...К Олимпиаде я подходил почти свободным человеком. Ну а когда приехал в Сочи, все было настолько хорошо в смысле Олимпиады и настолько плохо в смысле того, что происходит в этом фигурном катании, что в своем решении я утвердился.
– Что именно было плохо?
– Раньше я с этим жил. Пытался от этого отстраниться, но все равно засасывало. Сел в комментаторскую кабину – и уже кому-то чем-то почему-то обязан. Сел с этим – значит, перебежал дорогу другому. Сел с другим – значит, смертельно обидел этого. Мы несколько месяцев не разговаривали с Татьяной Тарасовой, потому что я, видите ли, с танцором Вазгеном Азрояном комментировал какие-то соревнования.
– А они враги?
– То ли он сказал что-то про учеников или приближенных к ней людей, то ли еще что-то… Сразу после этого эфира – звонок: «Как ты мог? Ты не должен был с ним комментировать!». Что значит – должен или не должен? Я сам решаю. Кто вы все такие?
А другие говорят: «Василий, когда же вы прекратите комментировать с Татьяной Анатольевной? Вы же видите, что она преследует только свои цели». Да нет, друзья, она намного более объективна, чем многие из этого мира.
Самое потрясающее в фигурном катании: страшно – это не когда ты о ком-то плохо сказал; страшно – это когда ты о ком-то что-то не сказал. Это даже не вычисляется. Скажем, Наталья Линичук и Геннадий Карпоносов подходят к тебе и говорят: «Василий, ну вам, наверное, запрещают про нас говорить? Или вы нас так не любите? Вы никогда, ни-ког-да про нас ничего не говорите». Ну как это «никогда»?!
Плюс ко всему в этом мире ты чувствуешь себя абсолютно чужим человеком. Некоторые вещи ты можешь говорить гораздо правильнее тех, кто занимается фигурным катанием всю жизнь, но для них ты все равно чужой: потому что сам никогда не катался. Мы как-то общались на этот счет с Тарасовой. Один из лучших технических специалистов в нашем фигурном катании – это Петр Дурнев. Он раньше занимался танцами, не на льду, а просто танцами. Потом стал хореографом, стал работать с фигуристами, стал изучать правила; тут как раз поменялась система и он выучил ее настолько досконально, что все люди из фигурного катания с ним советовались, как ставить те или иные программы.
Тарасова меня в свое время с ним познакомила и сказала: «Петя знает больше всех». Но это было, когда в нем была острая необходимость. Спустя время, когда все выучили эти правила, элементы и компоненты, у них появилась другая главная тема: как может человек, который никогда не катался, нам тут что-то указывать?
Ну и потом – когда ты понимаешь, что по очевидным вещам происходит подлог, который никто не может интеллигентно разложить ни в эфире, ни в интернете, ты понимаешь: говорить ничего про это не стоит вообще.
– Подлог – это что?
– Когда начинаются судейские игры. Для меня пока загадка, как именно Международный союз конькобежцев манипулирует этими оценками. Варианта только два. Либо людям, которые сидят возле бортика – девять судей и три технических специалиста, – заранее говорят, что ставить. Либо все то, что они ставят, не имеет никакого значения – а сидит какой-то человек у компьютера и мышкой эти оценки двигает. Либо так, либо так. Потому что в некоторые вещи, которые происходят в фигурном катании, я просто не верю.
– Например?
– Самая элементарная вещь – оценки Аделины Сотниковой в Сочи. Еще раз скажу: Сотникова, Водорезова и Тарасова здесь чисты. Они делают свою работу, они фигачат своего человека, чтобы он был лучше всех. Если талант человека позволяет – как, например, у Ягудина в Солт-Лейк-Сити – он становится the top of the best. Но когда человек не так одарен, как Ягудин, он все равно отдает всего себя, выходит на пик формы, и тут судьи начинают сравнивать его с остальными.
У Сотниковой за последние два месяца оценки за компоненты выросли на 14 баллов. Для тех, кто не очень в теме: оценки за компоненты более или менее вечные. Но с момента последнего выступления фигуристки и до Игр в Сочи они выросли на 14 баллов. Никто не может объяснить – почему.
Если бы дело было в Турине – золото с таким катанием взяла бы Каролина Костнер. Если бы в Корее – даже вопросов не возникло в том, что Ю-На Ким стала чемпионкой. И вот я смотрю на эти 14 баллов и пытаюсь понять: это все судьи вдруг стали такими добрыми или сидит человек, который все это двигает?

– Так а как с ним рассчитываются? Заносят черную икру и Versace?
– Насколько я понимаю, у ISU и с нашей федерацией, и с любой другой федерацией отношения выстроены так, что как-то это регулируется. Возможно, если судьи не лояльны – они больше не получат эту работу. Они не получают на ней миллионы, но для них это постоянная подпитка.
Повторюсь: я готов был с этими мириться. Но я устал. Ладно бы была история только с оценками. Но ведь после того как спортсмен откатал, сразу начинается история с наушничеством – хочется кого-то послать. Сейчас у нас было два лагеря: окружение Сотниковой и Липницкой. Хоть и говорится, что «мы одна команда», отношения там мегасложные. Достаточно посмотреть на двух тренеров, чтобы стало ясно: это война. Без смертоубийства и мордобая, но реальная война – люди борются за очень важные вещи. Как только одна откатается – к тебе тут же подойдут из противоположного лагеря и расскажут обо всех ее ошибках: «А вот обратите внимание, какой неправильный аксель, как она вот здесь не скользит, а вот здесь она вторую ножку подставила».

– Самое большое возмущение, которое вызывали ваши репортажи?
– 2002 год, Ягудин – Плющенко, мегазаруба. Перед Олимпийскими играми Ягудин впервые за два года продемонстрировал, что вернулся, что может порвать Плющенко – он пер вверх как ракета. Я не сказал: «Ягудин вернулся, вашему Женечке кранты». Я сказал: «Друзья, мы присутствуем при историческом моменте. Это первая победа Ягудина за два года. Оценивать это можно по-разному. Кто-то скажет, что это случайность, кто-то скажет, что это знак. Но финальную точку мы поставим только в Солт-Лейк-Сити». Что сказали Мишину, тренеру Плющенко? Естественно: «Соловьев сказал, что это знак!». На ближайших соревнованиях Мишин высказал мне все, что думает, хотя репортажа, конечно, не слышал. «А вы сами это слышали?». «Нет, но мне сказали!».
Ровно через год – финал Гран-при в Питере. Плющенко выезжает с программой «Бандитский Петербург», которая у него тогда называлась «300 лет Санкт-Петербургу». Я вообще и Лешу, и Женю как спортсменов очень люблю. Это было мегапротивостояние, и наблюдать за ним было очень интересно. Даже если один проигрывал, ты относился к нему как к мужику – потому что он на каждое выступление шел как на последний бой.
И вот я решил себе поставить задачу – пропеть Плющенко песню так, чтобы ему было сладко, чтобы он в этом меде весь облип. Он катается, мне это и правда нравится, начинаю рассказывать: «Друзья, посмотрите, насколько мощный сейчас Евгений. Он не только несет российский спорт за границу, он еще и несет туда российскую культуру. Как поступают спортсмены послабее? Берут Чайковского – и все, ты лебедь. А он берет никому неизвестную на Западе музыку, Корнелюка, и едет туда с ней. Потому что не боится, что из-за музыки его не поймут или засудят. Вы же понимаете, что Корнелюк не Чайковский…»
Спускаюсь вниз, вижу Мишина. Он: «Звонил Корнелюк». «И что?» «Плакал…» «Вы что, прикалываетесь, что ли?» «Говорит: вот так вот людям помогаешь, деньги с них не берешь, а тебя берут и мордой в говно». Пришлось найти телефон Корнелюка, позвонить и объясниться. Хоть он и далеко не сразу меня понял.
– Вы были одним из гостей эпической программы «Пусть говорят» про Евгения Плющенко. Вы писали, что по окончании съемок там творился полный трэш. Расскажите.
– Чего по большому счету нужно было добиться на этой программе от Жени? Откровенного признания. Мы же понимаем, что решение – заявиться-остаться-сняться – принимал не он. И даже не Мишин. И даже не Яна. И даже не Писеев. И даже, скорее всего, не Мутко.
– Кто же? Господь Бог?
– Примерно. Ты промахнулся на полмиллиметра… Хотелось, чтобы Плющенко сказал что-то мощное. Не сказал. Когда микрофон дошел до меня, я зашел издалека, зацепился за слова Жириновского и в итоге вступил в конфликт с Жириновским. Я произнес слово «Ковтун», Тарасова взбудоражилась, стала катить бочку и потом уже было не до Плющенко.
Там был полнейший хаос, никто не имел возможности нормально высказаться – всех перебивали на полуслове. Позвали десять тысяч человек, и, кроме разговоров про спину – а она ни у кого сомнений не вызывала и так – ни про что не поговорили. Ладно, заткнули рот мне – потерплю. Но когда на первой же фразе заткнули Мишина, это было слишком. Когда начал играть Эдвин Мартон, я подумал: сейчас встаю и ухожу, еще в микрофон чего-нибудь ляпну по дороге. Но поскольку я заканчивал музыкальное училище при консерватории, уходить при человеке, играющем на скрипке, мне было неудобно. Когда он закончил, оказалось, что это уже были финальные титры программы…
Мишин встал, возмутился, ушел. Я подошел к Малахову и сказал, что это полнейший бардак, так работать нельзя. Но он был с абсолютно непонимающими глазами – видимо, в этот момент ему что-то говорили в «ухо». Я его понимаю: это был прямой эфир, съезжать по времени было нельзя. Но, блин, если ты работаешь на такую систему и у нее такие издержки, будь готов к тому, что к тебе кто-то подойдет и скажет: «Чувак, ты занимаешься какой-то хренотней».
Да, а Татьяна Анатольевна после этой программы со мной не разговаривает до сих пор.
– Так вы же комментировали после этого вместе.
– Это был акт доброй воли с ее стороны. Акт доброй воли, скорее всего, к моему начальству. Два комментатора в одной трансляции, которые не разговаривают друг с другом за пределами эфира, – кажется, только в фигурном катании такое возможно.

– У меня есть ощущение, что все эти нравы из любого мужика-фигуриста могут сделать бабу. Я не прав?
– Моя точка зрения: если человек – настоящий мужик, он мужиком до конца и останется. Независимо от того, одели его в рюшечки или нет. Я бы лучше сказал про людей в фигурном катании, перед которыми наоборот хочется снять шляпу. Это из той же серии, что про телевидение говорят: там работают одни :)асы. Это не совсем так. :)асы просто работают немного больше…
Например, Тамара Москвина и Игорь Москвин. Когда-то из-за жесткого соперничества внутри семьи они жизни друг друга чуть не искорежили. Но они это пережили, они вышли из этого мощнейшими людьми, отягощенными мудростью, чистым понимаем жизни и не отягощенными светскими понтами и звездной болезнью. Тамара Николаевна как-то в проброс сказала мне гениальное: «Вася, не будет меня – ну сделает эту работу кто-то другой. Хуже, лучше – но сделает». И правда так. Мы видим это на примере Нины Мозер. Кто о ней знал четыре года назад? Но она пришла, сделала и на закрытии Олимпиады сидела через одного человека от Путина.

Или Леха Тихонов. Мужчина-перемужчина. Добрейший парень, который всегда протянет руку, никогда не участвует в склоках. Или Джонни Вейр. Вряд ли ты назовешь его мужчиной в полной мере этого слова, но он человек очень большой души.

Проблема не в том, что в фигурном катании кто-то превращается в бабу. Проблема – в мегажестких отношениях, иногда между противниками, а иногда и внутри одного коллектива. Это и отвращает, и восхищает. Пример. Есть такой закон: внутри любого социума побеждает тот, кого больше. Если это треугольник – тренер и пара фигуриста и фигуристки – побеждает тот, кто объединился. Пара заранее объединена, а иногда она объединена еще и любовью. Очень грустно и тяжело осознавать, что у тренера важнейшей задачей стоит разбить пару, завязать роман с одним из участников. Чтобы объединиться, чтобы иметь большинство, чтобы получать эмоциональную разрядку, чтобы давать эмоциональную разрядку своей половине и чтобы контролировать его/ее партнера.
– Такое бывает?
– Не просто бывает. Это технология. Она не у всех, конечно, но у многих. Понятно, что Татьяна Тарасова так своих танцоров не разбивает. Но когда тренер – мужчина, такое часто канает.
– А тренер-женщина тоже может крутить роман с партнером?
– Разумеется. Такое еще в советские времена бывало.

- Если Википедия не врет, вы служили в армии в ЦСКА.
– Да, меня взяли в гимнастическую команду ЦСКА в качестве аккомпаниатора.
– Это кто?
– Концертмейстер, который играет на рояле, а гимнаст в это время делает упражнения. Тогда это исполнялось живьем, да. Но в команде ЦСКА аккомпаниатор был не нужен – был нужен разнорабочий. Поэтому я занимался примерно всем в силу своих способностей и знаний. И с английского переводил, и на компьютере помогал, и клал плитку, и шил маты, и подметал снег. Работал с 8 утра до 6 вечера, после этого меня отпускали домой. Однажды моя мама, которая тогда уже работала на НТВ, предложила: не хочешь у нас подработать переводчиком? Я согласился и сразу стал не только переводчиком, но и корреспондентом, редактором и кем только не.
– Самая большая жесть, которую вы видели в гимнастическом зале?
– Почему-то мне запомнилось: была девочка, которая отрабатывала соскок с бревна. Она падала – неудачно, больно, – а тренера даже рядом не было. Она падает и рыдает. И лезет обратно. Лет 6-7, совсем малютка. И тут я понял, что тренер тут не очень-то и нужен. Она заставляла себя сама, и это было очень круто.
Не знаю, стала она кем-то или нет. Из того зала я помню только двух человек. Во-первых, Леша Немов, которого призвали, он зашел, поставил какую-то подпись на документах и сразу уехал на сборы. Во-вторых, Света Феофанова. Она скакала на этих брусьях, а через десять лет я увидел ее в секторе для прыжков с шестом.
– Ваш дедушка – знаменитый тренер Сергей Преображенский, воспитавший олимпийского чемпиона по борьбе Александра Иванцикого.
– Когда он ушел, мне было не так много лет – 14. Подробностями он меня не загружал, но мог рассказывать о том, кто из учеников какое испытание выдержал. Например, разрезание ушей. Все знают, что у борцов ломаются уши: если его сразу не надрезать, оно превращается совсем в пельмень. А если быстро сделать мини-операцию, что дедушка делал своими руками, оно могло хоть чуть-чуть вернуться в прежнюю форму. Он брал в руки ножницы или бритву, и для него всегда было показателем: струсил человек или нет от того, что ему сейчас разрежут ухо.
– Самый удивительный человек из мира спорта, которого вам приходилось встречать?
– Да та же Тарасова, пусть мы с ней и не разговариваем последние три недели. Она меня многому научила в отношении к работе, к жизни. Ты приходишь к ней в номер, а она вообще не может встать – вообще, только кряхтит: «Я не могу-у-у вста-а-ать…» А у тебя через час – трансляция. «Татьяна Анатольевна, да отдыхайте, не вставайте. Даже не думайте об этом». Проходит пять секунд, и она говорит: «Надо идти-и-и…» Встает и идет.

Текста много, поэтому интервью не целиком. Источник