Интервью Евгения Цыганова журналу Men's Health

В своей авторской рубрике «Раздевалка» Ольга Ципенюк вызывает очередного героя Men's Health — тёплого и расслабленного — на откровенный разговор: сперва о физической подготовке, а дальше обо всём на свете. В этот раз её визави, а заодно и человек с обложки июльского номера — актёр Евгений Цыганов.

Вы ходите в спортзал?

Нет, не хожу, только с детьми в бассейн. Но если говорить о какой-то регулярности, дисциплине, наверное, честным будет сказать, что нет. 

И в детстве спортом не занимались?

Меня возили в бассейн чуть ли не с двухнедельного возраста, потом я занимался всяким теннисом — но ничем особенно серьёзно, всё на уровне кружков и секций. Честно говоря, я в этом смысле достаточно ленивый. Кажется, и детям моим это передалось, они готовы поиграть во что-то, но ходить постоянно, серьёзно в это вкладываться — нет. Хотя вру: один сын у меня — ему семь лет — профессионально занимается футболом, бежит туда сломя голову в дождь и в снег, без конца торчит на тренировках, просто одержим этим делом. Он очень упёртый мальчик, и у него хорошо получается.

Как вы без регулярных занятий спортом поддерживаете физическую форму?

Я работаю в театре, играю спектакли, которые от меня требуют довольно серьёзной физической нагрузки. Или как минимум собранности.

«Одна абсолютно счастливая деревня»?

Да, например. Я играю его уже почти двадцать лет, и там мне приходится ползать по потолку, по канатам, много чего ещё делать. Отыграть такой спектакль — это как полтора раза сходить в зал.

Более того, я понимаю, что до спектакля не могу себе позволить каких-то серьёзных нагрузок, и даже не потому, что боюсь после них не подняться по канату. Если ты устал в спортзале, то не сможешь нормально выйти на сцену играть, например, Карандышева.

Но чтобы подняться по канату, какой-то физический ресурс необходим.

У меня, наверное, хорошая наследственность. Прадед по папиной линии профессионально занимался греко-римской борьбой, даже выступал в цирке. Он такая семейная легенда. «Выходят на арену силачи» — это как раз про него, про ребят, которые жонглировали гирями. Остались фотографии: стоит красавец, с геометрическими формами, в трико. И отец мой всю жизнь занимался йогой, какими-то практиками, до сих пор продолжает, а ему уже 80 лет.

Вас пытался втянуть?

Пытался, в детстве занимался со мной йогой, пока я не сказал: «Всё, папа, хватит». Мне было просто смешно, я всё время хохотал на этих тренировках. Только сейчас понимаю, насколько сложно чем-то заниматься со своими детьми. Недавно пытался ребёнка на сноуборд поставить. Десять минут он меня слушал, потом сказал: «Знаешь, пап, я сам знаю, как надо» — и полетел кувыркаться. Нужен инструктор, посторонний человек — тогда ребенок понимает, что это серьёзно.

Сами давно катаетесь?

Начал достаточно поздно, но посвятил этому много времени. Лыжи — нет, на лыжах я лучше падаю, чем катаюсь, только для кино приходилось на них вставать. А вот на сноуборде стою довольно уверенно.

Ещё вейкбордингом какое-то время занимался, кайтсёрфингом, не против на скейте по городу передвигаться. Не то чтобы мне особо есть чем похвастаться в смысле достижений, но я это люблю.

Когда появляется определённая лёгкость, когда перестаёшь бороться с доской, с ногами, с горой и просто начинаешь получать удовольствие — это как танец с пространством. Есть, конечно, и момент адреналина, на который подсаживаешься.

То, что это травматичный спорт, никогда вас не останавливало?

Я достаточно осторожный человек. Не последствия детских травм — просто склад характера. Катаюсь, например, без касок, без шлема, но при этом никогда не ринусь с горы, не зная, что там, внизу, не проверив трассу. Прокачусь спокойно, посмотрю — что где. Это, может быть, результат работы в кино: я не особо снимаюсь в блокбастерах, но мне приходилось достаточно много работать с каскадёрами, и я понимаю, что любая серьёзная в физическом отношении штука требует подготовки, что есть такое понятие «постепенно».

Зарядку делаете?

Стараюсь, да. Каждый день почти, а последнее время даже стал заставлять себя пробегать по утрам какое-то количество километров — это новшество в моей жизни.

Что вдруг вас на это сподвигло?

Я снимался сейчас в Тель-Авиве, а там все бегут, весь город куда-то бежит. И вот выходишь на улицу, сначала ты как бы погулял, потом ещё погулял, а тут раз — ты уже бежишь. Как все.

Сколько пробегаете?

Сколько попадёт в настроение. Знаете, у меня есть музыкальная группа…

«Пока прёт».

Да-да, вот и бегаю по такому принципу.

Зарядка ваша из чего состоит?

Ничего оригинального. Я же учился в театральном вузе, а там занимаются и акробатикой, и парной акробатикой, и разминками всякими — это часть моей профессии. Ну и поскольку я в первую очередь театральный актёр, то и про тело своё что-то знаю. Если, к примеру, начну ходить в зал и заниматься железом, то раскачаюсь — а мне это совсем не надо, наращенное точно не моё.

Было время, приятель затащил меня в качалку — такую прямо нормальную, подвальную. Это случилось после экспедиции на Алтай, настроение у нас было довольно дикое — мы долго торчали там практически вдвоём, что оказалось страшно тоскливо. От тоски мы то в горную речку залезали, то пытались развлечься рукопашкой, приятель — спортсмен и довольно серьёзно этим занимался.

И когда мы вернулись в Москву, он заявил: «Займусь тобой, затащу тебя в зал». Я упирался, говорил: «Мне это не нужно». А он: «Нет, давай хотя бы подсушимся». Но проблема была в том, что каждый поход в качалку мы после тренировки отмечали, так что толку от этого спорта было мало.

А как в целом складываются ваши отношения с алкоголем?

Слушайте, это стрёмная какая-то грань разговора. По-разному складываются наши с ним отношения. Есть периоды, когда я не пью совсем. Если говорить о какой-то победе над собой — для меня это важный момент.

Какое-то время назад я думал: как можно уснуть, если не выпил вечером? А выяснилось, что можно. И можно жить при этом полноценной жизнью, получая от неё удовольствие.

Есть ещё, к примеру, религиозный пост — поскольку я православный человек, то стараюсь его соблюдать. Да, бывает, прокалываюсь, но стараюсь себя к этому приучать.

Пост в смысле отказа от алкоголя?

От алкоголя, от определённой еды, от курения, мата, походов по клубам и так далее. То есть пойти в Великий пост в клуб или на концерт — это событие, про которое я как бы отдельно должен подумать, сделать это осознанно, а не так, чтобы меня понесло куда-то и там вынесло. Я человек не то чтобы увлекающийся, но знаю, что такое запои или загулы, когда ты уже не очень контролируешь ситуацию.  

Вам легко даётся это воздержание?

Абсолютно спокойно, нет у меня тоски, никакого «вот сейчас оно закончится — и набухаюсь». Просто в какой-то момент думаешь: «Я ведь живой, так почему бы не выпить рюмашечку, не выкурить какого-нибудь табачку…» Но вообще, что и как я соблюдаю — это в конечном итоге личное дело. 

Курите?

На съемках курю довольно много. На площадке ведь некомфортная жизнь, она делится на два состояния: либо паника, стресс, все бегут, торопятся, «свет уходит, ничего не успеваем!», либо, наоборот, ожидание — ничего не происходит, но ты не можешь ни почитать книжку, ни посмотреть кино в телефоне, потому что у тебя есть твоя роль, твой текст, ты внутренне как бы придерживаешь свою историю — потому что, вообще-то, находишься тут по этому поводу. А главное, никогда не знаешь, сколько у тебя есть времени: час, полтора или десять минут. Поэтому куришь. Сняли дубль — надо покурить. Потом общаешься с режиссёром, который пытается тебе объяснить, чего он хочет, — и курит. И ты опять куришь.

Режиссёр Тодоровский не курит.

Да, хотя обожает, когда курят рядом. Но у меня есть и другой опыт: целое большое кино мы сняли, сериал «Мёртвое озеро», — я не курил там совсем, для меня это был дикий эксперимент. Но, скажем честно, в это время я был, наверное, не самый приятный в общении человек. У меня и раньше такое случалось: мы поехали как-то во Францию с «Двенадцатой ночью», и я решил, что на этих гастролях брошу курить. Четыре дня держался, потом Володя Вдовиченков сказал: «Жень, может, всё-таки закуришь?» Потому что я сорвался — на звукорежиссёра. Четыре дня всем рассказывал, какой я молодец, как я не курю, — а потом психанул.

На диетах когда-нибудь сидели?

Для «Человека, который удивил всех» я худел. Скинул почти 15 кило за два месяца.

Что делали?

Сходил к специально обученным людям, которые рассказали, как устроен кишечник, рассказали про кислотно-щелочной баланс, про наши закислённые организмы. Про то, что, если хочется что-то с этим сделать, нужно есть ощелачивающую еду. А это по большому счёту только варёные овощи. Так что ты не пьёшь алкоголь, не ешь мясо, а ешь варёные овощи и не жужжишь. Ну и занимаешься кардиотренировками.

То есть вообще без белка?

Почитайте в интернете про окисляющие и ощелачивающие продукты. Вот лимон — ощелачивающий. Миндаль, к примеру, тоже. А всё молочное — окисляющее, причём сильно. Поэтому вы забываете про сыр под красное винишко — и вперёд!

Кстати, должен сказать, что меня просили похудеть раз пять до этого и я не соглашался. Либо просто разворачивался и говорил: «Извините, ребята, это не та история, ради которой я буду что-то с собой делать», либо как-то убеждал, что без этого можно обойтись.

Кино эксплуатирует внешний образ актёра — чаще всего тот, что полюбился публике. Вам важно именно этот образ поддерживать?

Поддержать можно штаны, мне непонятно, что такое «поддерживать образ». Я же не Арнольд Шварценеггер: «Нужен качок, кто тут качок? Вот у нас качок!» Одно из первых моих интервью было в глянцевом журнале после фильма Дениса Евстигнеева «Займёмся любовью». Я читал и думал — что за чушь? Слова вроде бы мои, но то, как они составлены, как поданы, не имеет ко мне никакого отношения. «Новый герой» — вот это всё. Мне двадцать лет, я смотрю на этот текст и вижу гигантскую дистанцию между чуваком из журнала и собой. И понимаю, что этим ребятам не я интересен, им нужен «герой». У них есть страница, которая должна быть заполнена героем, и они в поиске, им надо его во что бы то ни стало найти, а если нет — создать. А тут как раз выходит фильм, там играет парень, выпускник Фоменко, они его хватают и начинают делать из  него своего журнального героя.

Вы, я чувствую, не большой любитель журналистов.

Слушайте, меня в какой-то момент стали полоскать во все стороны — набросились, как шакалы, как паразиты. Им же неважно, какую страницу своей жизни я в это время переживал, — про меня начали фигачить, было очень много сознательного, противного, неприятного вранья. Я и сейчас переживаю, хотя прошло уже много времени, а тогда было совсем тяжело. Звонят, к примеру: «Евгений, а правда, что ваш отец не очень хорошо себя чувствует?» Я говорю: «Слушайте, можете отвязаться? От меня, моего отца, от моих детей, за которыми вы бегаете с камерами по двору? Можно просто оставить меня в покое?» А девушка и говорит: «Нет, нельзя — у вас очень высокие рейтинги». Это я к вопросу поддержания образа.

Вот эти люди — они создают мне образ, чтобы делать из этого деньги, у них рейтинги и всё такое. А я не заинтересован в том, чтобы поддерживать какой-то образ. Я вам честно скажу, мне кажется, что я, тьфу-тьфу, нахожусь в каком-то очень важном периоде жизни — судя по тому, чем она заполнена, по количеству важных для меня людей и планов, которые мне интересны.

Иногда даже думаю: неужели это действительно со мной происходит? Так что ни для создания, ни для поддержки какого-то образа у меня просто нет времени, понимаете. Есть время для мечты, для новой работы. Вот я играю сегодня спектакль у Погребничко. Раньше думал: «Какой Погребничко классный», но даже не представлял себе, как он выглядит, — и вдруг он мне звонит. Говорит: «Можешь меня выручить и войти в спектакль?» Я выручил, теперь мы общаемся, что-то собираемся новое делать. Или звонит Алексей Учитель, с которым мы выпустили две картины, «Прогулку» и «Космос как предчувствие», и говорит: «Давай опять поработаем вместе». Или звонит Валерий Петрович Тодоровский и говорит: «Женя, у меня есть подарок тебе на Новый год — сценарий». И это сценарий «Одессы» — чем не подарок?

А о сыгранных ролях случалось пожалеть?

Жалеть в целом не моя история. Да, я могу без особого удовольствия о них вспоминать, но тем не менее это определённый опыт, он даёт понимание того, почему и как ты это сделал. Надо отнестись к этому с уважением и дальше просто не повторять ошибок.

Вы вообще не склонны рефлексировать?

Очень склонен, даже больше, чем следовало бы актёру. И мне кажется, я в состоянии из какого-то неудачного опыта делать выводы. Хотя это, конечно, не значит, что стану рваться во что-то сомнительное, чтобы извлечь какой-то позитив.

Вам что, никогда не случалось соглашаться на роль просто ради денег?

Соглашался. Одно время я понял, что всё очень просто: есть дом, который ты должен обеспечивать, а для этого есть профессия и есть работа. И если, делая эту работу, ты затрачиваешься, пытаешься делать хорошо — нет ничего стыдного. Но со временем оказалось, что мотивация денег для меня не работает. Если кроме бабла в истории меня ничего не привлекает, я определённо деградирую. При этом важно понимать, что кино всегда риск. Даже самые выдающиеся режиссёры делали иногда не самые классные фильмы. Более того, мне кажется, что желание оказаться именно и только там, где всё безупречно, классно и выгодно, — оно изначально обречено.

У вас довольно много детей. От каких своих ошибок вы хотели бы их уберечь?

Вы такие вопросы задаёте… Они требуют осмысления. Вот я сейчас ребёнка подвозил в школу, он говорит: «Я вчера такое сальто сделал во дворе!» Говорю ему: «Пожалуйста, береги голову» — это называется «уберечь от ошибок»? Конечно, я прежде всего хочу, чтобы они были здоровы, чтобы все глупости, которые они делали, и опыт, который приобретали, были не слишком травматичными. Я сам в детстве прыгал с дерева на дерево — так делать не надо. Но ты же как бы проверяешь свои возможности, их границы, допрыгну — не допрыгну.

Мне отец однажды сказал: «В моей жизни столько всего было интересного, меня разрывало во все стороны — и, знаешь, я понял: это было неправильно. Надо было сосредоточиться на чем-то одном, достичь каких-то высот. А я как-то ни то ни сё». И я такой думаю: «Круто!»

Круто — что?

Момент крутой: папа вдруг делится с сыном какой-то сокровенной мыслью. Классно! И что дальше? А дальше я начинаю заниматься всем подряд и испытываю моменты счастья, когда мне что-то удаётся: у меня музыкальная группа, я занимаюсь сноубордом, я работаю в театре, я поставил спектакль, я снимаюсь в кино, я сам снимаю кино — и это классно! Так что папин опыт — это папин опыт, он сделал из него какой-то вывод. А я проживаю свою жизнь, проверяю её на гибкость, на размах, на возможности, и у меня из этой жизни будут свои выводы. Почему я должен их кому-то навязывать?

В чем же тогда заключается воспитание?

Во-первых, я не очень авторитетный в этом человек — я же не педагог. Если бы я мог вам сказать: «Слушайте, вот я воспитал 15 прекрасных детей и точно знаю, что…»

Но у вас есть практически половина из этого числа.

Да, но я не могу сказать, что как-то классно их воспитал. Порой они себя отвратительно ведут, треплют нервы разными способами — но это же нормально.

В чем тогда заключается функция отца — кроме того, чтобы произвести их на свет?

Я их люблю, я за них переживаю, целую, глажу по голове. Я их кормлю и одеваю. Читаю сказки, вожу на концерты, на спектакли. Разговариваю с ними. Молюсь за них. Если этого мало — значит, особенно ни в чём.

Давайте поговорим о месте, которое занимают в вашей жизни театр и кино. Это одна и та же профессия?

Конечно. Нас учили, что разные двери открываются разными ключами, но это не значит, что в театре мы работаем одними приёмами, а в кино — другими. Есть разный театр и разное кино.

Есть мнение, что можно понять, хорош актёр или нет, только увидев его на сцене. Вы согласны?

Не думаю. Я не видел ни Энтони Хопкинса, ни Роберта Де Ниро на сцене, даже спектакли артиста Янковского видел только в записях, но то, что эти люди делают в кино, — какая-то недосягаемая высота.

То есть живая энергетика театрального зала не важна?

Сложная история. Да, в театре у тебя якобы есть власть над залом, а в кино её нет, но для меня это прежде всего вопрос концентрации. Я работал с британским театральным режиссёром Декланом Доннелланом, одним из создателей знаменитой театральной компании Cheek by Jowl, — мы ставили комедию. Так вот, он говорил, что, если зрители смеются или, не дай бог, хлопают в процессе спектакля, это нехороший знак.

Зритель не должен успевать за тобой. То есть он должен понять шутку, но не успеть на неё среагировать, потому что действие уже идёт дальше. Засмеялся или захлопал — значит, откинул всё назад, нужно начинать с нуля. Поэтому вопрос связи с залом, реакции на него, точнее на его реакцию, очень неоднозначный.

Вам важно, если в зале есть кто-то из близких?

У нас даже есть такая шутка. Если артист хорошо играет, ему говорят: «Кто-то пришел к тебе сегодня, что ли?» Наверное, да, это как-то собирает. Ты внутренне как бы говоришь пришедшему: «Видишь, я тут не просто так кашу ем».

Вы бы хотели, чтобы кто-то из детей пошел по вашим стопам в профессиональном смысле?

Нет такого жгучего желания. Я знаю, что у меня совершенно разные дети — и по темпераменту, и по увлечениям. В ком-то я определённо вижу уровень и артистичности, и психофизического устройства, и какого-то горения. Хотя это ведь, прямо скажем, тяжёлый хлеб. У меня сейчас племянница поступала в театральный вуз, и в какой-то момент я, отыграв спектакль, сказал ей: «Как человек, который стоит сейчас перед тобой весь в клее, после того как отскакал два часа в поролоновом костюме, в гриме, в парике, могу тебе сказать, что театр не самая комфортная среда обитания. Так что если вдруг ты поймёшь, что это не очень твоё, то, поверь, очень облегчишь себе жизнь». В мире есть большое количество гораздо более комфортных и менее затратных занятий.

Насколько профессия кажется вам мужественной? Притворство, кривляние, переодевание...

Всё это требует серьёзной выдержки, определенного стержня. Не случайно изначально в театре — и в японском, и в английском, и в греческом — все роли играли мужчины. Это ведь ещё и физическая нагрузка — ходить на котурнах, прыгать, падать, драться. 

А зависимость от режиссёра?

Мы все очень зависимы друг от друга. У меня есть опыт работы режиссёром, и я понимаю, что это не менее зависимая работа, чем у артиста: ты зависишь от актёров, от их настроения, от доверия, которое по большому счёту отсутствует — ведь у артистов нет авторитетов. Мы сейчас говорим о театре, и я много раз видел, что авторитет Фоменко совсем не был незыблемым. Думаю, это касается и Туминаса, и Додина и касалось Эфроса.

Вам доводилось спорить с Фоменко?

И мне, и всем доводилось. Но, знаете, как ни странно, чем меньше уровень актёра, тем чаще он спорит. Чем выше его уровень, тем легче ему попробовать что-то, с чем он даже не согласен, тем проще он присваивает самые бредовые задачи. Я ставил спектакль, в котором Екатерина Сергеевна Васильева могла сказать: «Нет, я этого не буду делать», — и тут же пробовала, пробовала легко и делала это лучше, чем от неё требовалось. Потому что ей было интересно. А артисты с небольшим опытом не пробуют, потому что чувствуют недоверие к своим возможностям.

То есть готовность принимать режиссёрский диктат тоже в какой-то степени индикация мастерства?

Диктат, мне кажется, — это немножечко миф. Если мы говорим о зависимости друг от друга, то диктат тоже часто идёт не от большого мастерства режиссёра.

Как вам работалось с Тодоровским?

Первый раз мы работали вместе на «Оттепели», и Валерию Петровичу с нами было непросто, точнее со мной. Но это как раз такой режиссёр, который слышит и видит пространство артиста, его состояние и пользуется этим, то есть работает с настоящим, живым моментом.

Мы ведь в голове можем придумывать всё что угодно, а выходим на площадку, и становится понятно — не туда, вот просто не идет, и всё. И надо придумывать что-то совсем другое. Так что тотальное следование режиссерскому замыслу не всегда даёт результат.

Валерий Петрович говорит: «Не учите текст, на площадке разберёмся». И мы садимся, думаем, проговариваем, убираем лишнее. Позволю предположить, что, несмотря на свою маститость и опыт, он тоже развивается, степень его доверия к артистам растёт. Но это не отменяет режиссёрского видения — точнее, иногда это и есть видение.

Расскажите о съемках фильма «Одесса», которым открылся 30-й фестиваль «Кинотавр».

Мы все на площадке понимали, что проживаем какой-то удивительно лёгкий, радостный период. Сам Тодоровский говорил, что, пожалуй, впервые почувствовал, как на площадке можно получать удовольствие, а не только тяжело пахать и сходить с ума. Есть такая актёрская байка, что если съёмки проходят в каких-то невыносимых условиях — снега-окопы-палатки, — то будет непременно шедевр, а если съёмки на море под солнышком, все купаются и едят виноград — обязательно выйдет дрянь. И нам хотелось разрушить этот миф. Знаете, как выглядел съёмочный процесс? Так, наверное, снимали в Советском Союзе в семидесятых, а «Одесса» — история как раз про те годы. По эмоциям, общению, кропотливости, неторопливости, мне кажется, было очень похоже. К тому же снимали на плёнку, от чего ретроощущение только усиливалось. В какой-то момент мне показалось, что вот этот воображаемый временной порт мы миновали и уже находимся там, в семидесятых, где происходит действие фильма.

Это сентиментальное кино?

Есть такая штука — «аффективная память», способность к воспроизведению прошлого опыта. Условно говоря, вы не помните, как в детстве грызли ножку стула, но помните ее вкус. И на  площадке такие сентиментальные моменты вылезали постоянно.

Я фильма ещё не видел, но уверен, что в нём этому найдётся место — каждый вспомнит свои сосиски с горошком, свои плавки в попугаях. А если говорить о самих съемках «Одессы», то в кино вообще довольно часто тебя настигает момент восторга от происходящего. Должен сказать, что здесь была собрана невероятная съёмочная группа и актёрская команда — у Валерия Петровича к этому особый талант.

Чем вам особенно запомнился этот проект?

Очень надеюсь, что тем хорошим, чем запомнится этот проект, станет фильм — которого, повторюсь, я ещё не видел.

Что вы испытываете, видя готовый фильм и понимая, что половина, а то и 70–80 процентов материала, в который вы вложили душу, эмоции, физические силы, на монтаже ушла в корзину?

Если картина складывается, если в ней правильно расставлены акценты, если есть какой-то ритм, дыхание…

Но это не ваш ритм, не ваше дыхание, а режиссёра.

Не мой, да. Но я отдаю себе отчёт в том, что я — выразительное средство. Как инструмент для музыки: ведь сама музыка не становится хуже или лучше от того, что партию какого-то инструмента сократили. Главное, чтобы он не фальшивил. Понимаете, я учился у Фоменко, который говорил о том, что самовыражение не самое главное, что есть у артиста. Петр Наумович пытался нас учить восприятию. Есть органы чувств, и наша задача в том, чтобы их развивать и уметь ими пользоваться.

А где же точка коммуникации со зрителем?

В кино она отсутствует. Но всё равно я бы не сводил всё к самовыражению режиссёра. Если предположить, что мы — проводники какой-то идеи, что это не режиссёр решил выразить какую-то мысль, а сама идея фильма сформировалась в нашей среде обитания, то режиссёра можно считать таким же инструментом, проводником этой идеи. А дальше идея начинает обрастать обстоятельствами. В фильм «Человек, который удивил всех» утвердили меня, а могли утвердить другого артиста. Важную сцену должны были на улице снимать, но пошёл снег — и снимали в клубе, где праздновали День колхозника. Получилась совсем другая сцена — не такая, какой ее задумал режиссёр, а такая, какой её сделали обстоятельства, и она неожиданно стала эмоционально очень важной.

То есть если и говорить о каком-то диктате, часто это диктат обстоятельств, и во взаимодействии с этими обстоятельствами есть что-то чудесное.

Вы нравитесь себе на экране?

Есть моменты, когда я абстрагируюсь от того, что это я. Так происходит, мне кажется, на хороших фильмах. То есть я либо смотрю кино, либо смотрю на себя — а что любоваться, какой я молодец, если фильма нет? Болеешь ведь за общее дело, а если картина не сложилась — неважно, как ты выглядишь на экране.

Часто ли возникает ощущение «здесь я должен был сыграть по-другому»?

Сегодня я увидел студенческую короткометражку, которую меня попросили озвучить. Смотрю и слышу, что здесь слово неправильное выбрано, здесь — интонация неточная. Это нормально, что можно критически воспринимать свою работу, но там я вроде согласился сниматься, поддержал молодёжь, только немножечко свысока: «Ладно, ребята, что тут у вас? Самодеятельность какая-то?» Потом смотришь фильм и понимаешь, что кино-то в итоге неплохое, а самодеятельность в нём как раз ты.

Не остаётся послевкусия от недоигранного, как от  недоделанной работы, вечного ощущения «я мог сделать лучше»?

Это же прекрасно — ощущение недоделанного. Знаете, меня в последнее время много награждали, хвалили, и я вдруг почувствовал, как это стрёмно — ощущение, что ты сделал какую-то этапную работу. Когда играешь последний спектакль в сезоне и  он не очень хороший — это правильно. Уходить в отпуск с ощущением, что не смог сегодня сделать всё, что хотел, — правильно. Нужно знать, что есть куда дёргаться, в нашем деле почивание на лаврах — опасная штука.

Три слова, которые характеризуют вас наиболее точным образом, три прилагательных.

Пожалуй, ограничусь одним — живой.  

АВТОР: Ольга Ципенюк

ФОТО: Максим Мармур

Подпишитесь на наш
Блоги

Я проверяю жизнь на гибкость, на размах, на возможности

16:35, 19 июля 2019

Автор: Hugh

Комменты 179

Аватар

Умный, думающий, не пафосный, хороший актер. Нравится он мне)))

Аватар

Какой же Евгений классный)))

Аватар

До последнего не хотела смотреть "Мертвое озеро", т. к. присутствовала на съёмках и каждый раз ловила себя. Ну, еб, вашу мать, чему вас в театральных ваших учат, я лучше сыграю. А потом я посмотрела сериал и случилась магия. И понимаешь, что кинопроизводстао это компиляция всех человеческих ресурсов от хлопушек до режиссёра.

Аватар

Красавчег

E

Какой же он противный, спившийся, с потухшим осоловевшим взглядом. Брррр. Какой альфа?! Смешно. Как всё таки российские женщины любят спасать.

Подождите...