друг в друге, что беззаботно отбрасываем один другого так далеко, в самые чуждые нам и смертельно опасные места? Ничего не боимся, что ли? Нет, мы не были бы мужественными людьми, не будь нам присущ страх; но ведь мы отбрасываем от себя столь же далеко и мужество, и страх, мы совершенно теряем уверенность в себе и каким-то невероятным, сказочным образом бесконечно в себе уверены; и в то время как откуда-то снизу доносится частый стук копий и поединки в самом разгаре, здесь, наверху, наши сердца давно взмахнули крыльями и отлетели прочь, как пестрые кукушки... Самая любимая моя, в какой пустыне для нас не вырастут розы? И в какой пустыне мы не находили источников? Ах, из маленького радиоприемника, стоящего в темноте, как раз сейчас зазвучала серенада «Санрайз» — встань, поднимись, трепетная, перелетная, самая фантастическая птица Феникс, которую мне когда-либо довелось встретить, поднимись, позволь нам обоим восстать из пепла, мир молод, и он ждет нас, и только тот останется неуязвимым, кто отдастся ему всецело, а осторожные погибнут; встань, стол уже ждет нас, все готово для быстрой, торопливой трапезы перед отъездом: вот мучнистый хлеб свежей выпечки, вот масло, вот крошащийся мягкий козий сыр и темное вино, приди ко мне, давай поедим и выпьем, и останемся голодными, и будем беззаботными — нас никогда больше не будет...

Эрих Мария Ремарк из Беверли-Хиллз (04.04.1940) Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало Милая моя и любимая, это было замечательно, что ты сегодня утром приехала в аэропорт, — и что потом ты помыла мне голову! Прости за то, что после я попросил тебя немножко поспать со мной; это все проделки Альфреда. Но ты права: он достаточно долго спал один, чтобы научиться этому; к тому же мальчуган в таком возрасте, когда он успел уже переболеть корью! А то, что я сегодня вечером предпочел бы остаться с тобой наедине, чем организовывать что-то для целой компании, — это, я уверен, понять можно. Мы тебе вот что предлагаем! Лучше мы с Альфредом напишем тебе письмо; тогда ты будешь здесь, с нами, и одновременно сможешь встретиться со своими друзьями. Кстати, о наших письмах: это не просто письма о любви, это письма о любви к тебе! Нет, у нас не просто родилась идея, и мы сели и написали о том, до чего додумались, и могли написать об этом кому угодно; нам это вовсе не легко дается, тетушка Лена, — для этого нам нужно с кем-то жить по-настоящему! Не такие уж мы способные, чтобы нам это было нипочем! Даже Альфреду! Ты единственная, способная нас вдохновить! Примечания 1. Речь идет о возвращении Ремарка из Мехико.

Эрих Мария Ремарк из Уэствуда (29.05.1940) Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало Вот несколько мелочей для тебя и для кота, чтобы играл... Желтая лошадка с обезьяной — вещь старинная и редкая; скажи об этом коту, если ты ему подаришь... Эрих Мария Ремарк из Уэствуда (24.10.1940) Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало Без покаяний... и без просьб о прощении... но зная, что чудо (даже в ходе беседы) не должно обойтись без цветов, которые обожают чудеса! Без покаяний... если бы ты, нежнейшая сталь, сидела у англичан в их министерстве обороны, они добились бы гораздо больших успехов... то, что ты в своих почти непробиваемых доспехах умеешь высмотреть разрыв между звеньями и именно по этому слабому месту нанести концентрированный удар силами всей твоей авиации, — a la bonheur!1 В полном восторге от твоего выдающегося успеха, хотя он и обернется против меня непонятый, но не раскаявшийся Р.

Эрих Мария Ремарк из Нью-Йорка (23.12.1940) Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало Самой непритязательной и самой притязательной! Равик, злополучный даритель, оробевший после опыта с кварцевыми каменьями и не предложенным Ван Гогом, считает, что никакой золотой середины быть не может; он должен был бы в этот наисчастливейший из всех дней либо ограбить музей «Метрополитен», либо вернуться к самым обыкновенным обычаям молодости, и поэтому он, находясь по ту сторону проклятых картин, приносящих несчастье, и поделок ювелирного цеха, посылает тебе самое гибкое и прекрасное из всего, что есть на земле, — кошек и цветы, — и держит свое сердце высоко, как факел, и благодарит тебя, пума, юношиня, соратница, мальчик-принц, зеркало илистый хрусталь, в котором разгорается и сверкает его фантазия, за все, что ты дала ему... и богов за то, что они подарили тебя миру и на некоторое время ему...

Эрих Мария Ремарк из Уэствуда (24.02.1941) Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало Тысяча благодарностей за милые вещицы, которые ты мне подарила... На «Memento mon» на корзине для бумаг я каждое утро, садясь за работу, буду смотреть целую минуту задумчиво, как факир..) и тогда, надеюсь, произведу немного меньше вздора... Примечания 1. Имеются в виду подарки, сделанные Ремарку к возвращению его из Нью-Йорка. В дневнике Ремарк так комментирует это: «...чайный столик на колесиках и идиотская корзина для бумаг, присланные сюда под Рождество». Эрих Мария Ремарк из Уэствуда (08.09.1941) Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало ...Но когда ночь начала удаляться и за платанами посветлело, он поднялся из-за своего каменного стола и по влажному от росы лугу дошел до того места, откуда мог обозреть все небо... — Эй, ты! — сказал он красноватому блеску, тлевшему низко, над сонным горизонтом. — Ты, самый близкий, самый родной и, значит, самый опасный, ты, который знаком мне, Марс, преследовавший меня, как и я тебя, слышишь, ты! Приди, напусти свой мрачный свет на меня, нависни надо мной, жарь, пеки, обваривай, вали на меня все, что пожелаешь, набрасывайся на меня, сколько угодно, но оставь в покое самую светлую пуму из лесов! Она беспомощна в эти ночи полнолуния, она свернулась на своем ложе для раненых, и в темные предутренние часы ее навещает Диана, лечит травами и заговорами, чтобы она вновь стала нашей радостью и нашим быстрым как стрела счастьем, — а посему ты, самая темная из всех планет, оставь ее в покое! И вы, более светлые братья и сестры, помогите! Ты, Юпитер, ты, Венера, вечно блуждающая, и ты, Меркурий, быстрокрылый посланник богов; и к вам я обращаюсь, цыгане небесные, Плутон и Нептун, и даже к тебе, двуликий Сатурн! На помощь! На помощь! Давайте сотворим решетку, золотую клетку-решетку вокруг спящей пумы, которая убережет ее от немых угроз разных случайностей! Вы говорите, с вас довольно? Вы, переменчивые, вы, быстро сбегающие, вы, ненадежное племя планет, — давайте попробуем заклинания посильнее! Я призываю и вас, большие созвездия, — тебя, Орион, могучего охотника, тебя, Кассиопея, тебя, Овен, тебя, Лира, тебя, Лебедь, и тебя, Большая Медведица! Оберегайте ее! Оберегайте! И вы, бесформенные, вы, космические облака, сквозь которые проглядывают новые Земли, и вы, похожие на души, мощные, бурные предчувствия, и вы, мерцающие, не то новые звезды, не то звезды уже потухшие, и ты, Туманность Андромеды, и ты, светящийся звездопад Плеяд, и вы, одинокие вспышки, именуемые Волосами Вероники, — все вы, ускользающие предрассветные мечты спящих богов: помогите, помогите! Я призываю всех вас на борьбу с красноватым блеском, тлеющим низко над самым горизонтом, я взываю к вам как к чуду — и когда сейчас поднимется утро и рассыплет повсюду синеву и золото сентября, сберегите ее, серебристую спящую пуму, стерегите ее незаметно из пронзительной синевы, оберегайте ее от парня у горизонта, он опьянен наркотиками; сразите его своей светописью, опутайте сетью из лучей и не отпускайте до прихода полуночи, когда я, Равик, разобью за своим каменным столом самую дорогую бутылку и, смеясь и радуясь от всей души, принесу благороднейшее вино в жертву вам, друзьям лучистого и яркого лейб-гвардии света!

Эрих Мария Ремарк из Уэствуда (начало сентября 1941 г.) Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало Росчерк молнии в облаках над Венецией, мягкое, чистое, как снег, предчувствие близящейся осени, лотос и хризантема, многое случалось с нами в сентябре: Ли-до с судами, стоящими по вечерам у горизонта и пестротой своих парусов напоминающими бабочек; расставание с Антибом и святой землей Франции, и теперь опять... Не высиживай яйца твоих разлук, сердце мое, — брось их лучше в небо, и они вернутся звездопадами и хвостатыми кометами! И разве ты променяла бы одиночество, продутое и пронизанное ветрами и мечтами, освещенное огнями последних «прости-прощай!», сказанных деревьям, лету, листве и женщинам, на жизнь вдвоем, но разделенную множеством стен? Воспрянь, душа, пришло время чистого неба и встревоженных соколов... Эрих Мария Ремарк из Уэствуда/Беверли-Хиллз (примерно 15.01.1942) Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало Я посылаю тебе радиоприемник, который ты в свое время прислала сюда; извини, что я не подумал об этом раньше и что я посылаю тебе его прямо на квартиру: я не знаю адреса твоей storage. Я положил еще бутылку «хлородина», она тоже твоя, и, я думаю, она может тебе пригодиться. Спасибо за радио, и самые добрые пожелания тебе в работе и в твоей жизни. Примечания 1. Storage (англ.) — здесь кладовка.

Эрих Мария Ремарк из Беверли-Хиллз (предположительно 08.04.1942) Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало Они сидели за каменными столами, и гроздья сирени свисали над их бокалами с вином. — Это летящее, парящее счастье? — спросил старик. — Нет, — ответил Равик, — это счастье утомительное. Старик вычесал пальцами своей могучей руки несколько светлячков из бороды. — А то, что в ней танцует? — спросил он несколько погодя. — Эта блистательная смесь случайностей, вдохновения, безудержного счастья и капризов? Есть ли кто-то, кто видит это и у кого от этого душа поет? Равик рассмеялся. — Наоборот, — сказал он. — От нее ждут даров обыкновенного счастья простых людей. — Равик! — возмутился старик. — Я чуть не подавился. Моего горла мне не жаль, но вот вина «Форстер иезуитенгартен» урожая 1921 года — да! Оно в наше время стало такой же редкостью, как и пумы. — Его крупное лицо вдруг расплылось в улыбке. — То, чего ждут от нее, — сказал он потом, — вещь второстепенная. Сама-то она чего хочет? — Старик. — Равик осторожно взял у него из рук бокал с вином. — Так, оно спасено. А теперь смотри, не упади со стула — она тоже этого хочет... Старик не подавился, он рассмеялся. Потом медленно отпил золотого вина. — Равик, — сказал он, — ты показывал мне фотографию, которую она принесла нам с тобой. На ней она напоминает мне Нику, стоящую перед золотоискателями. Ника не станет таскать за плечами рюкзак с буржуазным счастьем, — она вдохновляет и ведет за собой... Равик усмехнулся. — У нее довольно фантазии, чтобы принять велосипед за яблоню в цвету, а осторожность — за превосходство и простоту — за величие. И еще... — Да?.. — полюбопытствовал старик. — ...Чтобы допустить две восхитительнейшие ошибки, которые сродни лучшим из заблуждений Дон Кихота. Но сейчас уже ночь и поздно говорить об ошибках, даже самых пленительных. Давай вернемся к этому завтра... — Хорошо. Но она устанет... — Да. Ни от чего так не устаешь, как от утомительного счастья. Старик посмотрел на Равика. — А потом? — спросил он. — Потом, старик? Ее сердце — компас. Железо может отвлечь его. Но потом стрелка всегда будет указывать на полюса по обе стороны горизонта. И еще... Равик опять улыбнулся. Его лица было не разглядеть в пропахших сиренью сумерках, где метались опьяневшие от тяжелого запаха ночные бабочки... — ...Да, и еще... Но это тоже история на завтра... Юное апрельское сердце, Когда посылаешь такие удачные снимки, нужно заранее примириться с тем, что о них будут всячески распространяться во время застолья за каменным столом... Пойми... Прости... И забудь...

Марлен Дитрих из Беверли-Хиллз (28.02.1942) Эриху Мария Ремарку в поезд «Лос-Анджелес — Чикаго» I went back to the counter and sat there for a long time It rained There are so many things I want to talk to you about Please let me know the name of the hotel All Love Puma Примечания 1. Я вернулась к стойке и долго сидела там Шел дождь Так о многом хочется поговорить с тобой Пожалуйста сообщи мне название отеля Со Всей Любовью Пума

Эрих Мария Ремарк из Беверли-Хиллз (23.05.1942) Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало В комендантский час, в мае, месяце лесных цветов, в рукописи Равика влетел пакет из Нью-Йорка, а в нем — черная металлическая пума. С зелеными глазами и золотистыми пятнами... От тебя? А то от кого же... В тот вечер мы, сидевшие за каменным столом, были немного растроганы. Старик, у которого в бороде светлячки, улыбнулся и пробормотал что-то о зове крови и далеком крике о помощи; Равик, который появился лишь в 6 часов 10 минут, сразу набросился на крюшон, чтобы наверстать упущенное время, и заявил, будто это милая, но чистая случайность — ты, дескать, где-то ее увидела, послала и уже забыла о подарке, хотя это и нисколько не умаляет волшебного жеста; асессор фон Фельзенэк (между прочим, Фельзенэк — гражданин Никарагуа), разогревший крюшон вместо Равика (комендантский час), утверждал, что пока не доказано даже, что это corpus delicti принадлежало тебе, поэтому все выводы преждевременны; а Альфред, которого Равик впервые привез сюда, Альфред ничего не сказал — он лишь взял подарок в свои маленькие горячие руки. Всех нас подарок умилил и растрогал. Мы вытащили на белый свет воспоминания из того времени, когда Равик еще держал тебя за руку, такую слабую и нежную, каких нет ни у кого: о монокле и о Фреде, о лодке в Антибе и о Джо, о бутербродах с ливерной колбасой в бунгало № 10, о вечерах у «Максима», когда ты неожиданно сказала «с тобой мне все так легко, я никогда такого не испытывала»; мы вытащили его наружу, это время, когда ты еще не знала, кто такой Равик, и не знала, что терпение — это не слабость, — пока твой взгляд не замутился и нам не пришлось защищаться, потому что ты об этом забыла. Как обстоят дела у тебя, Юсуф, насчет «последнего желания, оставшегося еще в жизни»? Обволакивает ли тебя счастье золотом, как в летний вечер? Или ты по-прежнему пытаешься зажечь свет в доме, в котором навеки поселилась темнота? И таскаешься с проблемами других людей, словно тебе мало своих? У счастья нет ничего общего с качеством, иначе до чего мы все дошли бы? (Тише! Слово Равику! Он спрашивает, как прошли семейные посиделки с его преемником.) Но с жизнью у качества общее все, в ином случае чем бы у нас все завершилось? Самым последним, случайным, а для этого, Лулу, мы всегда слишком молоды. Не трусь, Юсуф! Страны Авалун и Туле находятся везде — даже в курятнике можно найти свою романтику, если только почувствуешь, что это то, чего ты ждал. (Равику хочется узнать, не очень ли заулыбался Руди, наш многоопытный, при этих словах?) Но довольно! Когда Юпитер, личный зодиакальный знак Равика, в зените, с ним разговаривать всерьез не приходится, жизнь так и бьет из него ключом; только что он сказал, будто в умении забывать и тем не менее вспоминать о прошлом весело и без боли и заключается секрет вечной молодости. Жизнь не старится, это удел людей; и от нас самих зависит, чтобы этого не произошло. Ты осталась бы юной, будь ты в нашем кругу, где делала бы жизнь полнее и богаче; потому что тебе и мне, нам обоим открылся и второй большой секрет: резонанс, отражение. В нем наша сила и наша слабость. Мы способны гудеть, как колокола, или дребезжать, как мусорные бачки, — в зависимости от того, кто и что в нас бросит. Звуки! Звуки! Оставайся чистым, нежный и неукротимый резонанс! Пусть усталость будет неведома тебе! У нас есть только эта, одна-единственная жизнь! Не тревожься ни о чем и не жалей ни о чем, будь ты Юсуф или пума, все едино, лишь бы ты парила и светилась! Прими, наш привет! Однажды мы назвали себя дышащим резонансом — пусть же те, другие, среди которых ты пребываешь, видят тебя такой, какой видим мы, во всей пестроте твоих красок; ты нуждаешься в этом, чтобы не увянуть. Кем была бы ты, спрашивает Равик, самая изысканная из исполнительниц ролей, написанных жизнью, без свиты, понимающей тебя? За каменным столом нет места ни ревности, ни безумным собственническим инстинктам, присущим буржуа, — здесь есть только восхищение неповторимым. Да будь ты хоть Юсуфом, хоть мадонной-поварихой у профессиональных велосипедистов, хоть мадонной-пумой из лесов, — лишь бы ты жила и светила, и наслаждалась своими превращениями! Ур-ра! На древних холмах, где в Асконе некогда стоял храм Афродиты, можно увидеть черную статую Мадонны. Она самая таинственная из всех. К ней мы присоединим черную пуму, которую ты прислала. А теперь салют! Живи! Не растрачивай себя! Не давай обрезать себе крылья! Домохозяек и без тебя миллионы. Из бархата не шьют кухонных передников. Ветер не запрешь. А если попытаться, получится спертый воздух. Не волочи ноги! Танцуй! Смейся! Салют, салют! Примечания 1. Corpus delicti (лат.) — вещественное доказательство.

Эрих Мария Ремарк из Беверли-Хиллз (27.05.1942) Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало Бедный, неверно истолкованный Юсуф, посылаю тебе это на тот случай, если ты пожелаешь скрыть это от глаз кота... И вдобавок — в память о былых временах — кое-что для утешения опечаленных. Ешь... и забудь... Примечания 1. Комментарий в дневнике Ремарка: «...послал пуме статью из журнала о кино по поводу того, как она беспокоится о своем Г(абене). И вложил в журнал «Ривалри» с Джинджер Роджерс. Если она захочет скрыть это от кота. И еще кусок ливерной колбасы». Эрих Мария Ремарк из Беверли-Хиллз (13.07.1942) Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало Невозможно к чему-нибудь из этого прикоснуться — но невозможно также это пламя превратить в добропорядочно тлеющие угли телефонного знакомства. Невозможно, как святотатство — Лишь то, что обрываешь, остается. Поэтому: адье! Случай подбросил мне сейчас, под занавес, то, что я долгие годы искал по всей Европе: несколько пум самого великого рисовальщика пум в мире, и даже с головой Юсуфа в придачу, прими их еще и давай похороним пуму и восславим жизнь! И не будем друзьями в буржуазном и сентиментальном смысле, чтобы безнадежно растоптать три года быстрой огненной жизни и Фата Моргану воспоминаний. Р. Примечания 1. Ремарк попросил Марлен Дитрих вернуть адресованные ей письма и получил их. (Ремарк: «Разумеется, далеко не все»). С этим письмом Марлен Дитрих вновь получила их от Ремарка. К ним был приложен рисунок Эжена Делакруа, изображающий львиц. Ремарк купил его накануне.

Эрих Мария Ремарк из Беверли-Хиллз (22.10.1942) Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало Есть притча о том, как некий бедняк, явившись к одному из парижских Ротшильдов, начал ему рассказывать о своей злосчастной жизни. Тот не на шутку разволновался и вскричал: «Вышвырните его вон — он сокрушает мое сердце!» А за каменным столом под желтой кроной лип, листья которых по форме похожи на сердца, произошло нечто иное. Появился Равик, запальчиво потребовал рюмку вишневой водки и кофе, а потом и другую, большую рюмку вишневки. Слегка встряхнувшись, объяснил, в чем дело. Он принялся швырять в серое, напоминавшее застиранное платье осеннее небо, висевшее за желтыми деревьями, придуманные им самим названия кинофильмов, например: «Тщетные усилия мелкого буржуа завладеть недвижимостью», или «Счастье и ревность в доме велосипедиста», или «Дом родной, а коньяк плохой», или «Я люблю тебе — приниси пиво мне», или «Ничто так не способствует любви, как пиво или доброе шабли». А потом попросил третью, последнюю, рюмку вишневой водки. Бородатый старик спустился в подвал, что под утесом, и принес оттуда бутылку благороднейшего шампанского, полного чистого солнца и благословения земли и помнящего о больших дароносицах в боковых нефах церквей, о праздниках урожая и статуях Матери Божьей в придорожных часовнях. «Пошли ей это, — сказал он, — пусть она угостит своего глинтвейнщика-полицейского, который при всей его притворной и загадочной уверенности в себе столь часто, пускаясь в самооценку, признает тот факт, что считает себя идиотом; пусть она с подобающим смирением поднесет ему шампанское вместе с особо удачным глинтвейном, или пусть угостит им всю свору вопиющих к небу мелкобуржуазных прихл:)телей, для которых беды рушащегося мира состоят в основном в том, что они пребывают не в Париже, а — о ужас! — в Америке, где им платят огромное жалованье; или пусть она выпьет его с ветераном Hair-dos2и свидетельницей ее шумных приключений пумского времени, что было бы лучше всего... сопроводи вино цветами и передай ей: у тебя позади несколько отвратительных недель работы, болезней, мелких подлостей и депрессий, ты прошла через них и вынесла все, потому что ты хороший солдат, мужественный. Привет тебе! Мы устроили бы в твою честь праздник за каменным столом — здесь, под желтым сводом лип, чьи листья похожи на сердца, но теперь у нас это не получится; ты нашла себе место на кухне, где сидишь и вышиваешь крестом, — что же, бывает. Но пусть из более насыщенных и окрыленных времен донесутся до тебя крики: «Эге-гей!» и «Салют!», — чтобы ты не возвращалась домой, как промокший до последнего перышка воробышек. Даже паровозных машинистов — и тех пришпоривает любовь, а не какие-то блеющие понукания. Адье! Салют! Эге-гей! Farewell!3 Счастливого пути! На больших осенних равнинах поезда свистят, как хищные птицы, — дальше, дальше! — и рассыпают вокруг себя огни... Салют!.. Адье!.. — и не может такого быть, чтобы твоя жизнь этого никак не касалась... Она... она еще где-то впереди... и она покамест вовсе не разорвана пополам... В силу данного документа, Вы, милостивая госпожа, будете отныне считаться почетной гражданкой или, говоря по-американски, Мисс комендантского часа и здешней плотины. При комендантском часе домой следует приходить только в восемь часов. А у Вас будет даже собственный специальный пропуск. Хой-йото-хо! Хорст фон Фельзенэк Асессор в отставке Я думал, что люббов это такое чюдо, что двум людям вмести намнога лучши чем одному. Как крылям эррплана. Альфред Примечания 1. Ремарк и в дневнике называл своего «преемника» Жана Габена велосипедистом. 2. Hair-dos (англ.) — прически. В данном случае речь идет о парикмахерше Марлен Дитрих — Нелли Мэнли. 3. Farewell! (англ.) — Прощай!

Эрих Мария Ремарк из Нью-Йорка (после 31.10.1942 Марлен Дитрих Бледный, как бессонная ночь... в Париже... lives at 410 Park Адье, волшебство! И большое спасибо за все — за сердце и за мешочек. Когда же ты будешь в Берлине? Всех благ. Равик Кое-что, чтобы хоть час не думать о войне... Извини за повторную поездку за вазой — но она до того красивая, что и тебе надо иметь такую... Незабвенно умирающий... с любовным вскриком обрушивающийся в смерть... спасибо тебе за вчера...

Эрих Мария Ремарк из Нью-Йорка (31.10.1942) Марлен Дитрих Любимая и нерушимая мечта... Эрих Мария Ремарк из Нью-Йорка (31.10.1942) Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало Преломляющая свет, отражающая свет, пожирающая свет, — волшебная призма, где он либо тускнеет, либо светлеет и распространяется, — белый луч Равика направлен в сторону радуги и северного сияния, а слабым язычком газовых горелок не осветить даже серого любовного быта мелких буржуа; ты, приносящая дары, послала нам на прощанье отблески пестрых бабочек, и воспоминания вспорхнули, как птицы... Я торчу в драгсторе, передо мной стакан молока, утешение огорченных, а в руке бутерброд с ливерной колбасой; и я вспоминаю о бунгало № 10, об автомате с мороженым, о роме в рюмках, о начальнике уголовной комиссии Твардовски, о постеленных на полу шкурах, об «I've been in love before, it's true...» ...телеграмма, полученная в поезде, влетевшая туда в один из тех дней, когда за окном все исполнено мягкой снежной белизны; а сколько было разных других телеграмм и звонков из Порто-Ронко за океан, когда любимый голос вдруг переносился из Беверли-Хилс в дом у озера Лаго-Маджоре; а телеграммы в Антиб, в «Ланкастер», в «Пренс де Галль»; и те, из Антиба, к нынешнему лейтенанту военно-морского флота Фербенксу, когда ты на меня сердилась. (И сейчас, о неуемная Цирцея Времени, я все тот же!) Ах, наши разлуки! На набережной в Шербуре, когда огромный океанский лайнер выходил в море и несколько горящих спичек подрагивали на ветру (сам я, скромный, не великий, светился только в кабаках); в Париже, где я всякий раз заболевал и лежал с температурой, и в Антибе, где мы объехали вокруг мальчишки; ах, эти разлуки, когда не знаешь наперед, встретимся ли мы когда-нибудь в этом распадающемся мире, — но потом мы встречались, вплоть до этой, последней разлуки... Сестра Елены, возлюбленная Сафо, соратница Пентесилеи, ты, которая была моей радостью и моим сердцем: мы были сумерками, полными лета и полета ласточек, и ночами, полными тайн и доверия; какой быстрой и летящей была сама жизнь, и даже когда мы поднимали друг на друга когтистые лапы, как все сверкало, как все звенело, как дивно мы разрывали друг друга на куски! Ты была ночным ветром над лагунами, ты была серой «Ланчией», на которой мы мчались из Антиба в Париж, ты была аллеей каштанов, цветущих дважды в году, ты была серебрящимся за Аркой светом, ты была юной королевой между «Клош д'Ор» и Шехерезадой, ты была дочерью портье Минной Брезике, ты была Никой Парижа. Ты была молодостью. Воспрянь, сердце, корасон, кинжал, лесничий и загадочный цветок, именуемый башмачками! Снаружи ворчит и содрогается большой город, по радио незнакомый женский голос поет: be careful, it's my heart, — уже поздно; я прошел мимо парка, мимо солдат, девушек, матросов, негров-педерастов, слышал львиный рык, доносившийся из клеток, утки крякали спросонья, автомобили катили с ближним светом, луч прожектора косой ходил по темному небу, я шел мимо небоскребов в городские джунгли, где запах бензина смешивался со стонами влюбленных, а Альфред — тому совсем не хотелось домой... ...благодарю тебя, небесное Adieu! И тебя, разлука, полная виноградной сладости, тебя, вино и вас, все листья кроны, примите наш привет! То, что ты ушла, — как нам было этого не понять? Ведь мы никогда не могли понять вполне, как ты среди нас очутилась. Можно ли запереть ветер? Если кто попытается, он ничего, кроме спертого воздуха, не получит. Не позволяй запирать себя — вот о чем говорят тебе сидящие за каменным столом, — ты оселок Божий, на тебе проверяют, какой металл ломкий, а какой высшего качества. Оставайся оселком, призмой, светлым мгновением и тем самым, от чего перехватывает дыхание! Сонный Альфред забрался с босыми ногами в кресло и читает вслух знаменитые стихи: «На моем костюме налипло с полкило шпината. Как это случилось?» Да, как это все случилось, Юсуф? Примечания 1. I've been in love before, it's true... (англ.) — Я уже любила, это правда. 2. Be careful, it's my heart (англ.) — «Осторожно, это мое сердце» 3. Adieu (фр.) — Прощай.

Марлен Дитрих из Парижа (01.12.1945) Эриху Мария Ремарку в Нью-Йорк Не знаю, как к тебе обращаться, — Равик теперь общее достояние... Я пишу тебе, потому что у меня вдруг острый приступ тоски — но не такой, какой она у меня обычно бывает. Может быть, мне не хватает бутербродов с ливерной колбасой, утешения обиженных, — и душевных бутербродов с ливерной. Париж в сером тумане, я едва различаю Елисейские поля. Я в растерянности, я опустошена, впереди нет цели. Незачем больше бегать за продуктами и за летчиками, летающими в Берлин, — мне незачем больше заботиться о моей матери, чтобы прокормить ее зимой. Не знаю, куда девать себя... Вчера вечером нашла за портретом дочки три письма от тебя, в них ты даешь такие хорошие советы2. Письма не датированы, но я помню время, когда ты писал их мне. Это воспоминания о наших годах, и ты еще негодуешь на меня за то, что я впадаю в «мелкобуржуазность». «Счастье и ревность в доме велосипедистов», и «Тщетные усилия мелкого буржуа завладеть недвижимостью», и «ты живешь лишь однажды», и «ты пребываешь в покое, вышивая крестом», и «оставайся оселком», и «ты мужественная соратница Пентесилеи»... У меня никого нет, я больше не знаю покоя с вышиванием крестом! Я воспряла, и я дралась с одними и другими (не всегда с помощью самых честных приемов), я выбила для себя свободу и теперь сижу с этой свободой наедине, одна, брошенная в чужом городе... И тут я нахожу твои письма! Я пишу тебе безо всякого повода, не сердись на меня. Я тоскую по Альфреду, который написал: «Я думал, что любовь это чуда и что двум людям вместе намного легче, чем одному — как аэроплану». Я тоже так думала. Твоя растерзанная пума ____________________________________________________________