Мне, если честно, не очень понятно - подходит ли этот пост для Сплетника. Но почему-то хочется, чтобы он здесь был. Как память. Очень светлая память. Некролог из Российской газеты от Зои Ершок Мы познакомились больше двадцати лет назад. Тогда в Москву приехал английский журналист Виктор Зорза. Его двадцатичетырехлетняя дочь Джейн умерла в лондонском хосписе от рака. Но, умирая, Джейн сказала, что уходит из жизни счастливой - благодаря той заботе, которой окружили ее в хосписе и просила отца в память о ней создавать хосписы везде, где их нет, и в первую очередь в России. Тринадцатилетним подростком Виктор из Польши попал в концлагерь в Сибири, бежал оттуда, обратился за помощью к Илье Эренбургу, тот помог, потом Виктор оказался в Англии… Ну, и вот в перестройку приехал к нам, и стал организовывать здесь хосписы, сам нашел Веру, она работала просто врачом, но была врачом необыкновенным, замечательным, досматривала своих больных до конца, на дому, когда их выкидывали как безнадежных из больницы, и делала это абсолютно бескорыстно, без денег. Зорза своим метким, въедливым глазом и безошибочным чутьем на людей сразу вычислил Веру, понял, что она и только она может поднять в Москве хоспис и сделать его на уровне самого великого замысла… Так оно и случилось. Кто был в Первом Московском хосписе на метро Спортивная, знает, что это никакой не Дом Смерти, и не больница даже, там чисто, светло, красиво, все в цветах, картинах…Вера Миллионщикова создала этот Дом Надежды (так называли его, и не было в том никакой натяжки, я знаю, по меньшей мере, пять человек, которых в разные годы привозили сюда совсем безнадежных, умирать, а они от хосписного ухода выздоравливали, и возвращались к жизни), так вот Вера создавала этот Дом сама, ей, конечно, помогали, но она сама и только сама руководила и стройкой, и выездной хосписной службой, сама подбирала персонал, сама обучала его, сама занималась финансированием…Среди тех, кто помогал ей, были Юрий Лужков и Анатолий Чубайс, и не смотря на то, что в политике они враждовали, Вере и ее хоспису оба помогали очень сильно и мощно, и ни разу никто из них не упрекнул Веру за помощь другого. У нее был совершенно потрясающий коллектив, вернее, коллектив остался, только Веры уже нет…Так вот: в ее коллективе каждый работал за десятерых, но Вера все равно сама на день по сто раз подходила ко всем пациентам, и не просто подходила, а тянула на себе всех и каждого… В хосписном деле ей не было равных. Но дело не только в хосписах. От того, что была такая Вера, повышалось в нашей стране качество людей и качество жизни. Из журнала Большой город, декабрь 2009

Фотографии: Ксения Колесникова Текст: Светлана Рейтер В детстве я переболела всеми болезнями, до 4-го класса жила в санатории для туберкулезников. Была очень серьезным набожным ребенком — в Вильнюсе, где прошли мое детство и молодость, меня называли «богомолочка». Маму спрашивали: «Марусь, как там твоя богомолочка? Жива?» Онкологом я стала совершенно случайно. Сначала была акушером-гинекологом, работала то там, то здесь, встретила свою последнюю любовь, моего Константина Матвеевича. Когда мы поженились, то стали работать вместе, переходя из роддома в роддом. У нас с мужем довольно большая разница в возрасте, он старше меня на 12 лет, и когда встал вопрос о его выходе на пенсию, мы решили, что мне нужно перейти в специальность с «повышенной вредностью», выйти на пенсию одновременно и вместе стариться. Я бросила акушерство, перешла в Институт рентгенорадиологии и столкнулась со смертью. До этого весь наш дом был пронизан радостью рождения. Все разговоры касались пола, веса и роста новорожденного, а еще кесарева сечения и родов — с осложнениями и без. Дочери, Маша и Нюта, подходили к телефону и говорили: «Мамы и папы дома нет, а что у вас — роды или кесарево? Вы скажите нам, мы родителям все передадим». А когда я пошла в онкологию, то разговоры стали совершенно другими. Было такое впечатление, что все люди только и делают, что умирают. Я поняла, что всю жизнь порхала в ра­до­стном миру акушерства. А теперь когда я шла на обход, то чувствовала себя на погосте. Увидела, как неизлечимо больных пациентов выписывают домой умирать, и поняла, что должна им служить до конца. У меня не было обезболивания, я приходила к своим больным с психологической поддержкой и врачебным советом. Стало понятно, что ни на какую пенсию я не уйду. 16 лет назад, когда мы только строились, жители окрестных домов протестовали против соседства с «Домом смерти». Сейчас когда наша гардеробщица Лида идет домой с работы, то к ней подходят люди и говорят: «Лидочка! Спасибо вам громадное за вашу работу». Часто приходят те, кому интересно посмотреть, как умирают другие. Один доброволец задал мне вопрос: «Вера Васильевна, а что вы говорите больным детям про умирание?» Оказалось, он заходил в палату к двум детям и расспрашивал их про смерть. Сначала я объяснила персоналу, что они все раздолбаи и такого человека в палаты пускать нельзя. Потом так с ним поговорила, что он больше никогда сюда не придет. Бывает, приходит женщина и говорит: «Здравствуйте, я сиделка, у меня большой опыт работы с онкологическими больными. Денег мне не надо, я много раз видела смерть и научу ваших больных умирать». Очень хочется сказать: сколько ж раз ты сама умирала, что можешь этому делу других научить?! Когда я искала деньги на хоспис, то исползалась перед многими богатыми людьми. Один человек из компании Smirnoff фактически выставил меня из своего кабинета со словами: «Как вам не стыдно! Вы просите подаяния, как профессиональная ни­щенка!» Хоть профессиональной назвал, и на том спасибо. В 90-е годы, когда мы все покупали за свой счет, нас довольно часто обманывали: как-то пришла особа, сказала, что ее прислал Григорий Иванович, чья мама умерла на моих руках. Он якобы в благодарность отправил ее к нам с тем, чтобы она помогла нам купить продукты со склада с огромной скидкой. Я, конечно, «сделала стойку», но, желая показать себя тертым калачом, сказала, что общие деньги так запросто не отдам, а отправлю с ней на склад своего завхоза Борю. В итоге эта аферистка 3 часа помогала персоналу на кухне, Боря начал ей доверять и дал в руки деньги, пока он куртку надевает. Натурально, в этот же момент она вспомнила, что ей срочно надо позвонить, и исчезла. И общак — вместе с ней. Анатолий Чубайс стоял у истоков хосписного движения и помогает нам все 16 лет. У него нет никакой личной корысти — да, в нашем хосписе умер его отец, но это было после того, как Чубайс заинтересовался паллиативной помощью. Анатолий Борисович — наш самый главный наставник и спонсор; он при каждой встрече мне говорит: «Вера Васильевна, ну что ж вы опять мои деньги, мягко говоря, прокакали!» Я деньги зарабатывать не умею, это правда. Я живу сегодняшним днем. Мне всегда хочется сказать: «Поживем — увидим». Когда говорят: «Вера Васильевна, приезжайте к нам в марте следующего года», то я про себя думаю, елки-палки, мне бы ваши заботы! Кто знает, что будет с вами и со мной в марте следующего года». Но вслух всегда обещаю приехать. Отсутствие планов обостряет вкус к жизни — ты живешь здесь и сейчас и получаешь от этого удовольствие. Правила жизни из Esquire, декабрь 2010 Вера Миллионщикова

Главный врач Первого московского хосписа, 68 лет, Москва Записала Светлана Рейтер Фотограф Владимир Васильчиков Что такое хоспис: работа нянечки. В моей биографии есть красивая вещь: я начинала с акушерства, а закончила хосписом. И мне это нравится. Я сама, когда этот факт осознала, подумала: «Ни хрена себе!» Беременная женщина — это Венера Милосская. И этот остренький животик, и пятна на лице, и глаза телячьи — мне так они нравятся. У наших больных тоже красивые лица — одухотворенные. Жизнь — это путь к смерти. Смерть — это всегда страшно. Я до смерти боюсь смерти. Смерть — это таинство, которое осознают все — с самого рождения. Даже ребенок, заходя туда, где лежит покойник, сначала может закричать: «Мама! Мама!», но как увидит мертвого — замолкает. И дело не в том, что он вдруг увидел лица взрослых. Дело в том, что он понимает: таинство должно происходить в тишине. Не надо активно вмешиваться в процесс умирания — ты уже ничего не исправишь. Но надо быть рядом, взять за руку, соприкоснуться, посочувствовать. Думать о том, что тебе нужно приготовить щи, ты точно не будешь. Вокруг разлита важность момента — кто-то уходит, а ты сопровождаешь его. Говорить необязательно, можно просто тихо сопеть. Главное, чтобы человек чувствовал, что он не один. Потому что одному, говорят, очень страшно. Но наверняка я не могу сказать — не умирала. Жить надо сегодня. Не у всех есть завтра. Как человек жил, так он и умирает. Когда я только начинала, нас вызвали на Комсомольский проспект, в роскошный генеральский дом. Сказали, что в одной из квартир умирает женщина. «Вот только дочь у нее алкоголичка». Приходим. Роскошная квартира, большая прихожая, ванная. А прямо напротив двери — комната, и в ней сидит женщина тридцати двух лет. Дверь соседней комнаты закрыта и приперта сумкой. А в сумке — килограммов десять картошки. Мы слышим: «Пришли? Там она!» Отодвигаем картошку, открываем дверь, а там, поперек кровати,лежит абсолютно голая окоченевшая старуха со спущенными на пол ногами — на клеенке, без простыни. Окоченение — минимум сутки. Первое желание было — задушить эту девку, дочь ее. Мы хлопнули дверью, шли и пинали по дороге все урны, хотели даже разбить окно. А потом я сказала: «Ребята, а что мы знаем о ее жизни? Почему она пьет? Может, мать у нее чудовищем была?» Ведь как ты живешь, так ты и умираешь. Трудно, когда умирают дети. Но привыкаешь и к этому, потому что профессия постоянно напоминает тебе: умирают все. Живи каждый день, как последний: со всей красотой, полнотой и горем. Даже если хочется поспать, а у тебя много дел, не откладывай на завтра ничего — пусть даже это покупка сумочки или звонок соседке. Надо делать то, от чего покой выльется на твою душу. Отслеживаю судьбы детей НКВДшников, с которыми училась. Боже, какие страшные судьбы! Кто-то спился, кто-то умер, а кто-то — родил лилипута. Грех родителей просто так не отмолить, без платы — нельзя, и если старшим платить не пришлось, по счетам заплатят потомки. Я очень рационально трачу свои силы и время. Моя дочь Машка, когда была маленькая, говорила моей подруге: «Марина, не расстраивайся, что мама тебе не звонит. Вот когда будешь умирать, она обязательно к тебе придет». У меня пожилые друзья, и мы часто говорим о болезнях: как пописал, как покакал. С этого начинается разговор. С возрастом говорить о смерти и болезнях становится нормой. Но с молодыми я не говорю на эту тему и ненавижу, когда во время застолья говорят о хосписе. У людей и так много негатива, хватит с них. Классический джаз — это очень много для меня. Я даже сказала своим: «Когда умру, пусть на похоронах звучат Дюк Эллингтон и Элла Фицджеральд». А никаких других музык и речей мне не надо. У меня нет завещания — зачем? Если я умру первая, мой муж все получит. Если он умрет первым, я все получу — и вот тогда уже напишу завещание. Кто первый умрет, того и тапки. Пять лет назад я заболела саркоидозом и только тогда поняла, что болезнь близкого делает с его родственниками. Рак — интересная болезнь. Без изъянов. Во время этой болезни вы можете сделать многое. Раньше я думала: хорошо бы уйти быстро, без боли. Но посудите сами: допустим, я поссорилась с дочкой, вышла на улицу и — авария. Как будто я должна быть счастлива. Но что будет с моей дочкой? Как она будет жить? Когда есть такая болезнь, как онкология — многолетняя, многомесячная, и все родственники больного об этом знают, — жизнь человека сразу меняется. Появляются возможности: повиниться, попрощаться, доцеловать. В такой болезни есть свое достоинство — время. А в мгновенной смерти времени нет, а значит, и нет возможности что-то исправить. Я считаю, что нашему поколению повезло: мы, наконец, можем покаяться за грехи своих родителей. Я — родственница генерала Краснова по маминой линии. Мама и ее родные жили очень трудно. Деда забрали в 1922-м, но не расстреляли. Он умер в Луганской тюрьме, потому что от него отказалась его старшая дочь — Лиза. Когда дед узнал об этом, он объявил голодовку и умер. Мама рассказала мне об этом только в 1976-м году. Всю жизнь она прожила с ужасом в душе. Да, от отца отреклась не она, но разве это не наш семейный грех? А тетя Лиза, кстати, была чудесная женщина, и в то время она просто не могла поступить иначе. День победы застал нас в Вильнюсе, где мы жили с 1944 года. Но я его совершенно не помню. Зато помню, как мама кормила пленных немцев. Папа мой, Василий Семенович, был начальником на железной дороге и имел право брать пленных немцев в качестве рабочей силы. Я помню, как в 1947 году они ремонтировали у нас на станции потолок. Мама варила им домашнюю лапшу, а они целовали ей руки. Для меня это был явный знак того, что мама — хорошая. А еще немцы сажали на нашей станции деревья — преимущественно ясени. Какие-то из них выросли с кривыми стволами, и до 1966 года, пока я не переехала в Москву, я ходила мимо этих деревьев и думала: «Вот немцы! Не могли ровно деревья посадить!» Боже, какая я была дура в школе — активная, противная и омерзительная. Со стыдом вспоминаю, как хотела выгнать из комсомола двух девок — самых красивых. Рая Должникова и Людка Гражданская были рано созревшие девочки, подкрашивались, ходили на танцы, носили челки. А мне челку носить не разрешали. Помню, я устроила собрание, требуя исключить Раю и Люду из комсомола. Меня тогда никто не понял. Со мной случилась истерика, и я потеряла сознание. Но я не завидовала им. Просто я была — эталон, а они, как мне казалось, нет. Райка Должникова вообще форму с вырезом носила: чуть-чуть наклонится вперед — и сиськи видны. По каким заповедям жить — коммунистическим, евангелическим или каким хотите еще — не важно. Главное — жить любя. Однажды врач из женской колонии приехал к нам за вещами и лекарствами. А потом звонит мне с благодарностью: «Вера Васильевна, приезжайте к нам! У нас тут так хорошо!» — «Нет, — отвечаю, — лучше вы к нам, у нас тоже неплохо». Потрясающий, если вдуматься, разговор — главного врача хосписа и главного врача женской колонии. Я не люблю обходы. Мне не нравится, когда больные благодарят нас за нашу работу — за то, что у них чистая постель, есть еда и лекарства. До какого унижения должен дойти человек, чтобы благодарить за то, что его помыли и перестелили кровать! Никогда не ищите благодарности от того, кому что-то дали. Благодарность придет с другой стороны. Мое глубокое убеждение состоит в том, что добро должно идти куда-то, а приходить — отовсюду. Я не святая. Просто делаю то, что мне нравится. А так, я очень плохой человек: злая и достаточно циничная. И я не кокетничаю. А святые тоже делали то, что им нравилось. Иначе невозможно. У меня было три собаки, и все — дворняги. Мы — плохие хозяева: наши собаки были очень умными, но, старея, попадали под машины. Все три собаки так и погибли. Они были очень свободолюбивыми: с поводком ходить не хотели, а мы никогда не настаивали. Я люблю собирать грибы и знаю, где гриб растет. У меня на них нюх, как у свиньи. Когда я иду за грибами, то точно знаю, что соберу 15-16 белых и пару подосиновиков. Другие грибы меня не интересуют. Я мужу своему говорю: «Видишь березку? Иди, и без шести белых не приходи». Он приходит с пятью, и тогда я возвращаюсь туда и нахожу еще один. Я все время руковожу. Я очень люблю властвовать и очень авторитарна. Девчонки говорят: «Маме помогать — хуже нет». Я сижу в комнате и командую: «Так, это — в шкаф, это — в мойку». Иногда мне, конечно, хочется прикусить язык, но дочки говорят, что Если я замолчу, то буду драться. С чужими всегда проще быть доброй. Меня на всех не хватает.