Оксана Афанасьева: “Высоцкий сказал - давай кого-нибудь родим”

 

Их разделяли 22 года. Ему — 40. Ей — 18. У него — всенародная любовь и скандальная репутация. У нее — текстильный институт и туманное будущее модельера. Но на два года их связала любовь. Для нее — первая. Для него — последняя. Владимир Высоцкий и ОксанаАфанасьева (Ярмольник) вместе познали правду любви и смерти.

Оксана Афанасьева — дочь литератораАфанасьева-Севастьянова, много писавшего для эстрады. Коренная москвичка, училась во французской спецшколе, закончила Московский текстильный институт. Стала известным театральным художником. Оформляла спектакли Сергея Женовача, Валерия Фокина, Олега Табакова и других. Через два года после смерти Высоцкого, в 1982 году, вышла замуж за артиста ЛеонидаЯрмольника, родила дочь Александру. Судя по тому, что до сих пор собирает кукол и делает их сама, в душе осталась ребенком.

Красный, очень красный год

1. Они встретились в 1978 году. У этого года очень яркий цвет.

— По количеству эмоций, яркости впечатлений и ощущений он красный, — говорит Оксана.

— Высоцкий — твоя первая любовь?

— Настоящая скорее.

— Веришь в судьбу?

— Конечно. Я пришла на спектакль — к тому времени я уже ходила на Таганку. Зашла в администраторскую в антракте, чтобы позвонить. Там сидел Володя, и администратор Яков Михайлович Безродный сказал: “Ксюша, это Володя Высоцкий. Володя, это Ксюша”. Володя в это время разговаривал по телефону, но сразу повесил трубку. Почему-то мимо аппарата.

И вот о судьбе: в тот день я вообще-то шла на другой спектакль, а его заменили на тот, что я уже видела. Могла уйти, но осталась из-за подружки. А Володя в тот день тоже не играл — он просто заехал кому-то заказать билеты. “Куда вы после спектакля?” — спросил он. “Домой”. — “Не бросайте меня, я вас подвезу”.

— Какая машина у него была в то время?

— “Мерседес”. 280-й. Серебристый. Было смешно: когда я вышла, на улице стоял Вениамин Борисович Смехов на зеленых “Жигулях”. “Ксюша, давайте скорее, я вас жду”. — “Нет, нас уже подвозят”. — “Кто?” Я показываю на Володю. Веня смотрит на него и говорит: “Ну конечно, где уж моим “Жигулям” против его “Мерседеса”!” Но на самом деле “Мерседес” не играл никакой роли, мы тогда были беспонтовые: машина — не роскошь, а средство передвижения.

— Тебе голову не снесло? Высоцкий, “Мерседес”…

— Знаешь, я никогда не была театральной сырихой, поэтому для меня Володя не был божеством. В доме у нас, на Пушечной, собирались люди совсем непростые. Мой папа и мой брат дружили, например, с Леней Енгибаровым, приходил Лева Прыгунов, другие интересные люди. Это была моя среда. А Володя... Он для меня был очень таинственной фигурой. Про него ходили легенды, сплетни: Володя — алкоголик, бабник и вообще последний человек на этом свете.

— И тебя не испугали эти сплетни?

— Нет. Я, знаешь, чего боялась? Я боялась, что чувства с моей стороны могут быть гораздо сильнее и искреннее, чем с его.

В тот день, когда мы прощались, он сказал: “Дайте мне ваш телефон, я приглашу вас на “Гамлета”. Но, когда позвонил и пригласил на спектакль, я уже собралась на Малую Бронную. “Знаете, Владимир Семенович, — сказала я ему... — Я иду наЭфроса”. А он: “Ну давай, я отыграю “Гамлета” и подъеду за тобой. И мы пойдем поужинаем”. И вот тут во мне что-то екнуло. Во время спектакля я волновалась ужасно. Моя подружка говорит: “Что ты дергаешься? Все бабы Советского Союза мечтали бы пойти поужинать с Высоцким. А ты — не пойду, неудобно. Дура!” И я думаю: “В самом деле, это же дико интересно, такой человек...” Вышла из театра, тут подшуршал Володя на своем “Мерседесе”, и мы поехали к нему домой. Я была у него в гостях, “на Грузинах”. “Не надо меня звать Владимир Семенович”, — сказал он мне тогда. Володя за мной нежно ухаживал, угощал деликатесами из магазина “Березка”. Было какое-то вино, печенку жарил сам. Печенка таяла во рту.

— А не в руках. Извини... рекламная пауза.

— Ну да. Потом он меня привез домой, на Пушечную. Сказал, что уезжает в Париж и непременно позвонит, когда вернется. Проходит какое-то время, и действительно звонит Володя: “Привет, привет, я приехал”. Мы с ним перешли на “ты”, и наши отношения стали как-то развиваться.

— Ну не знаю... Вот если бы рядом со мной зазвучал его обволакивающий голос, я бы за себя...

— У него все было обволакивающее. Дико харизматичный. Наверное, не было ни одной тетки, которая могла бы устоять. Володя был охмуритель абсолютно профессиональный.

— Ловко расставлял сети?

— Сети не расставлял. Просто это было в нем самом. Вдруг он стал мне звонить. Начал ухаживать, и это была не случайная связь — встретились, переспали, разбежались, а настоящий роман в его классической форме. Я для себя решила: пусть это будет три дня, неделя, но я буду с этим человеком, потому что он не такой, как все. И что будет дальше — все равно. В общем, я влюбилась. Но отдавала себе отчет, что не могу ничего требовать. Моя жизнь - это моя жизнь, моя любовь — это моя проблема.

— Интересно, художник Высоцкий помогал материально студенткеАфанасьевой?

— Когда наш дом на Пушечной стали расселять, родители разменяли квартиру на двухкомнатную в Медведкове и однокомнатную на улице Яблочкова. Туда поехала я. И все говорили, что он купил мне квартиру. Ничего подобного. Но, знаешь, он помогал мне, более чем. Я не была бедной студенткой — у меня был папа, тети, обожавшие меня. А когда появился Володя, я уже ни в чем не нуждалась. Володя просто запретил мне пользоваться общественным транспортом. “Ты должна ездить на такси, чтобы не тратить время. Не хочу, чтобы тебя толкали и зажимали в метро”, — сказал он.

— То есть у тебя было приличное месячное содержание?

— Содержания никакого не было. Да и я никогда ничего не просила. Володя давал деньги, делал подарки, он меня одевал, обувал, покупал какие-то вещи в дом. На новоселье купил мне холодильник. В то время нужно было все доставать. А для него таких проблем не существовало.

— У него был хороший вкус?

— Потрясающий. Если он привозил туалет, то к нему обязательно сапоги, сумку. У меня все было сногсшибательное и в большом количестве — например, 17 пар сапог. Егор Зайцев, мой сокурсник, если мы приходили с ним в компанию, представлял меня так: “Вот это девушка, познакомьтесь, у нее 17 пар сапог!” А люди по три года в одной паре ходили.

— Он любил, когда ты была в его вещах?

— Конечно. Он вообще очень любил, чтобы его вещи радовали и по-особенному принимались.

— На твоих глазах он работал, писал? Как это происходило?

— Как? Просто не спал, лежал, курил, потом в какой-то момент вставал и все-все-все записывал. Он не высиживал строчки, не правил, а сразу — раз, и на бумагу. Потом будил и говорил: “Послушай, послушай”. Пел, сразу подбирая какую-то мелодию. Я видела: смотрит телевизор со стеклянными глазами, много курит, пепельница полна окурков — значит, работает.

— Сильно уважал себя? Надувал щеки?

— Нет, никогда. Он был жесткий человек, знал себе цену и никогда в жизни никому не позволил себе хамить. Он был свободным человеком. Даже по отношению к шефу (худрук Таганки Юрий Любимов. — М.Р.) он так умудрялся выстраивать отношения, что он диктовал, а не Любимов. Люди не могли себе позволять то, что позволял себе Володя, — сорвать спектакль, от чего-то отказаться. И ему это прощалось.

Больше всего меня поражало, как он удивлялся. “Откуда это берется? Вот птица гамаюн, я даже не знал, что такая есть. Только потом узнал, когда написал”. Радовался неожиданной рифме, которой нет ни у кого. В какие-то моменты он напоминал Пушкина, который говорил: “Ай да Пушкин, ай да сукин сын”.

— Скажи честно: старший товарищ учил тебя жить? Например, машину водить?

— Учил. На Николиной Горе. Он даже мне хотел купить маленькую спортивную “BMW” красного цвета.

— А почему именно красного?

— Чтобы все видели, как я по Москве рассекаю. Володя в мелочах все-таки понты любил, хотя был абсолютно беспонтовый. Так и говорил: “У меня все должно быть лучшее — и машина, и бабы...”

— Уму-разуму по жизни учил?

— Трудно сказать. Был момент, когда в институте я разочаровалась в людях: поняла, что 90 процентов из них потребительски ко мне относятся. Плакала, в депрессуху впала. А Володя сказал тогда: “Люди так сделаны, запомни”.

— А в любви, в сексе?

— Да нет, все у нас было естественно.

— Он интересовался твоей работой? Или, как всякий творческий эгоист, занимался только собой?

— Когда я приходила в платье, которое сшила за один день, для него это было потрясением. Он привозил мне из Парижа ткань, ну подумаешь, кусок какой-то тряпки, а она превращалась в платье, и это было волшебством для него. Его потрясало то, что делалось человеческими руками.

— А ему ты шила?

— Подшивала — брюки, джинсы… У Володи был такой день, его он называл “днем раздачи денежных знаков населению”. Это когда своим друзьям он раздавал вещи: очень любил, чтобы человек хорошо одевался. И сам любил хорошо и дорого одеваться. Любил качественные вещи. А те джинсы, что подшивала я, он никогда не отдавал. “Не отдам, их подшивала Ксюша”.

Однажды он меня нарисовал, хотя совершенно не умел этого делать. Он меня нарисовал с тремя глазами. Сказал: “У тебя есть третий глаз, потому что у тебя очень сильная интуиция”.

— Ксюша, у Высоцкого были очень непростые отношения с властью, в частности с КГБ. Тебя это как-то коснулось?

— Я была на практике в Ленинграде. И как-то девчонки мне сказали, что мной интересуется один очень симпатичный парень. Все решили, что он кадрится ко мне. В Ленинграде Володя поселил меня в “Астории” — в лучшей по тем временам гостинице. Он не хотел, чтобы я жила в общежитии. И вот однажды я прихожу и узнаю, что меня выселили из моего номера. Говорят, что надо пройти в такую-то комнату и что там ждут какие-то люди. Я пришла, и выяснилось, что меня могут задержать за хранение валюты. А валюта у меня действительно была — долларов десять мелочью (Володя мне оставил эту мелочь). На них я в баре интуристовской гостиницы покупала себе тоник.

— Испугалась?

— Да нет. Они мне тогда все про меня рассказали — кто я, кто мои родители, что папа во время войны сидел за дезертирство (никакого дезертирства не было, просто после ранения дед прятал его). Меня не запугивали, не кричали, а очень деликатно спрашивали: “Вы там бывали? А кто еще туда ходит? А кто с Высоцким разговаривал и что говорил? Может быть, вы все нам напишете?” Я, естественно, сказала, что писать мне нечего. Но самое интересное произошло потом: тот парень, что сначала мной интересовался, предложил мне выйти замуж за него. Более того, он на свои деньги купил мне билет на поезд и сказал, чтобы я уезжала из Ленинграда. Помню, что его звали Руслан.

— А как Высоцкий отреагировал на этот инцидент? Не испугался за тебя?

— Все были просто в шоке. И больше от того, что мне гэбист предложил замуж. Со временем я поняла, что было немало людей, которые хотели, чтобы Володи не было в стране. Даже при всей любви к Володе Брежнева и особенно его дочери Галины это все равно был “совок”, который его боялся, считал опасным. Кагэбэшники, которые слушали его песни, говорили: “Мы вас обожаем”, — но при этом могли сказать: “Вы что тут? Вы у нас смотрите”. И пальчиком грозили. А с другой стороны, на этом же уровне было еще больше тех, кто противодействовал первым. И это негласное противоборство давало ему возможность жить и работать в стране.

— Ксюша, тебя не смущало, что вообще-то человек женат, что у него жена в Париже, которая может в любой момент приехать? А в доме на Грузинской — ты.

— Как-то меня это не очень смущало. Потому что Марина — она ведь была где-то. И не было такого: он днем со мной, а вечером уходит к ней. Она жила своей жизнью, пару раз приезжала в Москву, и Володя ненадолго ездил к ней в Париж.

— Он казался тебе взрослым дяденькой?

— Конечно. Но мне всегда нравились мужчины намного старше меня, с ровесниками у меня никогда не было никаких романов. Да и папа мой был старше мамы. И потом, когда мама рано умерла, все его последующие жены были намного его моложе.

Но с другой стороны, Володя для меня был мальчишкой — юмор, хулиганство, энергия, но при этом все было осмысленно, невероятно интересно. Да и я не смогла бы влюбиться в человека, который просто хороший человек. Это не снобизм: вот я дружу только с великими — нет. Я могу влюбиться в кого угодно, но он должен быть очень талантливым и интересным.

— Он тебя сразу для окружающих рассекретил или конспирировал под младшую сестренку?

— Наши отношения не скрывались, я как-то сразу познакомилась со всеми его друзьями. Поначалу ко мне относились как к очередной Володиной девушке, а потом это перешло в другое отношение: кто-то меня принял, кто-то — нет. Но с СевойАбдуловым у нас были самые нежные отношения, он — святой человек, и я его обожала.

— Интересно, Марина Влади знала о твоем существовании?

— Знала. Ну а что она могла сделать? Я помню, она приехала из Парижа, и мы неделю с Володей не виделись. Я повела свою подругу на “Гамлета”. Сидим на приставных стульях в центре зала. Володя играет. Следующая сцена была без него. Вдруг я чувствую, что меня кто-то дергает за подол юбки. Ну, думаю, совсем обнаглели, уже в театре пристают. Вижу, что и соседи на меня как-то в изумлении смотрят. Наконец в темноте рассмотрела — Володя в бархатных джинсах, сапогах, на полусогнутых подошел сзади и дергает меня: “Пойдем, пойдем выйдем” — и извиняется знаками перед зрителями. Он не знал, что я приду, он увидел меня со сцены. Я-то ладно, а народ обалдел.

— Он ревновал тебя?

— Смешной был случай: я первой вышла из дома на Грузинской, Володя задержался. Там же находился Союз графиков, и два подвыпивших художника, которые шли за мной, сказали какую-то гадость — такое мужское хамство, но с интересом. Я повернулась: “Пошли вы…”. В это время из подъезда вышел Володя с Лешей Штурминым (в то время каратист ?1. — М.Р.). И не разбираясь, не спрашивая, бросились на них, и началось смертоубийство. Через минуту все кончилось. Мужики — и те и другие — стояли с оторванными рукавами, синяками, разбитыми носами.

— А этот собственник сам изменял тебе?

— Ну было пару раз. И для меня это было жуткой трагедией, когда я об этом узнала. Если бы это произошло сегодня, я бы рассмеялась. А тогда... Я даже уходила, он за мной приезжал, и все меня уговаривали вернуться. Вот первомайские праздники, и Володя должен приехать за мной. Жду его дома на Яблочкова. Нет. Звоню, подходит Янклович. “Не волнуйся, все нормально, мы тебе позвоним”. — “А где Володя?” — “Он не может подойти”. — “Я сейчас приеду”. — “Нет-нет, не вздумай”.

Беру такси, через 10 минут вхожу в квартиру, там — е-мое: столы грязные, посуда, бутылки — настоящее гулялово. Захожу в спальню. Там Даль спит с какой-то бабой. Кошмар, вертеп, воронья слободка. Я хочу войти в кабинет, и вдруг оттуда выходит девка, мне знакомая, — в рубашке, босая. Я зову ее на кухню: “Ира, значит так: я сейчас уезжаю. Я приеду в половине третьего. В половине третьего в квартире должна быть идеальная чистота, помойка вынесена, и вас, б...й, не должно быть здесь даже духу”. И уезжаю. Пошла на рынок. Через полтора часа звоню: “Все убрали?” — “Да”. — “Хорошо. Можете спускаться”.

Я приехала — девственная чистота в квартире, девственно на кровати спит Володя, в другой комнате спит одинокий Даль. Он проснулся, вышел, и я первый раз в жизни видела, как у человека трясутся руки и он пьет, держа стакан водки через шею на полотенце. У Володи такого не было. Я Володе потом ни слова не сказала, он извинялся. И еще потом был один неприятный эпизод — всего два за два года.

Он вообще был благодарным человеком. Когда мы начали с ним жить и я первый раз у него ночевала, мы утром встали, и я убрала постель. Для него это было потрясением. Клянусь. Он сказал: “Ты — первая женщина, которая убрала за собой постель...”. Я же не знаю, как другие, но получалось, что они пользовались. А тут вдруг он понял, что я делаю это не потому, что он — Высоцкий, а человек, которого я люблю.

Он говорил: “Я хочу, чтобы ты была моей женой”. Он знал, что умрет, и ему хотелось, чтобы после его смерти я была официально записана в его жизни, чтобы я не осталась брошенной. Он говорил: “Я разведусь с Мариной. И мы начнем жить”. — “Володя, это никому не нужно, забудь”.

— А говорил он, что хочет иметь детей от тебя?

— Да. Ему бы хотелось нормальную семью. Ему нравилось, когда в доме уютно, когда есть еда, когда я что-то готовила. “Ну давай кого-нибудь родим”, — говорил он. “Ну, Володя, что это родится? Если родится, то одно ухо, и то глухое”. Я так неудачно пошутила, что Володя даже офигел: “Ну и юмор у тебя”. Но ребенка я никогда бы не стала от него рожать, потому что не была уверена, что от наркомана родится здоровый.

Черный, красно-черный год

Второй год их жизни — это черные и красные цвета.

— Красного становилось намного меньше, и с каждым днем больше черного. Все было как бы без настроения, потому что жили в состоянии болезни и еще потому, что у меня умер папа… Вообще, все плохое началось с Нового года, 80-го. Во-первых, авария, в которую они с Янкловичем попали. Потом — картину ему зарубили, из театра он практически ушел, физическое состояние стало ухудшаться, количество наркотиков увеличиваться. Угнетала зависимость от них, от людей, которые их доставали…

— Высоцкий и наркотики. От них у него случилась клиническая смерть в Бухаре?

— Это случилось от передозировки, а не от жары. Володя в Бухару улетел один, потом мне позвонил его администратор Валера Янклович. Сказал, что Володя неважно себя чувствует и что мне нужно привезти лекарства. Я взяла промедол и вылетела.

— Ты не боялась, что тебя арестуют за наркотики?

— Об этом не думаешь в тот момент. И потом, я привозила их один раз в жизни. Если бы я их не привезла, он бы умер. Там не было никакого кокаина, героина, это были лекарственные препараты. Если бы мне сказали, что сейчас у меня руку отрубят, но он будет здоров, я бы сказала: “Рубите”.

А в Бухаре, куда мы переехали из Навои, Володя с утра пошел погулять по рынку. Но всенародная любовь — она же безгранична, и он то ли покурил, то ли еще что (он так и не рассказал), но пришел домой, и ему стало плохо. С нами был Володин друг, доктор Толя Федотов. Он вбежал ко мне в комнату: “Володе плохо”. Я влетаю в гостиную — Володя мертвый: нос заострился, не дышит, сердце не бьется. И доктор Федотов, с абсолютно трясущимися руками, повторяет: “Он умер, он умер”. Его трясло, у него истерика была. Я ему надавала по морде: “Делай что-нибудь быстро”. Он сделал укол в артерию, и мы начали делать искусственное дыхание: он качал ему сердце, я дышала. По сути, мы его вдвоем реанимировали. Володя задышал, сознание вернулось. Потом он рассказывал, что видел меня, Толю. “Я понимал, что происходит, но не мог никак реагировать”.

Потом пришли Янклович, Сева Абдулов (он тоже работал в концерте). “Ну что, мы отменяем выступление?” Я говорю: “Минуточку, а что, можете его не отменять? Он только что мертвый лежал. Володя, собирайся, мы уезжаем в Москву. Отменяется не только сегодня. Больше ничего не будет”. Я настояла на своем. И мы уехали. Всем казалось, что это ерунда, что он — вечный и всех переживет.

— Но при всем при этом тебе достался самый тяжелый, если не сказать кошмарный, период его жизни. Его конец.

— Самый последний год... Страшнее ничего быть не могло.

— Он бил тебя? Ведь пьяный человек за себя не отвечает?

— Нет, никогда. Дело в том, что я выросла в творческой, богемной среде, где мужчины — мой отец, мои троюродные братья (мы жили в одной квартире) — были пьющими. Но не алкаши, которые у магазина на троих соображают, а респектабельная пьющая богема, с нормальной алкогольной зависимостью. Я знала, какими бывают алкоголики: папа мой, например, был очень агрессивным. Я его боялась и ненавидела в эти моменты. А Володя… Запой начинался с бокала шампанского, а потом... мы куда-то ехали, он рвался куда-то до тех пор, пока не упадет. Он был не агрессивным, по отношению ко мне — тем более. Я переживала и страдала, потому что мне было его безумно жалко. Страшно было за него, потому что была полная деградация, когда человек напивался до состояния животного. Куда там бить, он говорить-то не мог в таком состоянии. На это было страшно смотреть. С ним я оказалась в состоянии женщины, которая выносит этот запой и должна стараться помочь ему.

— А себя тебе не было жалко?

— Нет. Меня было жалко моим друзьям. Я старалась помочь ему. А это значит — все время быть рядом. Потому что в это время он никому не был нужен. Человек нужен, когда он здоровый, веселый, богатый. А эта “пьяная” головная боль не нужна никому. Я не приносила себя в жертву. Просто по-другому быть не могло.

— Ты так легко говоришь о наркотиках, как будто, извини, сама их употребляла.

— В свое время мне Володя сказал: “Если я когда-нибудь узнаю, что ты хоть раз попробовала, задушу собственными руками”. Поэтому у меня было определенное отношение к этому. И Володя употреблял наркотики не потому, что он такой наркоман — наширялся и сидит хохочет, балдеет, — а просто чтобы нормально себя физически чувствовать.

В течение двух лет я видела, как дозы увеличивались. Сначала это было после спектакля, чтобы восстановиться. Я помню, что после “Гамлета” он не мог долго уснуть, ему было плохо. И он делал себе укол. “А что это ты себе колешь?” — спрашивала я. “Это витамины”. Однажды эту ампулу я выудила из помойки и узнала, что это был промедол. Потом был и мартин, анапол — медицинские наркотики.

— Ты наблюдала влияние наркотиков на стимуляцию творчества?

— Он просто лучше себя чувствовал. Вот он сидит, абсолютно никакой, ему плохо, но делает укол и — нормальный, живет полноценной жизнью. Он так хотел соскочить с иглы. “Я так от этого устал”, — говорил. Отчего он умер? Он хотел соскочить, а легально нельзя было лечиться. Людей, которые ему доставали наркотики, он подставить не мог. Он и в Италии лежал, и во Франции. Не получилось. У него даже был план уехать со мной на прииски, к Вадиму Туманову в домик. Какой бы, я думаю, это был ужас: Володя со мной в тайге, со своей ломкой, и, если бы он умер там, я не знаю, что было бы. Кошмар. Не было же никаких мобильных телефонов.

— Объясни то, что так запутано: свидетели того времени в окружении Владимира Высоцкого пишут: “Все знали, что он умрет”. Почему умрет? И почему все знали? И зачем надо было ждать смерти, вместо того чтобы спасать его?

— Как бы все знали, но никто ничего и не знал. Все думали, что это какие-то игрушки, что все не так серьезно, как есть на самом деле. Была Олимпиада, в Москве был режим, все гораздо строже, чем обычно. Нельзя был достать наркотики. Это потом уже некоторые говорили: “Что же вы не сказали, что ему так плохо, я бы привез, у меня было”. Ну даже если бы вовремя привезли, он укололся и остался бы жив. А дальше-то что?

Но в принципе все виноваты. Ведь к нам приезжали врачи из Склифа, консилиум решал — класть его в больницу или нет. Но все боялись взять на себя ответственность — все-таки это Володя. Доктор Федотов после его смерти, видимо, испытывал угрызения совести и сам себя посадил на иглу, чтобы испытать то, что испытал Володя.

И еще — родители. Очень жесткий папа: “Володя, так нельзя, это позор”. Он был хороший человек, но... Например, долго скрывал, что он еврей, — это уже как-то характеризует человека. У меня, как и у Володи, папа еврей, а мама русская. После смерти Володи его отец сказал мне: “Я думаю, тебе не стоит приходить на похороны”.

— Последнюю неделю Владимир Семенович не выходил из дому. Ты помнишь ее или хотела бы забыть как страшный сон?

— Я только не помню, как ходила в институт, как экзамены сдавала. А все остальное помню. Такого прежде с ним не случалось. Ощущение безысходности. Страшно. Он кричал как раненый зверь.

— Но думали о том, что это конец?

— Я даже предположить такого не могла. Странно, что это вообще произошло, все были ошарашены. Если бы допускали мысль, что такое случится, наверное, не думали бы ни о какой законности, о репутации. Просто уложили бы его в больницу, несмотря ни на что. Предполагали, что все не настолько серьезно: мы же никогда не сталкивались с этим. Здоровый молодой мужчина взял и умер. Он здоровый, он пересилит это — думали так. А он действительно был очень сильный, спортивный. Занимался боксом, акробатикой, был такой накачанный. Поэтому все и думали, что пересилит, переборет, переживет.

А Володя все предчувствовал. Днем он сказал: “Сегодня я умру”. — “Володя, не говори глупости”. — “Нет, это вы говорите глупости”. Он был спокойный. Я ведь и заснула только потому, что наступила какая-то странная тишина и Володя перестал кричать. Он мне сказал: “Я нормально себя чувствую, иди поспи”. — “Да? Ты уверен?” И вот буквально за три часа, что я спала, он, очевидно, умер.

— Прошло 25 лет, и кажется, о Высоцком, о его жизни и смерти все сказано.

— Но есть вещи, которые знаю только я и о которых я никогда никому не скажу. Я была счастлива, а если ты любишь человека, то что бы с ним не происходило, все равно — счастье. Кто знает, как бы все сложилось, если смоделировать нашу жизнь: он бы оставил Марину, женился бы на мне, мы бы родили ребенка. Володя, наверное, так же бы пил, заглядывался бы на других женщин, и, наверное, это было бы для меня трагедией.

— Кстати, а почему у вас так мало, почти нет общих фотографий сВысоцким?

— Да не до этого нам было. К тому же “мыльниц” в то время не было.

— Он тебе снится?

— Снится, но редко. Наверное, я какая-то избранница — мне в жизни повезло дважды. У меня был Володя. А потом у меня появился Леня, и я никогда не думала, что такое может повториться. У меня и Леня появился благодаря тому, что в моей жизни был Владимир Семенович.

— Какая связь?

— Самая прямая. Через два года после Володиной смерти я пришла в театр, и у той же самой администраторской, где познакомилась с Володей, увидела Леню. Попросила прикурить. И для меня было важно то, что он работает в этом же самом театре, что он знал Володю, а тот его очень ценил. Я помню, когда вышел фильм “Тот самый Мюнхгаузен”, мы с Володей смотрели его вместе. “Господи, какой потрясающий актер, — говорю я. — Какой-нибудь прибалт?” — “Почему прибалт? Это наш, Ермолай”. Леня по своим жизненным принципам похож на него.

— Хочешь сказать, что если бы повторилась та история у Комитета графиков на Грузинке, то Леня…

— Убил бы.