Унесенные ветром: Ретт.

Мы привыкли считать, что Ретт и Скарлетт похожи. Но так ли это? Прежде всего бросается в глаза, что все в книге - цельные натуры, каждый по-своему, они могут быть отшибленными на всю голову, как братья Фонтейн,  но это цельная южная отшибленность. Фактически среди множества персонажей только троих разрывают внутренние противоречия, только троим свойственна двойственнос - у Скарлетт, Эшли и Ретта, у каждого по-своему. Неудивительно, что эти трое нашли друг друга.

А теперь другая мысль - Ретт и Эшли похожи (что признает и сам Ретт). И не только противоречиями, но и тем, что оба обманывали самих себя и из-за  этого водили за нос Скарлетт. Эшли любил Мелани,но сам этого не понимал и давал Скарлетт надежду. Ретт вырвал Скарлетт из устоев ее мира, говорил, что они из одного теста. Но он обманывался - то, что для Скарлетт было натурой, которую Ретт раскрыл, для Ретта было позой.

Что мы знает о Ретте - он всегда сам выбирал путь изгоя, сначала историей с дуэлью (положим, девушка была дурой, но и Ретт не мог не знать, что не следует ехать без сопровождающих), затем дуэль, затем показное пренебрежение обществом, а дальше, когда он приобрел ореол героя при блокаде, он опять сжег все мосты, воевал при очевидном проигрыше, влюбился в юную Скарлетт сразу на пикнике, хотя он один видел, что она сохнет по другому, едва почувствовав ее ответный жар, сбежал из ее постели в бордель (боялся поверить - сойдет для юнца, но не для мужчинуы с опытом Ретта, ну в бордель же и не из жениной койки).

Откуда это? Из семьи:

Мы никогда не питали друг к другу любви. Я просто не могу припомнить, чтобы старый джентльмен хоть в чем-то одобрял меня. Я был слишком похож на его отца, а он не одобрял своего отца. И по мере того, как я рос, его неодобрение превратилось в настоящую неприязнь — правда, должен признаться, я не прилагал особых усилий, чтобы исправить дело. Все, чего отец ждал от меня, каким хотел бы меня видеть, было так нудно. И кончилось тем, что он вышвырнул меня в широкий мир без единого цента в кармане, не научив ничему дельному, кроме того, что обязан уметь чарльстонский джентльмен — быть хорошим стрелком и отменным игроком в покер.

Будь у Скарлетт больше ума она из письма Эшли поняла бы, что он любит Мелани, а из этих откровений Ретта, сопоставив с его уходом на войну, поняла бы,что Ретт на самом деле был еще большим южанином, чем Эшли, а значит, еще более несовместимый с ней. Для Эшли был дорого не Юг, а его старый уклад, маленький мирок в поместье с Мелани и немногочисленными выбранными друзьями, а Юг был необходимым условием существования этого мирка. В начале книги:

Ибо Эшли был из рода мечтателей — потомок людей, из поколения в поколение посвящавших свой досуг раздумьям, а не действиям, упивавшихся радужными грезами, не имевшими ничего общего с действительностью. Он жил, довольствуясь своим внутренним миром, еще более прекрасным на его взгляд, чем Джорджия, и лишь нехотя возвращался к реальной действительности.

Эшли воевал из-за чести и долга и своего мирка, Ретт воевал за Юг.

Презирая напоказ общество и вырвав из него Скарлетт, он не пожелал того же для своего ребенка - хотя зачем, казалось бы, водиться с нищей поверженной аристократией?

О доме, выстроенном Скарлетт:

— Теперь всякий, кто о нас слова худого не слышал, войдя в этот дом, сразу поймет, что он построен на сомнительные доходы, — сказал Ретт. — Знаешь, Скарлетт, говорят, что деньги, добытые сомнительным путем, никогда ничего хорошего не приносят, так вот наш дом — подтверждение этой истины. Типичный дом спекулянта (типичные слова южанина!).

Разговор с сыном Скарлетт:

— М-м… Скажи-ка мне, Уэйд, а ты бываешь на дне рождения у Джо Уайтинга или Фрэнка Боннелла… или у кого-нибудь из твоих приятелей?

— Нет, сэр. Меня очень редко приглашают.

— Ты лжешь, Уэйд! — воскликнула, оборачиваясь, Скарлетт. — Ты же на прошлой неделе был на трех детских праздниках — у Бартов, у Гелертов и у Хандонов.

— Более отборную коллекцию мулов в лошадиной сбруе трудно себе представить, — заметил Ретт, с легкой издевкой растягивая слова. — И ты хорошо провел время на этих праздниках? Ну, говори же.

— Нет, сэр.

— А почему нет?

— Я… я не знаю, сэр. Мамушка… она говорит, что все это белая рвань.

— Я с Мамушки шкуру спущу — сию же минуту! — воскликнула вскакивая Скарлетт. — А ты, Уэйд, если будешь так говорить о друзьях своей мамы…

— Мальчик верно говорит, как и Мамушка, — сказал Ретт. — Но где же вам знать правду, если вы отворачиваетесь от нее…

... А теперь иди, накупи себе сластей на доллар и бей всех мальчишек, которые посмеют сказать, что я не был в армии.

— Я никогда не задумывался над тем, что это может значить для Уэйда, — медленно произнес Ретт. — Я никогда не думал, что он страдает. С Бонни так не будет.

— Как — так?

— Вы думаете, я допущу, чтобы моя Бонни стыдилась своего отца? Допущу, чтобы ее не приглашали на дни рождения, когда ей будет девять или десять лет? Думаете, допущу, чтобы ее унижали, как Уэйда, за то, в чем виновата не она, а мы с вами?

— Подумаешь — детские дни рождения!

— Детские дни рождения превращаются потом в балы для барышень и молодых людей. Вы думаете, я позволю, чтобы моя дочь росла вне благовоспитанного общества Атланты? Я не намерен посылать ее на Север в школу, чтобы она приезжала сюда лишь на каникулы, потому что с ней не желают знаться здесь, или в Чарльстоне, или в Саванне, или в Новом Орлеане. Я не хочу, чтобы она вынуждена была выйти замуж за янки или за иностранца, потому что никакая приличная семья южан не захочет принять ее в свое лоно… так как мать ее была дура, а отец — мерзавец.

Что такого в  том, чтобы твоей дочери выйти замуж за янки или за иностранца, если ты всю жизнь насмехался над ограниченностью южан?

В конце книги и Ретт и Эшли признаются самим себе, кто они. Ретт наконец осознает, что он южанин до мозга костей и у него ничего не может быть общего со Скарлетт. Он даже начал говорить словами Эшли:

— Куда же вы едете?

В глазах его промелькнуло восхищение, и он ответил:

— Возможно, в Англию… или в Париж. А возможно, в Чарльстон, чтобы наконец помириться с родными.

— Но вы же ненавидите их. Я часто слышала, как вы смеялись над ними и…

Он пожал плечами.

— Я по-прежнему смеюсь. Но хватит мне бродить по миру, Скарлетт. Мне сорок пять лет, и в этом возрасте человек начинает ценить то, что он так легко отбрасывал в юности: свой клан, свою семью, свою честь и безопасность, корни, уходящие глубоко… Ах нет! Я вовсе не каюсь и не жалею о том, что делал. Я чертовски хорошо проводил время — так хорошо, что это начало приедаться. И сейчас мне захотелось чего-то другого. Нет, я не намерен ничего в себе менять, кроме своих пятен. Но мне хочется хотя бы внешне стать похожим на людей, которых я знал, обрести эту унылую респектабельность — респектабельность, какой обладают другие люди, моя кошечка, а не я, — спокойное достоинство, каким отмечена жизнь людей благородных, исконное изящество былых времен. В те времена я просто жил, не понимая их медлительного очарования…

И снова Скарлетт очутилась в пронизанном ветром фруктовом саду Тары — в глазах Ретта было то же выражение, как в тот день в глазах Эшли. Слова Эшли отчетливо звучали в ее ушах, словно только что говорил он, а не Ретт. Что-то из этих слов всплыло в памяти, и она как попугай повторила их:

— …и прелести  их совершенства, гармонии, как в греческом искусстве.

— Почему вы так сказали? — резко прервал ее Ретт. — Ведь именно эти слова и я хотел произнести.

— Так… так однажды выразился Эшли, говоря о былом.

Ретт передернул плечами, взгляд его потух.

— Вечно Эшли, — сказал он и умолк. — Скарлетт, когда вам будет сорок пять, возможно, вы поймете, о чем я говорю, и, возможно, вам, как и мне, надоедят эти лжеаристократы, их дешевое жеманство и мелкие страстишки. Но я сомневаюсь. Я думаю, что вас всегда будет больше привлекать дешевый блеск, чем настоящее золото. Во всяком случае, ждать, пока это случится, я не могу. И у меня нет желания. Меня это просто не интересует. Я поеду в старые города и древние края, где все еще сохранились черты былого. Вот такой я стал сентиментальный. Атланта для меня — слишком неотесанна, слишком молода.