Пролог.

Эту историю я нашла в группе  «Бабушкина радость» в VK. Так что это перепост. Хотела к какому-то определенному празднику перепостить, но поняла, что для подобной истории определенных дат не требуется. Историй подобных в последнее время не становится меньше, но все меньше становится непосредственных свидетелей, переживших Блокаду. Валентина Федоровна Кумакова проживает сейчас в Санкт-Петербурге. Лет ей немало.Эту историю записали с её слов и отредактировали участники группы  Саша Андреев, Маша Орлова и Наталья Сергеева. За что им огромная благодарность!  Валентина Федоровна очень хочет донести до человечества эту реальную историю, которую она пыталась написать всю жизнь, но не могла, потому что понимала, что сама не осилит ее написать, морально не выдержит. Скажу честно, прочитала её один только раз, второй не могу, пока не хватает душевных сил. Также хорошо я понимаю, что несмотря на трагизм, человечество должно помнить о подобных вещах, чтобы не повторять ошибок!

                                                    История.

     До войны я жила с мамой, папой и двенадцатилетним братишкой в Ленинском районе на улице Шкапина. Родилась я в Кировском районе, но после смерти родителей отца на улице Шкапина освободилось две комнаты в коммунальной квартире. Уже там в 1939 году у меня родилась сестренка, которая умерла в семимесячном возрасте из-за ошибки врачей. У нее болела косточка на ножке, ее лечили, кололи в головку…Мама все время плакала. Из больницы ее принесли в маленьком гробике, она лежала как куколка, и похоронили на Красненьком кладбище.

 После этого мы жили уже без нее, ходили к бабушке на Измайловский проспект. Там был красивый торговый дом с винтовой лестницей, квартира нашей семьи была на третьем этаже. Папа не хотел, чтобы мы там жили, потому что там было очень много народа - 3 маминых сестры, брат и бабушка с дедушкой. Мама часто оставляла нас там, а отец забирал домой.

       И вдруг началась война…

       В Бароновский дом на Измайловском попала фугасная бомба, дом весь обвалился. Утром к нам на Шкапина постучалась какая-то женщина и сообщила о случившимся. Мама взяла меня за руку, и мы пошли искать родных. И вот, когда мы шли, небо было все кровавое-кровавое, было так жутко, страшно…Когда мы подошли к Обводному каналу, мы увидели столько машин, пожарных, скорых, повсюду слышались крики, стоны. Кругом дым, люди выбрасывали все вещи, завязанные в тюки в окна, на улицу. А у нас там было всё, вся одежда, и все горело пламенем. Вещей никаких не осталось, мы с мамой остались в том, что на нас было. Кое-что люди нам потом собрали, и мама всю свою одежду перешила мне, а сама ходила почти голая. К дому было не подойти, все завалено плитами из-под которых торчали ноги, руки, тела…Всех вытаскивали и увозили на скорой. Мы никого из своих не видели и не знали, живы они или нет. Мама пошла в больницу и там уже нашла их в списках: бабушку не довезли до больницы - она умерла, сестер завалило плитами и сломало всем ноги, они остались живы, но стали инвалидами. Им дали обыкновенную инвалидность, не военную…Но это было не мое дело, да и я маленькая была….Они вышли из больницы, одна работала, а две другие были несовершеннолетними…Из больницы им было некуда деваться - дом сгорел… За их домом был еще, где жила их крестная, “кока”, как они ее называли, и она взяла их к себе.

      Мы продолжали жить на Шкапина, отца взяли на фронт, братишка ходил в школу. Очень часто были бомбежки, и когда бомбило, мы не могли находиться дома, летели стекла, осколки, мы все забивали фанерой, ничего не было видно…Тетка взяла нас к себе -маму, меня и братишку. Нам дали карточки: детская 100 грамм, взрослая 150. Братишке надо было кушать, ведь он был практически взрослым мужчиной, а кушать было  нечего. Он все время просил есть, плакал…В доме не было дров, холодно, чтобы хоть как-то стопить тетка собирала ящики на улице. Воды тоже не было, а если была, за ней приходилось  ходить в подвал. Мы были совсем худые…Брат обнимал чуть теплую печку, ходил вокруг нее и плакал, просил хл:)…Мама уговаривала его подождать до утра. Нам постелили у печки, мы легли спать. Ночью  я проснулась оттого, что сильно замерзла, стала  плакать. Мама встала, спросила, как Витя…А Витя был совсем-совсем холодный, он умер, описался ночью и заледенел. Мы так плакали…На улице трупы лежали штабелями, всех кто умирал дома, выкладывали туда. Мама с крестной завернули Витю и на саночках отвези его туда. Не знаю, написала ли мама записочку с именем и адресом, чтобы его опознали. Мы не знали, где его похоронили…Потом, уже после войны,  я услышала по радио, что многих ленинградцев сжигали в печах кирпичного завода в Парке Победы…И мне так хотелось съездить, найти его, и я поехала, еле влезла с костылем в автобус. А там все огорожено…Мы постояли на большом расстоянии, мне так хотелось подойти, а все закрыто забором. Так и не знаю, там ли он, не было никакой стены, ни памятника.

      После случившегося мы с мамой ушли домой на Шкапина, не хотел мешать. Мы жили над подвалом, наши окна выходили во двор, от подвала поднимались пар и вонь. Мама работала на военном заводе. Война идет, без конца обстрелы, бомбежки, и всех работающих на заводе оставили на казарменное положение. А однажды пришли из военкомата и велели эвакуировать детей. Мама отказывалась, но нас заставили. Велели собираться, хотя собирать нам было нечего. Нас отправили на Финляндский вокзал  к поезду. И вот поезд уже подходит, и вдруг мы видим с мамой, что приехал отец: он служил тогда в Красном селе. Он вернулся домой, а нас нет. Соседи сказали ему, что нас эвакуировали, и он на машине приехал на вокзал и забрал нас. Так мы вернулись домой. Отец сказал, что умирать будем все вместе здесь, ведь война везде, и нет никакого смысла уезжать. Так всю войну мы здесь и жили. Он ушел, мы с мамой остались вдвоем, папа ведь не мог каждый день приходить, он был командиром. После войны уже я услышала, что поезд, на котором мы должны были ехать, пошел под откос, и все погибли…Отец нас спас, а мама его ругала: мы мучились потом страшно, мама считала, что лучше бы мы погибли.

      Мама уходила на работу, опять назначили казарменное положение. Мама уходила, а я оставалась одна. Мама положит мне вокруг игрушек, а по ним крысы бегают, я кричу, плачу. Все время ждала маму, плакала, а ее все нет и нет. Потом два или три дня я не знала, что мне делать, ее не было. Есть было нечего. Дверь закрывалась на замочек снаружи, мама его закрывала, а я оставалась внутри. И вдруг однажды открывается дверь, дядька какой-то входит чужой, посмотрел, что ничего нет в квартире, открыл дверь в комнату, взглянул на меня и спросил, почему я плачу. Сказал, что он водопроводчик, хотя  на самом деле это был человек из тех людей, которые грабили квартиры или резали полных людей, чтобы потом продавать человеческое мясо, делали из него студень, котлеты. Я боялась, что и меня съедят.

      Не помню, сколько дней не было мамы, казалось, что вечность, думала, что мама бросила меня. Потом опять дверь открылась и пришли мужчина с женщиной. Я спросила у них, где мама, а они сказали, что оденут меня и поедут к ней. Я сопротивлялась, но женщина взяла меня на руки и понесла. Так я оказалась в первом детском доме у Балтийского вокзала. Однажды в него попал снаряд, и у дома отбило угол. Нам повесили за плечи котомки и мы цепочкой пошли на улицу Егорова в другой дом. Мама все не приходила. Дети в детдоме были разные, и старше и младшие, а мне было тогда всего 8 лет. Мы все время хотели есть. Нас поили одной водой, у нас был кровяной понос, нас обманывали, ведь воспитатели и их дети были сыты. А на нас было наплевать: суп - одна вода, второе - одна трава. За нами не следили, куда хотели, туда мы и шли. Мы рылись в помойках и ели то, что найдем: гнилую картошку, лук. Мы рвали грязную траву, ходили по скверам, сорвем и так и едим. Ходили на огороды за Митрофаньевское шоссе: резали кочерыжки от капусты, выкапывали ложками картошку и морковку из земли. А если в детдоме лежал хлеб, и мы за ним тянулись – нас били по рукам. Много детей тогда умирало, хоть об этом и не говорят. 

      А потом наконец-то пришла мама. Она просила потерпеть, вот война кончится…Мама была дистрофиком, и я была дистрофиком…Мама сама ничего не ела - меня кормила, все, что получала, отдавала мне. Нас в комнате  было 6 человек или 8. Утром проснешься - а кровать затянута баковым одеялом, значит, кого-то не стало в живых.

      Мама сказала своему начальнику, что больше работать не будет, что у нее ребенок умирает в детском доме, не может больше работать, сына уже потеряла и дочь на грани совсем. Но ей говорили, что люди нужны, не отпускали, но отменили для нее казарменное положение. И теперь маме нужно было  ходить с солдатами на среднюю рогатку, помогать копать траншеи, отрабатывать свою смену и уходить домой. В детдоме на тот момент я была года полтора.

      Мама меня забрала, похлопотала в исполкоме, чтобы  нам дали комнату, не над подвалом, потому что влажность очень плохо сказывалась на здоровье. Тогда много комнат освобождалось. Мама  взяла самую маленькую комнату 9 или 10 метров, чтобы было теплее, ведь топить нечем. Мама больше меня не оставляла, всегда брала с собой на работу. Транспорт из-за бомбежек совсем не ходил, и нам приходилось добираться пешком. Я иду, не могу идти, иду, плачу, просила не ходить, но мама уговаривала, говорила что надо, ведь карточек тогда не будет. Маме было 30 лет…Она сама еле волочила ноги, но все равно брала меня на руки, тащила.  А идти далеко: мы выходили в 6 часов утра и приходили туда только к обеду, где-то к часу. И мама вместе с солдатами рыла траншеи. Там, в том районе, жила одна старушка - евреичка, которую я назвала бабушкой: она так меня жалела. У нее был огородик, и она кормила меня морковкой. Бабушка чинила солдатам шинели, а мне настилала шуб на кровати и укладывала туда, лечила меня. И солдаты брали меня к себе в штаб, кормили. Когда меня первый раз туда взяли, мама такой шум устроила, что пропал ребенок, побоялась, что меня украли. А для меня такой праздник был: на столе банка консервов, чайник, чай! Солдат взял меня на колени, отрезал хл:), положил консервы… Я была счастлива, кусок съела и наелась, ведь до этого у нас была только трава, крапива и еще что-то. А потом он укладывал меня спать… А мама работала.

      Однажды мы шли на работу, и тут вдруг объявили воздушную тревогу. Мы дошли только до проспекта Сталина, где был молочный комбинат, жилых домов близко не было, укрыться негде, и нам некуда деваться. Мы шли по краю панели, а рядом четверо других. И тут начали бомбить, и эти четверо сразу упали. Мы увидели молочную машину с большими колесами в четыре ряда, и тут же мимо, едва ли не по нашим ногам, под эту машину падает огромный снаряд с острым носом… Тихо. Потом взрыв… потом ещё, меня волной откинуло под машину, и я попала в воронку. Меня засыпало землей: я кричать не могу, дышать не могу. Я сознание потеряла, и вдруг мама рядом очутилась, раскапывает меня. Все спрашивала меня что-то, а я молчу, речь потеряла. Когда она меня вытащила, и объявили отбой, мы вылезли, а я говорить не могу, лицо скованное. Так и  осталась у меня контузия на лице - память войны…

      Мы развернулись и пошли домой назад. Мама никак не могла свести меня к врачу, все время бои, бои…А я все молчала, и личико скривило…На обратном пути мама зашла на мясокомбинат, спросила, не нужны ли им рабочие. Начальник предложил быть уборщицей, и через несколько дней мама туда устроилась. Мама уходила на работу, обещала возвращаться с косточкой. А я все время  ждала... Мама приходила с сорванной травой и косточкой и варила щи с крапивой. А меня стали пропускать на комбинат, а там были все в белом, все толстые, ведь у них и мясо, и молоко было. И меня там обещали вылечить. Мне налили чего-то красного в стакан – это была кровь. Я отказывалась сначала пить. Тогда мама выпила, чтоб и я, смотря на нее, пила. И я выпила. И сколько она работала, столько мы  ее и пили. И это нас спасло, Бог нас направил на это комбинат. У меня даже румянец появился, и мама окрепла. Так мы с ней и выжили. Я стала говорить, но очень плохо. Мама через некоторое время повела к врачу, и он сказал, что это от испуга, пройдет… Но так и не прошло.

      Постепенно стрелять в Ленинграде стали меньше, но я все равно боялась находиться дома, хотя уже оставалась. Мама работала до 5-6, а я уже в 3 шла ее встречать, боялась, что мама погибнет, а я останусь.