"Русский Рабле"

Как только не звали «красного графа»? Степка-растрепка, лихоумец, литературный делец, шалопай, духовный перевертыш. Бунин окрестил его «восхитительным циником», Ахматова «очаровательным негодяем». Троцкий вообще заклеймил – «фабрикантом мифов».

С виду был очень породист. «Плотный, бритое полное лицо, – пишет Бунин, – пенсне при слегка откинутой голове… Одет и обут всегда дорого и добротно, ходил носками внутрь, – признак натуры упорной, настойчивой, – говорил на множество ладов… то бормотал, то кричал бабьим голосом… а хохотал чаще всего выпучивая глаза и давясь, крякая…»

Ел как во времена Рабле. Когда в 1933-м принимал у себя Герберта Уэллса, то на столе среди рябчиков в сметане, тешки из белорыбицы, между дымящихся горшков гурьевской каши на огромном блюде лежала, вытянувшись, стерлядь не стерлядь, а как кто-то сказал – «невинная девушка в 17 лет». Пил, как бездонная бочка. И врал, выдумывал, хохмил, разыгрывал, надувал народ направо и налево. В Москве скупал на барахолках старинные лики в буклях и, развесив их по комнатам, небрежно бросал: «Мои предки…»  Отличный аппетит и полное равнодушие к чужим оценкам были свойственны Толстому всегда.

 Пётр Кончаловский "А.Н.Толстой в гостях у художника"

«Жить для себя», вот о чем мечтал. И зорко зыркал по сторонам, кто же из людей, этих «насекомых» и «призраков», может помочь в этом или вдруг – помешать? Он всех обхитрит, всех объедет на кривой! Главное – не стесняться. Когда его «Корона», пишущая машинка, сломалась в Париже (он ведь без устали молотил на ней!), он нижайше выпросил новую в семье известного русского поэта. Взял на 2 недели, но не отдавал год. А когда жена поэта пришла за ней, нахмурился: «Ничего не понимаю. Почему я должен вернуть вам машинку?» – «Она мне сейчас нужна. Это ведь моя машинка». – «Ваша? Почему она ваша, – распалял себя. – Потому что вы заплатили за нее деньги?.. К сожалению, не могу уступить вашему капризу… Она мне самому нужна».

И, вообразите, никто не возмутился: «Только Алешка, – смеялась Тэффи, – и может такие штучки выкидывать». Позже, перебираясь в Берлин, устроив распродажу вещей, той же Тэффи предложил купить у него фарфоровый чайник: «Вот, пользуйся случаем. Продаю за десять франков. Себе стоил двадцать. Отдам, когда буду уезжать. А деньги плати сейчас, а то потом и ты, и я забуду…» – «Заплатила», – пишет Тэффи. А после отъезда «сиятельств» оказалось, что купивших чайник набралось больше 20 человек, и все заплатили вперед. «А чайник, – смеется Тэффи, – конечно, укатил в Берлин…»

Но это так – семечки! В Берлине присвоил, фактически украл у бедной, умиравшей от безденежья писательницы Нины Петровской ее перевод итальянской сказки «Приключения Пиноккио», которую превратит в «Золотой ключик». Сослался на нее при первой публикации: «Переделал и обработал Алексей Толстой», но потом ее имя даже не упоминал. ». Петровская против такой формулировки не возражала, хотя в частном письме сетовала: Толстой, мол, текст испортил. Он же не знает итальянского, правил, не сообразуясь с оригиналом. Но чего уж... С этим человеком были связаны ее упования. Ведь он уже в России, глядишь, и ей поможет! На Петровскую все смотрели косо: «красная»! Знаться с ней мало кто хотел, жизнь становилась совсем отчаянной. В 1928-м она покончила с собой. 

В эмиграции, в Париже, где его звали «Нотр хам де Пари», втюхал какому-то лоху-богачу, который верил в скорое падение большевиков, никогда не существовавшее у него в России имение в «деревне Порточки». За 18 тысяч франков. А в другой раз, на чинном приеме в своей роскошной даче под Питером, прорезав карман в брюках и высунув из ширинки большой палец быстрыми шагами, склонив голову набок вышел к гостям и, как пишет Георгий Иванов, кинулся здороваться, целовать ручки дамам и представляться: «Василий Андреич Жуковский…» – «Тут уж не до смеха, – заканчивает Иванов. – Тут прямо в обморок…» – Действительно, куда уж дальше?

Но! Но, как бы не куролесил, не напивался до чертиков, проснувшись «тотчас обматывал голову мокрым полотенцем и садился за работу». Это опять слова Бунина, который, сказав это, добавил: «работник был… первоклассный»… 

«Каждый день он задавал себе определенный урок: такое-то количество страниц — и лишь выполнив этот урок, позволял себе покинуть кабинет», — вспоминал Чуковский. Вот что было для него в жизни главным, а все остальное служило подспорьем, и быть может, поэтому его дружба с советскими вождями, и его цинизм, и беспринципность — все это в воспоминаниях людей, даже настроенных по отношению к графу не слишком-то доброжелательно, часто даже помимо воли мемуаристов окрашено в какой-то очень снисходительный тон.

Толстой - фигура сложная. Нехороших историй про него можно припомнить немало. Только на каждый пример найдется контрпример: очень многих Алексей Николаевич выручил, защитил (или хотя бы честно пытался). 

"В этом браке нас было трое..."

В 14 лет будущий советский классик узнал, что он не Леля Бостром, выросший на хуторе под Самарой, где друзьями его были деревенские мальчишки, где за садами завывали волки, а в темном доме ходить можно было лишь со свечой, а натурально – граф. Да еще потомок Толстых, давших миру и писателя Льва Николаевича, и поэта – Алексея Константиновича. Нашего третьего звали правда потом и «бастардом», и «поддельным графом», и даже – «самозванцем». Но Горький графство признает – «хорошая кровь». А Волошин, поэт, отзовется даже возвышенно: «Судьбе было угодно соединить в нем имена… писателей: по отцу он Толстой, по матери – Тургенев… В нем течет кровь классиков русской прозы, черноземная, щедрая, помещичья кровь…»

Александра Леонтьевна Тургенева-Толстая

Это, к слову, и так и не так. Тургеневой была мать Толстого (он даже хотел взять псевдоним «Мирза Тургенев»), но дедом матери был не писатель, а декабрист Тургенев – не пересекавшиеся ветви. А что касается титулов, то сойтись ныне можно только на том, что все три Толстых были потомками первого графа Петра Толстого, дипломата, основателя Тайной канцелярии, того, кому графство дал еще Петр Первый.

Николай Александрович Толстой

Впрочем, наш «герой» мог вообще не появиться на свет, а оказаться застреленным еще… в чреве матери. Просто когда его мать ехала в поезде со своим любовником Бостромом, в вагон ворвался ее муж, граф Толстой, и – выстрелил в соперника. Мать будущего писателя (на 6-м месяце уже!), кинулась между ними и буквально закрыла любовника, так что пуля угодила тому в ногу, и он навсегда остался хромым. Граф, кстати, и в нее стрелял не так давно, да пуля прошла над головой… 

Мать Толстого, выйдя из обедневших дворян, была самой романтикой. Первую повесть сочинила в 16 и стала писательницей, да такой, что сын и после смерти ее долго получал гонорары. 

Граф, воспитанный в кавалерийском училище, став корнетом-гусаром, был исключен из полка за буйный характер, лишен права жить в обеих столицах и оказался в Самаре, где и влюбился в Александру Тургеневу. Брак их даже газеты назвали «гремучей смесью». А когда кутежи и дуэльные истории продолжились, его выслали и из Самары. Вот тогда, уже родив троих детей, Александра и влюбилась в Алексея Бострома, бедного помещика, но – красавца и либерала.

Алексей Аполлонович Бостром

«Перед матерью, – рассказывал потом Толстой, – встал вопрос жизни и смерти: разлагаться в свинском болоте или уйти к высокой и чистой жизни». Уходила под влиянием «Анны Карениной» и, как в романе, оставляя детей. Потом из-за детей и вернулась, но с условием, что жить с ним не будет. Граф увез ее в Петербург, издал ее новый роман, пытался целовать при посторонних и писал ей записки: «Ты всё для меня: жизнь, помысел, религия. Прости, возвысь меня, допусти до себя…» И однажды едва ли не силой взял ее. Так предположительно и был зачат наш герой. И тем не менее, вопрос о происхождении А.Н. Толстого-Бострома так и остался до конца не проясненным. 

С матерью. 1890 г.

И вот почему лишь в 14 лет Толстой впервые узнал, что «папуленька» его не Бостром, а столичный граф. Алеша так никогда и не увидел графа, своего отца. Считал себя сыном отчима, подписывал письма «Леля Бостром» и даже не был внесен в дворянские книги. А потом вдруг сюрприз: по завещанию графа Алексей был признан сыном и получил 30 тысяч рублей. Но история эта, кажется, и сделает его «круглым эгоистом», готовым на всё. Ведь все ему врали и всё вокруг оказалось не настоящим, «не таким, как у всех». Конечно, удар! Но мать боготворил до смерти. Правда, когда в 18 лет дал ей прочесть тетрадку со стихами (считал себя поэтом), она, затворившись у себя, вышла с высохшими слезами и грустно, но твердо сказала: «Все это очень серо. Поступай, Леля, в какой-нибудь инженерный институт…»

Студент-технолог

Первый брак, второй брак...

Он так и сделает, подаст документы сразу в 4 технических института и вскоре обнаружит себя студентом «Техноложки», вуза и ныне стоящего на углу Загородного проспекта. И почти сразу – женится. На Юленьке Рожанской, партнерше по самарскому драмкружку, а тогда – студентке медицинских курсов.

Проживет с ней 5 лет, родит сына, а , в Дрездене, куда Толстой уедет для продолжения учебы, встретив другую, Соню Дымшиц, напишет едва ли не теми же словами: «Я… почувствовал, что об руку с ней можно выйти из потемок». 

Софья Дымшиц

Их познакомил родной брат Сони — Леон, с которым Алексей Николаевич учится в Дрезденском по­литехническом институте. Софья в это время была студенткой университета в Берне; там же обучался и человек, считавшийся по документам её мужем. Она была художницей, ей давали уроки и Бакст, и Петров-Водкин, а училась вместе с Сарьяном. «Страстная особа, – напишет Сарьян. – Неконтролируемые порывы и догматический характер одновременно…» Именно Соня ввела Толстого в столичную тусовку. 

Софья Дымшиц

В Толстом тоже вдруг просыпается художественный талант, он начинает учиться композиции и рисунку. Очень быстро выяснилось, что будущего инженера человеческих душ карьера инженера как такового не прельщает. 

Юлия Рожанская, вначале тяжело переживавшая разрыв, хотела видеть Тол­стого инженером и к его увлечению творчеством относилась равнодушно. Од­нажды она сказала Алексею Николаевичу: “Если ты окончательно решил от­даться искусству, то Софья Исааковна тебе больше подходит”.

С июля 1907 года не разведённые Толстой и Дымшиц стали жить вместе. В те годы расторжение брака утверждал Священный Синод, и бракоразвод­ный процесс мог длиться годами. Алексей Николаевич и Юлия смогли разве­стись только в 1910 году. Но это уже были детали: за два года до этого — 11 мая 1908 года — умер их пятилетний сын Юрий, который был последней ниточкой, свя­зывавшей этих некогда столь дорогих друг другу людей...

"То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому... Девушки скрывали свою невиность, супруги - верность. Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения - признаком утонченности. Этому учили модные писатели, возникавшие в один сезон из небытия. Люди выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными" - так описывал Толстой Петербург тех дней в романе "Хождение по мукам".

Впрочем, в литературный быт 10-х годов, так апокалиптически описанный в романе, Толстой вписался весьма органично. Дионисийские вечера и пляски, маскарады, любительские спектакли сменяли друг друга. Толстые всюду были на первых местах. 

Софья Дымшиц-Толстая. Коктебель, в гостях у Волошина. 1909

Красавица Соня вполне вписывалась в излюбленный модерном образ - смесь серафима и дьяволицы. Она танцевала в скандально знаменитом спектакле "Ночные пляски", все роли в котором исполняли поэты и художники, а режиссером был Мейерхольд. Федор Сологуб, автор пьесы, приглашал участвовать в плясках и Крандиевскую (которая позже станет третьей женой Толстого): "Не будьте буржуазкой, - надменно уговоривал Сологуб загробным глуховатым своим голосом без интонаций, - вам, как и всякой молодой женщине, хочется быть голой. Не отрицайте. Берите пример с Софьи Исааковны, с Олечки Судейкиной. Они вакханки..."
 В 1911 году, когда Толстые были в Париже, у них родилась дочь Марианна.  В 1912 году семья переезжает в Москву. 

Парижский имидж

Но в это время Толстые уже, пожалуй, в разных шкурах. Картины Софьи Исааковны появляются на выставках. По ее словам, профессиональные интересы уводили ее в среду художников.
    "Козерог" и "синица" - так Толстой обозначал два женских типа. Синица - ясная и милосердная женственность. Козерог - непростота, самолюбие, всевозможные сложности. Софья Дымшиц, человек самодостаточный и одаренная художница, была, конечно, козерогом и не собиралась класть жизнь на алтарь толстовского таланта. В дальнейшем в руках - и браках - у Толстого будут исключительно "синицы".
    Во время одной из прогулок Толстой, не любивший недоговоренности, сказал жене: "Я чувствую, что этой зимой ты уйдешь от меня". Окончательный разрыв произошел только в 1914 году, после начала войны. В это время Толстого уже связывали романтические отношения с Натальей Васильевной Крандиевской.

Высокие отношения

Собственно, знакомы они были давно. В студии, где Крандиевская училась живописи, Софья Дымшиц была ее соседкой по мольберту, а ее муж регулярно появлялся в студии и разглядывал в лорнет студисток, холсты и обнаженных натурщиц.

Наталья Крандиевская с мужем, известным петербургским адвокатом, Фёдором Волькенштейном и сыном Федей.

    Ей 26 лет, она воспитывает 4-летнего сына. Ее муж известный адвокат. На одном из обедов в предвоенную зиму Толстой и Крандиевская заговорили о жизни и смерти. Темы их бесед вообще были возвышенными. Толстой говорил ей: "Я вас побаиваюсь. Чувствую себя пошляком в вашем присутствии..." 

Она была поэтессой и художницей с «ресницами в пол-лица». Стихи ее отмечали Бальмонт, Блок, тот же Бунин, которому она приносила на суд свои первые пробы: "Она пришла ко мне однажды в морозные сумерки, вся в инее - иней опушил всю ее беличью шапочку, беличий воротник шубки, ресницы, уголки губ, - и я просто поражен был ее юной прелестью, ее девичьей красотой и восхищен талантливостью ее стихов, которые она продолжала писать и впоследствии, будучи замужем за своим первым мужем, а потом за Толстым, но все-таки почему-то совсем бросила..."

Это был весьма изысканный флирт между замужней дамой и женатым, хотя и стоящим на грани разрыва с женой человеком, между ними было мало сказано слов, которые можно было бы истолковать как декларацию о серьезных намерениях, но несомненно что-то было. 

Алексей Толстой, 1915 год

 Он едет на фронт корреспондентом от "Русских ведомостей" и пишет нежные письма. Она работает сестрой в лазарете. В "Хождении по мукам"в Кате можно легко узнать Наталью Крандиевскую. 

А летом 1915 года тридцатидвухлетний Толстой страстно влюбляется в семнадцатилетнюю балерину Маргариту Кандаурову и делает ей предложение. Маргарита считалась невестой нашего мастера всю осень 1914 года, но чем дальше, тем сильнее его тянуло к другой, более зрелой, душевной, способной утешить и понять. Он приходил к Крандиевской домой, засиживался до ночи, они разговаривали часами напролет, и двусмысленность этих встреч увеличивалась раз от раза, но от дома Толстому не отказывали. С Крандиевской делится своими переживаниями: "Маргарита - это не человек. Цветок. Лунное наваждение. А ведь я-то живой. И как все это уложить в форму брака, мне до сих пор неясно".

Маргарита Кандаурова

 Это «лунное наваждение» его, позволив объявить себя невестой, даже поцелуя не даст ему, не то что объятия. Недаром он «забросит» ее в будущем романе не на Луну даже – на Марс и красиво назовет «Аэлитой».

Однажды он попросил разрешения прийти с невестой. Крандиевская согласилась. «Маргарита сидела напротив меня. Скромная, осторожная, она вздрагивала от неумных возгласов Толстого и при каждом новом анекдоте поднимала на него умоляющие глаза, но он не замечал этого. Я оценивала ее положение: слишком юна, чтобы казаться элегантной. И волосы на пробор, чересчур старательно, по-парикмахерски, уложенные фестонами, и ниточка искусственного жемчуга на худеньких ключицах, а главное, напряженное выражение полудетского личика: Боже упаси, не уронить собственного достоинства! — все это было скорее трогательно, чем опасно. Нет, никакая не соперница!»

Все зависело лишь от нее самой. 

Однако разобраться и с собой, и со своими домашними было не просто. Муж, сын, родня…
«На третий день, поздно вечером, я провожала мужа на Николаевском вокзале. Стоя у вагона, он говорил мне:
— Если б у меня не было доверия к чистоте твоих помыслов, я бы не уезжал спокойно, оставляя тебя. Но ведь ты не просто бабенка, способная на адюльтер. Ты человек высокий, честный.

Я слушала его, стиснув зубы, думала безнадежно: ни высокий, ни честный, ни человек, просто бабенка! И мне было жалко себя, своей неудавшейся чистоты, своей неудавшейся греховности: ни Богу свечка, ни черту кочерга. Жизнь впустую».

С вокзала она вернулась домой. Дома ее ожидал Толстой.

«— Вы? — воскликнула я. — Что вы здесь делаете?

Он не отвечал, подошел и молча обнял меня.

Не знаю, как случилось потом, что я оказалась сидящей в кресле, а он — у ног моих. Дрожащими от волнения пальцами я развязала вуаль, сняла шляпу, потом обеими руками взяла за голову, приблизила к себе так давно мне милое, дорогое лицо. В глазах его был испуг почти немыслимого счастья.

— Неужели это возможно, Наташа? — спросил он тихо и не дал мне ответить».

Получить развод и обвенчаться с Толстым Крандиевской удалось лишь в 1917 году. Но все равно Толстой был счастлив, это хорошо видно по его письмам, однако ликование графа в связи с новой любовью разделили не все в литературном мире Москвы, где эта новость обсуждалась очень бурно, особенно среди дам.

"6-го был у нас Алексей Толстой. Он разошелся с женой и женится на Тусе Крандиевской, которая разводится с мужем — Волькенштейном. В “междуцарствие” — Алехан был прежестоко влюблен в балерину Кандаурову и хотел жениться на ней. Но Туся — охотилась за ним еще с прошлого года, когда он еще не думал расходиться с Софьей, и одолела всех, — записывала в своем безжалостном дневнике желчная мадам Рамбуйе — Хин-Гольдовская. — Теперь жена его, которая семь лет тому назад крестилась, чтобы получить “право жительства” — очутилась в ужасном положении. Ее родные — отреклись от нее. Ребенок ее и графа — пока живет с теткой Алексея Николаевича, которая обожает девочку, любит Софью Исааковну и возмущена Алешей. Алеша к ним не ходит. Мальчик Туси ревнует “чужого дядю” к матери. Граф вообще ненавидит мальчишку."

Сама Соня писала позднее в мемуарах, словно по принуждению и сбиваясь на какой-то суконный язык: «Я обрадовалась, что талант его найдет себе верную поддержку. Алексей Николаевич входил в литературную семью, где его творческие и бытовые запросы должны были встретить полное понимание».

Эмиграция и возвращение

В 1917 году у Толстых рождается сын Никита, позже, уже в эмиграции — Митя. В 1918-м они уезжают в эмиграцию, в Париж. Он пишет "Хождение по мукам" и "Детство Никиты", она заканчивает трехмесячные курсы кройки и шитья и шьет  модные платья богатым эмигранткам. В Париже Толстому было тоскливо и неуютно. Он любил не то чтобы роскошь, но, так сказать, должный комфорт. А достичь его никак не удавалось. В октябре 1921-го он снова переезжает, на сей раз — в Берлин. Но и в Германии житье было не из лучших: «Жизнь здесь приблизительно как в Харькове при гетмане, марка падает, цены растут, товары прячутся, — жаловался Алексей Николаевич в письме И.А. Бунину.

Отношения с эмиграцией портились. За сотрудничество в газете «Накануне» Толстого исключили из эмигрантского Союза русских писателей и журналистов. Мысли о возможном возвращении на родину все чаще овладевали Толстым.

Возвращение Толстого в Россию вызвало самые разные толки. Эмигранты сочли этот поступок предательством и сыпали по адресу «красного графа» проклятиями. Большевиками же писатель был обласкан: со временем он сделался личным другом И.В. Сталина, постоянным гостем на пышных кремлевских приемах, был награжден многочисленными орденами, премиями, избран депутатом Верховного Совета СССР, действительным членом Академии Наук. Но социалистический строй не принял, скорее, приспособился к нему, смирился с ним, а потому, как и многие, часто говорил одно, думал — другое, а писал — совершенно третье.

Доподлинно известно, что в Одессе, накануне бегства, он всем говорил, «что сапоги будет целовать у царя, если восстановится монархия, и глаза прокалывать ржавым пером большевикам…» И известно доподлинно, что через двадцать лет напишет Крандиевской прямо противоположное. «То, что происходит у нас (в СССР) – грандиозно и величественно, и перед этим бледнеет муза фантазии…» И о том же – о советском строе! – напишет и Баршевой. «Пусть это называется неуклюжим, книжным словом – социалистическое строительство. Но это и есть… заря нового мира, где будет жить прекрасный человек». Самым близким писал, кому не надо было врать.

И всё-таки, думаю, врал. Родной сын потом скажет: «Любил благополучие… во всем: в своих делах, в доме, в семье… Если очень любить покой, удобства, достаток, можно начать приносить жертвы во имя всего этого. А жертвами обычно являются убеждения и принципы…»

Вернувшись из эмиграции, граф, правда, еще хорохорился. Попав на первый митинг в Большом театре, сказал одному писателю: «Ни на какие митинги больше я не пойду… То есть купить меня, низвести до уровня ваших идиотских митингов – дудки! Я граф – не пролетарий…» Но вскоре не только регулярно ходил – бегал.

Новые власти не скупились на подарки: у Толстого было целое поместье в бывшем Царском, ныне Детском Селе (как и в Барвихе) с роскошно обставленными комнатами, два или три автомобиля с личным шофером. Об их "таланте домовитости", умении украсить быт, великолепных картинах и восточных коврах пишут многие мемуаристы. В доме мебель, павловская или екатерининская. Водку Толстой переливает в затейливые штофы времен Петра I. В Детском Селе устраивались маскарады, елки, шарады и зимние ночные катания в розвальнях. 

Алексей Николаевич Толстой с Натальей Васильевной Крандиевской.1933

Идиллия, предполагавшая отказ от личных притязаний на собственное творчество. Она была секретарём, советчиком, критиком, часто даже переводчиком. «Я оберегала его творческий покой как умела. Плохо ли, хорошо ли, но я, не сопротивляясь, делала всё», - писала она. Вся её жизнь была положена на алтарь любви к мужу. Наталья целиком растворилась в нём.

«Я люблю только трех существ» – жену и двух детей – так написал третьей супруге своей – Наталье Крандиевской. Но написал, вот ирония судьбы, незадолго до ухода к Людмиле Баршевой – четвертой жене. 

Когда в его жизни возникнет 29-летняя Людмила Баршева, его секретарша, 47-летняя Крандиевская воскликнет: "Скажи, куда все девалось, где та готика любви, которую мы с упорством маниаков громоздили столько лет»?" – "А черт его знает, куда всё девается, – ответит он. – Почем я знаю?.." И, провожая ее до машины, которая увезет ее навсегда, сунет ей в рот кусок арбуза: "Ешь! Вкусный арбуз!.." 

"Победила молодость", - резюмирует бывшая жена.
В конце октября 1935 сразу по возвращении из Чехословакии, Толстой оформил развод с Н.Крандиевской и женился на Людмиле Баршевой, своей секретарше. 

Удар, нанесенный ей Толстым, Крандиевская выдержала с трудом. Как выжила? Просто снова начала писать — и стихи, и прозу. Снова начала печататься — в журналах «Звезда» и «Ленинград» вышли ее воспоминания о Горьком и Бунине, несколько небольших стихотворных подборок.

В начале войны Крандиевская осталась в Ленинграде. Конечно, Толстой в любой момент на правительственном уровне мог организовать эвакуацию своей бывшей семьи. Но Наталья Васильевна ответила так: «Ты пишешь письма, ты зовешь, ты к сытой жизни просишь в гости. Ты прав по-своему. Ну что ж! И я права в своем упорстве. …И если надо выбирать Судьбу — не обольщусь другою. Утешусь гордою мечтою — за этот город умирать!» 

Крандиевская вместе с младшим сыном Дмитрием пережила в осажденном городе самые страшные месяцы — как все, получая пайковые 125 граммов хл:), хороня близких ей людей… Но и в этом блокадном ужасе она сохранила высоту духа — Дмитрий Алексеевич вспоминает, как мать удержала его от желания вытащить из мусорного ведра черствую французскую булку, выброшенную соседом-партработником: «Будем гордыми!»

Умерла Крандиевская-Толстая 17 сентября 1963 года. Но и сама смерть не сделала ее ближе к Толстому — похоронили Наталью Васильевну не рядом с ним, на мемориальном Новодевичьем, а на питерском Серафимовском…

Известные писательницы Татьяна и Наталья Толстые это внучки Натальи Васильевны Крандиевской, дочери её сына Никиты.

Четвёртый брак, последний.

Людмила Баршева

Из Праги, куда Толстой поехал в октябре 1935 года, он писал Людмиле Ильиничне: «С 12 до 17 покупались по списку вещи для Алешиной жены Мики, какие куплены штучки! Я взял в посольстве одну даму, ростом и фигурой приблизительно как ты, и загонял ее насмерть. В семь вернулся, взял ванну, переоделся, пошел в какое-то черт его знает учреждение, где меня дожидалось человек 200 с моими книжками (переводами), чтобы я дал автограф. Некоторые продавщицы в магазине тоже просили автограф. Я совершенно дьявольски, оказывается, знаменит. (Хотя одна дамочка подсунула мне для подписи “Анну Каренину”, но все вокруг загудели: “Позор”). Говорю это вот для чего. Мики, у меня так мало качеств, чтобы ты меня любила, мне хочется разбудить в тебе честолюбие, чтобы ты мной гордилась, — тогда я стану совершенно невероятно знаменит — чтобы ты гордилась своим мужем, Мики…»

Александр Борщаговский в своем очерке «Зрители дешевого райка» воспроизводит рассказ писателя Ивана Микитенко, который вместе с Толстым ездил за границу, о том, как это выглядело со стороны:

«Двухместное купе международного вагона занимали Микитенко и Валентин Катаев, соседнее купе было загромождено чемоданами, баулами, саквояжами и портпледами Алексея Николаевича Толстого. Стоянка под Шепетовкой задерживалась. К моменту, когда подали сменный паровоз и вагоны уже подрагивали, поскрипывали, как застоявшиеся кони, показался наконец Толстой в обнимку с последним угрожающих размеров чемоданом с болтающимися ремнями и незакрытыми замками.

Поезд тронулся. Толстой успел толкнуть в тамбур свою ношу и не по возрасту резво вскочил на ступеньку вагона. Он упал массивной графской грудью на распахнувшийся чемодан, в груду кружев, тончайших и светлых, как подвенечные одежды. Лицо Толстого светилось блаженством. Лежа ничком в тамбуре, он поднял глаза от своих сокровищ и увидел во внутренних дверях своих спутников: мефистофельская маска Катаева и лукавая физиономия Микитенко. Их театрально воздетые руки не обещали Алексею Николаевичу снисхождения. Он поторопился, запросил пощады, боднув тяжелой головой копну бело-розового дамского белья, и простонал:

— Но женщина-то какая! Ах, какая женщина!

Но выражение полного блаженства на его лице заставило прикусить язык двух записных циников… потрясенный поздней любовью Алексей Толстой утопал в белопенных кружевах молодой жены-красавицы».

Действительно, Людмила Ильинична Толстая, урождённая Крестинская, в пер­вом браке Баршева (1906—1982), была четвёртой по счёту и последней женой Алексея Николаевича Толстого, прожившей с ним последние 10 лет его жизни и бывшей хозяйкой Московского музея-квартиры А.Н.Толстого на Спири­доновке  со старинной антикварной мебелью, уникальными картина­ми старых мастеров, занимавшей весь второй этаж небольшого старинного особняка, до конца своей жизни. 

В 1987 году здесь был открыт мемориальный музей А.Н.Толстого. Пережив на много десятилетий своего мужа, Л.И.Толстая сохранила в этом доме точно всё так, как было при жизни А.Н.Толстого, даже порядок расположения вещей в его кабинете. И у бывавших здесь возникало чувство, что хозяин куда-то вышел отсюда на минутку, положив непогасшую трубку на каминную подставку.

Алексей Толстой с Людмилой Баршевой

В 1935 году она стала женой  Толстого, 52-летнего отца семейст­ва, всемирно известного писателя, жившего на широкую ногу в Царском Селе в доме из 12 комнат (об этом есть её неопубликованные воспоминания «Как я стала женой Алексея Толстого»). Для семьи же Толстого это было нешуточной драмой. Дети, в особенности старший сын Никита Алексее­вич, всегда относились к ней отрицательно, не хотели с ней общаться, не простив этого отцу никогда. Однако она всё же стала избранни­цей немолодого писателя, его письма к ней полны глубокой нежности, любви и восхищения, и близким пришлось всё же как-то примириться с этим как с неизбежностью. 

Безусловно, она во многом вдохновляла А.Н.Тол­стого при создании его поздних шедевров, в частности романа «Пётр Пер­вый», — её внешние черты воплотились в одном из женских персонажей — и это можно угадать в одной из иллюстраций художника Д.А. Шмаринова к ро­ману — там нарисована молодая красивая женщина, очень похожая на Люд­милу Ильиничну.

Но о ней ходили и всякие неблаговидные слухи, особенно когда она стала вдовой классика литературы, унаследовав недвижимость, антиквариат, средства, став богатейшей дамой, «графиней Толстой», как её часто называли.

Последние года её жизни были тяжёлыми. Осенью 1980 года на её квартиру в её присутствии был совершён вооружённый налёт с целью ограбления, грабителей быстро отыскали, всё украденное было возвращено, но она после этого жила в состоянии непреходящего страха. И вскоре тяжело заболела.

У неё не было детей и близких родных, за ней ухаживали престарелая домработница и шофёр со своей женой и дочерью. Им она завещала свою дачу на Николиной горе, машину, часть мебели, немалые денежные средства. С детьми А.Н.Толстого она была в очень натянутых отношениях до конца, и те не получили ничего. Двух с небольшим месяцев она не дожила до 100-летней годовщины со дня рождения А.Н.Толстого, которое тогда отмеча­лось очень широко. В начале ноября 1982 года её похоронили на Новоде­вичьем кладбище, напротив могилы А.Н.Толстого.