В своих постах и комментариях уже не раз я упоминала о том, что читала записки спортивного психолога Рудольфа Загайнова, о подготовке Алексея Ягудина к Олимпиаде 2002 года. Его откровения произвели на меня очень большое впечатление. Теперь каждый раз когда я вижу плачущего спортсмена/спортсменку на пъедестале, я сама не могу сдержать слез. Каждый раз в голову лезут мысли через ЧТО пришлось пройти спортсмену, и ЧЕМ пожертвовать ради этой победы. И каждый раз Сплетницы, просили меня рассказать о чем там было написано. В интернете мне удалось найти отрывки из дневников. Немного сократив их, выставляю на ваш суд.  

Первые победы

       Лицо спортсмена, пережившего страдание. Каждый день я вижу его, и мучительно сжимается сердце, и хочется встать ему навстречу, сказать самое нужное, найти то единственное слово, которое хоть немного, но успокоит его, вернёт в жизнь.  Олимпийская столовая. Вечером она заполняется, и никто не спешит расходиться. Вот в очередной раз раскрываются двери и входит команда, закончившая сегодня свое выступление. И видно всё. Лицо проигравшего свой главный старт... Словно остановившийся навсегда взгляд, в котором детская растерянность, непонимание и жалкая (так это выглядит сейчас) покорность. У женщин, плюс к этому ко всему, заплаканные, но тщательно вытертые от слез глаза.

        А вот победителей почему-то я не могу определить. И это новое ощущение удивляет меня самого. Нет в лице нового олимпийского чемпиона радости и счастья, торжества. А есть спокойная и безумная усталость, полное опустошение, примирение с миром и с собой. Слишком тяжело сейчас достаётся победа, слишком непривычные эмоции рождает она, а на простую человеческую радость нет сил, да и желания. Слишком важна она для человека и для всей его последующей жизни, и рождает потому не эмоции, а желание осознать, подумать, разобраться в себе, принять случившееся на личностном уровне, на уровне своей судьбы.  Так что ты даешь, Олимпиада? Конечно, потрясение от самой борьбы, от победы, воспоминаний, которых с лихвой хватит на всю оставшуюся жизнь. Но это же пережитое потрясение сотворило в моём внутреннем мире некую трансформацию, психоанализ которой я произвожу уже более полугода и пока не могу считать его завершённым. Что-то ушло "из меня" и стало просто неинтересно всё то, что описывает тот же, прочитываемый ранее от первой до последней строчки "Спорт-экспресс". Не более пяти минут выдерживаю любую спортивную телетрансляцию. Не могу и не хочу рассказывать даже близким - об Играх.  "И Лёша не тот", - ставлю я приговор первому прокату Алексея Ягудина (вчера, 26 октября, показали его катание в первом послеолимпийском году). Да, всё не то в его катании, а точнее - в нём, в лице, в глазах. И не в том дело, что он немного растолстел. Повторяю: дело в другом. Он, его катание оставляют равнодушным. Он пуст. А если и не пуст, то не может вынуть из себя то, что выплёскивалось раньше с первыми аккордами музыки.  Татьяна Анатольевна Тарасова видит эти непривычные оценки - 5,2 и 5,4 и улыбается, но улыбка даётся ей с трудом.  Я смотрю на дорогие мне лица и становится ясно, что ответа на этот вопрос, что же происходит с нами (спортсменом Алексеем Ягудиным, тренером Татьяной Тарасовой и психологом Загайновым), не найден. А от успешного его поиска зависит, быть может, вся дальнейшая жизнь как спортсмена, так и всей нашей группы.

Рудольф Загайнов

         Так что же отняла у сверхталантливого фигуриста Алексея Ягудина победная Олимпиада? И что предстоит водрузить на место в структуре его личности, чтобы оно - прежнее - вновь окрылило и вернуло в его катание всё то, что поднимало людей на ноги уже в середине "тарасовских" программ? И что должны сделать мы, взрослые друзья спортсмена, и что должен сделать он сам с собой, чтобы стать прежним - неотразимым и непобедимым? Путь к самому себе - так можно назвать то, что предстоит совершить Алексею Ягудину. И только сейчас я понял, как это тяжело, если вообще возможно.  В последние две недели до олимпийского старта происходило то, что можно назвать одним словом - "психоз". За завтраком Лёша говорит мне: "Это вся моя еда на сегодняшний день". Я молча соглашаюсь. Соглашаться во всём - самый правильный стиль поведения сейчас, когда уже ярким пламенем доминирует в его сознании, в каждом нерве и в каждой мышце тот самый олимпийский огонь, главный старт в жизни каждого настоящего спортсмена. К Солт-Лейк-Сити Лёша шёл семнадцать с половиной лет. И пожертвовано в этом долгом пути фактически всем, что есть в жизни обычного человека.  После тренировки мы идем к нашей гостинице, и Лёша говорит:

"Что за жизнь у меня, Рудольф Максимович? Голеностоп болит, колени болят, пах болит, плечо болит..."

 Я решаюсь прервать и, может быть, развеселить его и говорю: "Жопа болит".

 Но он (без улыбки) останавливается, спускает брюки и отвечает: "А жопа знаете, где болит?.. Вот здесь, кость". И тычет пальцем в это больное место.

 "Ну ничего, Лёшенька. - всегда говорю я в ответ на его очередную жалобу, - осталось всего десять тренировок". Что означает пять рабочих дней (по две тренировки в день) и два выходных, которые он требует от тренера уже три дня.

 "Я не отступлю, - говорю я Татьяне Анатольевне. - Поверьте, если спортсмен не выполнит то, что нами всеми намечено, не будет главного - уверенности. А на Олимпиаде добавится стресс самой Олимпиады и будут сорваны главные прыжки. Упадут все, кто не издевался над собой в работе".

 "Вы видите, папаша (моя кличка в группе), я слушаюсь. Хотя, вообще-то, я никого не слушаюсь".

 И мы облегченно смеемся, хотя даже простая улыбка с каждым днём даётся всё труднее.  И давно забыл об улыбке наш Лёша. Его похудевшее и потемневшее от усталости лицо вызывает жалость и сострадание. И невыносимо смотреть, как после проката своей произвольной программы (4 минуты 40 секунд) Лёша отъезжает к противоположному (подальше от нас) борту, наклоняется ко льду, и его тошнит, буквально выворачивая наизнанку.

 "Он умрёт, он умрёт", - причитает Татьяна Анатольевна. Я не отвечаю ей.

 Потом он подъезжает к нам, и я говорю: "Молодец, Лёшенька! Осталось восемь тренировок!"

 Жду их в раздевалке и слышу (дверь полуоткрыта) его крик: "Я так никогда не тренировался!"

 И что-то приглушённо отвечает ему Татьяна Анатольевна. "Валит на меня", - говорю я себе и добавляю: "И правильно делает".

 И вот он входит в раздевалку и без сил падает на скамейку.

 "Молодец! - снова говорю я, - это была настоящая работа!"

 Лёша лежит, его грудная клетка поднимается и опускается в такт дыханию, и он спрашивает меня: "И всё-таки, Рудольф Максимович, когда у меня будет выходной?"

 "А когда ты хочешь?" - мягко, убрав волю из своего голоса, спрашиваю я.

 "А когда лучше?" - спрашивает он, и как рад я это слышать, потому что спортсмен готов страдать и дальше, если это нужно. Он покапризничал со своим личным и любимым тренером, избавился от отрицательных эмоций (и спасибо за это Татьяне Анатольевне!), а сейчас вновь настроен на "конструктив" с теми, "кто для этого здесь", как говорит сам Леша.

 "Давай сделаем так: завтра - пятница, работаем с полной отдачей. Поверь, это надо! А в субботу и воскресенье будешь отдыхать. И полностью восстановишься!"

 Я наклоняюсь и целую его. И говорю: "Благодарю за работу".

 Итак, 48 часов отдыхаем друг от друга. И есть возможность посмотреть по сторонам. Многие готовятся к Олимпиаде здесь, в Калгари, и сталкиваешься с ними с утра до вечера: и в отеле, и на улице, и в залах. Всегда собранные и серьёзные китайцы, готовые (это угадывается в той воле, которой пропитаны их глаза) уже сегодня заявить всем остальным спортсменам мира: скоро мы разгромим вас всех!  Корейцы, совсем не похожие на своих соседей, всегда оживлённые, беспрерывно лопочущие что-то на понятном только им языке.  Румыны, венгры, поляки - на одно лицо, и не чувствуешь, глядя на них, что это олимпийцы, и забываешь о них сразу после встречи на одной из узких улиц Калгари.

       И наши... Вот где меня ожидал сюрприз. Я буквально впивался в лица тех, на чьих костюмах значилось слово "Россия", и ничего не понимал. Я видел совсем не то, что видел в те годы, когда бывал за рубежом с теми, на чьих костюмах на месте слова "Россия" сияло (я не преувеличиваю) слово "СССР". Да, той магии не было. И дело не только и не столько в буквах. Сейчас я видел других людей - понурых, не улыбающихся, будто потерявших уверенность. Что произошло с каждым конкретным человеком? Что отнято у него и что он потерял сам? И я ПОДХОЖУ к одному из наших спортсменов и спрашиваю: "А как атмосфера в команде?"  Он отвечает не сразу, оценивающе осматривает меня с ног до головы и затем говорит: "Ужасная".  Садится рядом со мной и обрушивает на меня всё накопившееся в его душе. И заканчивает монолог словами: "Я даже массаж делаю у немецкого массажиста. И нашему врачу ничего не говорю, лечусь сам".

 ... Семнадцать дней в Олимпийской деревне подтвердили мои опасения. Я не видел и следов оптимизма в лицах наших замечательных ребят и девушек. Но видел (и не раз) другое: уезжающих на поле боя в полном одиночестве. Никто не сопровождал их! Такого во времена советского спорта быть не могло по определению. Лешу практически не видел. Только утром, проходя мимо ресторана, краем глаза заметил его, беседующего с официантом. Он сделал вид, что не видит меня. И я сделал то же самое. Как договорились, отдыхаем друг от друга.  Всё записал о последнем рабочем дне и понял, что сидеть в номере нет сил. И поехал на лед. Поехал к Татьяне Анатольевне — с ней не соскучишься.

 - Что сейчас будешь делать? — спрашивает она танцора Арсения Маркова.

 — Поработаю у зеркала, — отвечает он.

 Она смотрит ему вслед и говорит:

 — Иди-иди, поработай над своим уродством.

 Мимо нас прошла на лед незнакомая фигуристка. Татьяна Анатольевна не обделяет и ее вниманием, говорит: «Сейчас пойдет, откатает своё нехитрое».

 Я просто отдыхаю, с удовольствием слушаю ее прибаутки, но смеяться нет сил: своей железной лапой держит нервы доминирующая мысль о нем! Что он? Где он? Как он? Как себя чувствует? Спал ли ночью? Как тянется для него это пустое время выходного дня?  И тренер, конечно, думает о том же. Татьяна Анатольевна подходит ко мне, кладет руки мне на плечи и спрашивает:

 - Ну, как он?

 — Отдыхает.

 - Пусть отдыхает, — после паузы говорит она. Садится рядом и шепчет:

 — Чуть не умерла ночью, — и показывает на сердце.

 — Почему не позвонили?

 В ответ она машет рукой.

 ... На лед вышла наша лучшая пара, и Татьяна Анатольевна резко встала и подошла к борту.

 Смотрю на танцоров, любуюсь ими и отдыхаю. Прекрасная музыка, всё остальное прекрасно. Красоту нарушают иногда крики Татьяны Анатольевны, но я давно адаптировался к ним, и моему отдыху от мужского одиночного катания ничто не способно помешать. Лишь бы там, лишь бы у него все было в порядке!

 ... Почему так не любят танцы и не считают их за спорт представители одиночного и парного катания? Хотя труд здесь не менее адский. Но нет, соглашаюсь я, того риска и того страха от тех сумасшедших прыжков, без которых побед в одиночном и парном катании не бывает. «Крутят жопами», — сказала мне вчера за обедом известная наша одиночница.

 Смотрю на лед, на родные лица команды и вижу сейчас (словно открылись глаза) совсем другое. На заплаканные глаза канадки Ша Линн я обратил внимание сразу.

Ше-Линн Бурн и ее экс-муж Николай Морозов

 — Что случилось? — спросил я тренера.

 — Отец объявился, позвонил вдруг... Впервые после  того, как бросил их. Пожелал успеха на Олимпиаде.

 Татьяна Анатольевна присела на скамейку и, не отрывая глаз от разминающихся танцоров, рассказывает:

 — Мой муж, Володя Крайнев, ведь тоже вырос без отца.

 И, как и Леша, никогда его не видел. И вот однажды, это было  на гастролях в Пятигорске, он увидел человека, исключительно похожего на него. И потом ему рассказали, что после концерта этот человек долго стоял у двери его уборной, но так и  не решился зайти.

Татьяна Тарасова и Владимир Крайнев

 А я смотрел еще на одну нашу пару и ругал себя последними словами. Вчера в машине я сидел рядом с французским танцором по имени Оливье, совсем молодым мальчиком, у которого все в жизни пока должно быть без трагедий. И потому свой вопрос я произнес смело: «Кто у тебя остался дома? Папа, мама?» Он замялся, а я подумал, что он плохо понял мой английский, и повторил вопрос. И услышал ответ: «Папа умер, а мама — хорошо!»

 Как будто меня ударили обухом по голове. Идиот! Надо же было давно спросить у Татьяны Анатольевны все об этой паре. И не имеет значения тот факт, что ты с ними как психолог не работаешь.

...Как красиво скользит по льду Ша Линн, прошедшая через тяжелое детство в многодетной семье, без отца... Везде, где бы мы ни были, я заметил это, она покупает подарки своим братьям и сестре.

 И как красив Оливье! Татьяна Анатольевна уверена, что через несколько лет ему как партнеру не будет равных. И в аэропортах он тоже, если есть время, сразу направляется в магазины сувениров.

 А я радуюсь, что не забыл, вылетая первый раз к Татьяне Анатольевне, захватить книгу Анатолия Владимировича Тарасова «Совершеннолетие», на обложке которой он написал: «Дорогому Рудольфу Загайнову!..» «Почерк узнаете?» — спросил я.

 Она склонилась над книгой, долго-долго молчала и затем тихо сказала: «Толя».

Татьяна и Анатолий Тарасовы

 Выходной, как же ты опасен! Вспоминается всё то, о чем лучше не вспоминать, что отягощает твое настроение и даже делает тебя слабее. Теперь я вспоминаю Лешу и говорю себе: «Трижды идиот!» Это было три дня назад. Он огрызался на каждое замечание тренера, в том числе и на деловые. Потом прервал тренировку и минут за двадцать до ее окончания покинул лед. Когда он проходил мимо меня, я сказал: «Не понял юмора». Но он ничего не ответил мне.

 Обычно, переодевшись, он заходил за мной, и мы вдвоем уезжали в отель, куда Татьяна Анатольевна возвращалась вместе с танцорами примерно через час.  Но сегодня я решил принять сторону тренера и, когда Леша подошел к нам и сказал: «Поехали», я ответил: «Нет, я поеду с ними». Ответил и сразу отвернулся, снова стал смотреть на лед. И вдруг услышал: «Заплакал». Это произнесла Татьяна Анатольевна.

 Я резко повернулся, но Леши уже не было. Мы с тренером стояли и молча смотрели друг на друга. Такой поникшей и растерянной я ее еще не видел.  И знаю: еще один стоп-кадр будет вечно стоять перед моими глазами и будет кровоточить эта новая рана в моей душе. Конечно, надо было поддержать и защитить (!) тренера. Но в то же время надо было учесть, что спортсмен сейчас, за считанные дни до Олимпиады, уже на пределе и требуется самое бережное отношение к его душевному состоянию, ослабленному, и многократно, ожиданием ее начала.