"Рудик на сцене никого не изображал, не играл. Он жил в своем герое и заражал всех своей самоотдачей, подлинностью, а не наигранностью чувств, своей страстностью. Зрительный зал замирал при его появлении и, затаив дыхание, следил за каждым его движением" (Любовь Мясникова)

«Он весь полыхал движением, если можно движение измерить термометром. Пафос танца в нем пламенел, как огонь, сжигающий свои жертвы на эшафотах, и сегодня я могла бы сравнить юного Рудольфа Нуреева с дошедшими до нас, наконец, огненными фигурами на полотнах сюрреалистов. А попросту сказать, дарование Рудольфа Нуреева уже тогда обладало чудодейственным свойством согревать сердца, освещать людям путь во тьме их существования, а то и сжигать в человеке зло и неразумие». (Майя Плисецкая)

«Руди был танцовщиком настолько прекрасным, что почти можно утверждать, что он не имел пола. Или, вернее, что как танцовщик он принадлежал к обеим категориям. Он выходит за рамки обычного - стертого - мужского танца. И дело не просто в наличии каких-то женственных черт. Скорее, он просто создает абсолютно новый пол. Он представляет собой какое-то танцующее существо. Вы не видите ни мужчины, ни женщины, перед вами - воплощение танца, великого искусства, что-то напоминающее фавна или птицу, что-то дикое и прекрасное. Он обладает всеми сексуальными качествами. Так что, когда он танцует, женщина рядом с ним воспринимается порой как излишество. Сам по себе Рудольф совершенно самодостаточен». (Виолетт Верди)

"В Рудике было одно совершенно поразительное качество: несмотря на нехватку академического образования, он обладал безукоризненным вкусом и постоянно стремился узнать, увидеть, прочитать что-то новое, пополнить пробелы в своих знаниях. Я ни разу не слышала от него слова «скучно»"(Тамара Закржевская).

"Рудик на сцене никого не изображал, не играл. Он жил в своем герое и заражал всех своей самоотдачей, подлинностью, а не наигранностью чувств, своей страстностью. Зрительный зал замирал при его появлении и, затаив дыхание, следил за каждым его движением". (Любовь Мясникова)

«Никогда не успокаиваться на своей известности и успехах. Исправлять ошибки даже после спектаклей. Рудольф настаивал, чтобы его танцовщики и танцовщицы никогда не отступали перед техническими трудностями, никогда не упрощали ни один элемент даже с риском падения». (Шарль Жюд)

«Мы были очень счастливы учиться вместе и получали удовольствие друг от друга, имея одну цель. Мы не боялись вместе делать ошибки, он знал, как меня поддержать. У него была невероятная храбрость, которую он передал мне, благодаря чему я смогла превзойти свои возможности». (Линн Сеймур).

«Хореографии 'Щелкунчика' он обучил меня с первого до последнего шага - на третий день мы были уже на сцене с оркестром, а на пятый день играли спектакль. И это был триумф. После спектакля Рудольф сказал мне: 'Вот видишь, что означает иметь храбрость?'». (Карла Фраччи).

«Все эти тридцать лет, что я знал его, две грани его характера никогда не переставали удивлять меня: одна – ненасытная жажда знаний, другая – практически неограниченная способность к работе. Эти две черты вместе сделали его трудоголиком, который всегда хочет знать больше обо всем». (Мод Гослинг)

После полудня в Амстердаме мы пошли посмотреть его репетицию. Это была безликая и грязная студия, с покрытыми пятнами зеркалами и скрипучим паркетом, как все студии в мире. Он был одет в шерстяное, потрепанное и дырявое трико, из проигрывателя с шипением доносилась музыка Баха. Он остановился, чтобы обернуться на нас, бросить шутку и вытереть лицо. Он запомнился мне вытирающим салфеткой шею, торс, лицо жестами немного хмурыми и удивительно отстраненными, подобными тем, которыми конюхи моют своих лошадей. Затем он поставил пластинку сначала и, сняв перчатки и свитер, улыбаясь, вышел в середину зала. Зазвучала музыка, он перестал улыбаться, принял позу, развел руки в стороны и посмотрел в зеркало. Я никогда не видела, чтобы кто-то смотрел в зеркало подобным образом. Люди смотрятся со страхом, удовольствием, стеснением, неуверенностью, но никогда, как посторонние. Нуреев разглядывал свое тело, голову, движения шеи с беспристрастностью, с доброжелательной холодностью, абсолютно новой для меня. Он бросался, устремлял свое тело, описывал безукоризненный арабеск, вытягивал руки совершенным жестом; он сопровождал движение кошачьей грацией, получая в зеркале отражение одновременно мужской силы и мягкости, смешанных в одном теле, и он сохранял этот холодный взгляд, заинтересованный, но отчужденный. И все время репетиции, в то время как его тело словно пропитывалось музыкой, в то время как он летал все быстрее и быстрее, выше и выше, казался уносимым неизвестными богами в иные миры грез, он хранил тот самый взгляд. Взгляд хозяина на слугу, взгляд слуги на хозяина, взгляд непостижимый, требовательный и часто почти нежный. Он начинал два, три раза один и тот же отрывок, каждый раз по-новому и так по-разному красиво. Затем музыка прекратилась, наконец, он остановил ее одним из своих безупречных властных жестов, которыми обладают люди, посвященные в какие-то иные вещи помимо повседневной жизни, и подошел к нам улыбаясь, вытирая теми же рассеянными жестами этот облитый потом, трепетный, задохнувшийся инструмент, который заменял ему тело. Затем, конечно, был Нуреев, резвящийся на набережных Амстердама, Нуреев вечно юный, то очаровательный, то требовательный, иногда теплый как брат, иногда отчужденный, словно чужестранец на враждебной земле. У него был шарм, великодушие, чувствительность, 500 разных характеров и, без сомнения, 5000 психологических возможных объяснений. И, конечно, я даже в мыслях не держу попытки понять когда-нибудь хоть немного это гениальное существо по имени Рудольф Нуреев. Но если бы мне было необходимо найти символическое определение этому человеку, наиболее точно характеризующее его в моих глазах, я не нашла бы ничего лучше: полуобнаженный мужчина в трико и балетных туфлях, одинокий и красивый, смотрящий в тусклое зеркало взглядом недоверчивым и восхищенным на отражение своего Искусства. (Франсуаза Саган)

У Нуреева был поистине самобытный характер. Он был одержим танцем, страстно влюблен в него и испытывал по нему физический голод. Вся его жизнь — удовлетворение этого голода. Я впервые встретил его в Лондоне в 1971 году, когда был там с Кировским. Я не знал Рудольфа в России. Он был старше меня на десять лет и сбежал в 1961 году, за три года до того, как я приехал в Ленинград. Но он был для нас легендой. И когда наш общий друг в Лондоне подошел ко мне и сказал: «Рудольф хочет с тобой встретиться, если ты хочешь этого», — я, конечно, ответил: «Да». На следующий день наш друг заехал за мной очень рано утром, чтобы люди из КГБ не видели, как я ухожу из отеля. Мы подъехали к дому Рудольфа — большому красивому каменному особняку, стоящему на краю громадного парка, почти всегда пустого. Дом также был почти пустой — только штабеля книг по всему полу и несколько предметов из старинной итальянской мебели. В центре этого большого пустого пространства был Рудольф, чувствующий себя совершенно комфортно, ждущий разговора о танце. Мы провели вместе целый день. Он расспрашивал меня о труппе, то об одном, то о другом, об их судьбах, но больше всего ему хотелось говорить о самом танце: об учителях и технике, и как делают класс русские, и как его делают французы, и как англичане, и как долго они разогреваются, и как они работают у палки — и так далее, и так далее. Он становился все более увлеченным, все более эмоциональным. За ланчем он выпил один целую бутылку вина (я не мог пить, так как вечером у меня было выступление) и становился все более и более возбужденным, вскипая от разговора о танцах. После ланча мы вышли на воздух, лежали на траве и вновь говорили о танце. Затем он снова пригласил меня внутрь и подвел к гардеробной, в которой имелась целая секция с его театральными костюмами. Он вынимал мне костюм за костюмом и объяснял, как они сконструированы, очень по-особому, так, чтобы колет тесно облегал торс, но чтобы не елозил, со специально выкроенными подмышками, чтобы было легко поднимать руки. Мне это слегка надоело. В то время я не считал костюм таким уж значительным предметом искусства — теперь я это понимаю. Но для него все, что имело отношение к тому, как его тело смотрится со сцены, представляло страстный интерес. Когда к концу дня я уходил от него, он подарил мне книгу с рисунками Микеланджело, а также шарф. Я был очень тронут. Его заботило абсолютно все, что касалось танца. Все остальное его действительно не волновало. Политика имела негативные последствия в его карьере, но я не представляю, чтобы он за всю свою жизнь хоть раз о ней подумал. Правда, в действительности это один раз случилось. В 1987 году он побывал в России — ему позволили, потому что умирала его мама. И когда он сошел с самолета, к нему подошли журналисты. Это было как раз начало перестройки, и журналисты спросили его, что он думает о Горбачеве. «Хорошо, - сказал Рудольф, - Горбачев лучше, чем другие». Это было его вторжение в политику. Впоследствии он рассказывал мне с большой гордостью, как он высказал свое мнение о Горбачеве перед русской прессой. «Хорошо, Рудольф, — сказал я, — отличная политическая оценка». Его одержимость, возможно, вытекала из того, что он так поздно начал карьеру танцовщика. Он был помешан на танце еще очень юным, но поскольку он происходил из бедной семьи, из отдаленной провинции, то смог только в семнадцать лет попасть в Ленинград и серьезно поставить ноги в первую позицию. Это очень поздно для классического танцовщика. Он знал это и отчаянно пытался догнать сверстников. Он шел как танк — его нельзя было остановить. Каждый вечер он был на балете или в филармонии. И каждый день, весь день — танец. Поскольку было так мало времени на уч:), у него возникли проблемы с техникой, и это его бесило. Иногда в середине репетиции, если у него не получалось какое-либо па, он мог разреветься и убежать. И конец репетиции. Но потом часов в десять вечера, он возвращался в класс и в одиночестве работал над этим движением до тех пор, пока его не осваивал. У него было мало друзей в Ленинграде. Люди считали его странным. Такой страстный, такой темпераментный... И уже тогда у него было что-то вроде сексуальной двусмысленности. Позднее на Западе это стало частью его сценической экзотики. Но там, в России, в конце 50-х годов, это была не экзотика, это была проблема. Хотя он и не обращал на это внимания. Это было его, он позволял себе быть таким. Перед уроком, когда все уже были в классе, разогреваясь, он мог позволить себе исполнить женскую вариацию, вариацию Китри из первого акта «Дон Кихота», всю, полностью, щегольски. Стоящие вокруг изумлялись. Он к тому же был одним из первых в России, кто вышел на сцену в одном трико и танцевальном бандаже. Большинство танцовщиком носили для благопристойности мешковатые короткие штаны. Или особого сорта трусы под трико. Но для Рудольфа его тело было атрибутом его техники. Он хотел показать его. Такая же двусмысленность была и в его теле. Большинство танцовщиков того времени в России были более массивны, плотные и крепкие, как дом. Рудольф был иным. Он вытягивал свое тело, удлиняя линии. Он вставал на высокие-высокие полупальцы и весь тянулся вверх, вверх. Он делал себя сам высоким, элегантным и красиво сложенным. В то же время он был мужественным, Некоторые утверждали, что у него ноги не такие длинные, как должны были бы быть, что у него слишком развиты мускулы икр и действительно мужской зад. Но это было хорошо, очень по-мужски, очень по-земному. В конце концов этому вытянутому вверъ внешнему виду Рудольфа стали подражать многие танцовщики. (Михаил Барышников)

„Один наш общий друг рассказывал, что однажды пришел к Пушкину, дверь ему открыла Ксения и сказала: «Тсс... Рудик слушает музыку в комнате». Друг сказал: «Хорошо, я буду слушать вместе с ним», — и открыл дверь. Рудольф сидел на полу, слушал Бранденбургский концерт — он страстно любил Баха — и играл с детским паровозиком. Вероятно, ему было уже лет двадцать, В некотором роде, это сущность Рудольфа — Бах и игрушечный паровозик. Он был великим артистом и великим ребенком. И Пушкин, и Ксения помогли ему извлечь из этого все, что возможно. Позднее Пушкин был и моим педагогом, и я также время от времени жил у них. Поезд, вернее электрическая железная дорога, которую ок купил в Париже, еще хранилась у них среди всех других вещей Рудольфа, поскольку когда он сбежал, его чемодан вернулся в Россию и был доставлен в дом Пушкина: парики, балетные туфли, коробочка с гримом... Они сохраняли все это. Вещи Рудольфа были святыми в доме“. (Михаил Барышников)

P.S. Ждите продолжения - пост про Рудольфа и Эрика Бруна и Рудольфа с Марго Фонтейн.