— В детстве я очень много мечтала. Наша семья жила в Туркмении, в воинской части, где служил папа. Бескрайняя степь, днем жара за +50 °С, ночью воздух не успевает остыть. Мама выносит из нашего барака на улицу две солдатские металлические койки, их ножки ставит в банки с водой — чтобы скорпионы и фаланги не заползли, так как они воды боятся, и укладывает нас, детей. А от кусачих москитов накрывает балдахином из тюля. Сквозь этот шатер видно небо. В Азии оно низкое, кажется, протянешь руку — и можно звезду ухватить. И вот мои братья, сестры спят, а я лежу, гляжу на звезды и… мечтаю. О том, как стану известной балериной и буду танцевать на сцене на пуантах, в пачке, под волшебную музыку… 

По выходным на территории части прямо на улице показывали кино: вместо экрана натягивалась простыня, мы тащили с собой стульчики, рассаживались, и начиналось… В одном из фильмов был эпизод, где революционные матросы смотрели в Большом театре балет «Лебединое озеро». Я, четырехлетняя, была поражена этим чудом. Сказала маме: «Хочу так же». И стала на полигонах заниматься акробатикой — мостик делала, растяжки. Невероятно была гибкая, просто в узел завязывалась. 

— Наталья Утевлевна, так вы родом из Турк­мении?

— Нет. Я и два моих старших брата родились в Москве. А всего нас пятеро детей. Мама — полька, папа — казах, вырос в детском доме. Его отец был богатым баем, но когда пришла советская власть, у них все отобрали. А в 1930 году папины родители погибли — скорее всего, расстреляли их, как и очень многих казахов в то время. 12-летнего папу с его младшим братом забрали в детдом. Дважды они сбегали, их ловили, возвращали, и в результате братик умер — от голода.

Папа окончил пулеметное училище в Сарапуле. На фронте воевал и в артиллерийских войсках, и в кавалерии, а в Берлин въехал танкистом. В годы войны поступил в Военную академию имени Фрунзе в Москве. А в 1948 году его направили в Туркестанский военный округ, где он служил в должности начальника штаба части. 

С мамой они познакомились во время его учебы в Москве, вскоре поженились. Мамины родители из Польши. Во время Первой мировой войны оттуда было огромное количество беженцев, многие осели в Рыбинске. Среди них была семья мамы. Некоторое время мама работала в отделе ОТК авиазавода, но вскоре поляков оттуда по­увольняли. Маме удалось перебраться в Москву. После того как вышла замуж за папу и появились дети, она уже не работала. 

— Разница в возрасте с братьями и сестрами у вас большая? 

— Мы появлялись на свет подряд, друг за дружкой. В 1943-м родился мой старший брат Юрий; в 1944-м — второй, Арсен (его официальное имя Арстан); в 1946-м на свет появилась я; в 1948-м — сестра Танечка; а в ­1951-м — Миша. Мама говорила: «Я не спала 20 лет…» 

Детство наше прошло на полигонах. Жили очень скромно, если не сказать бедно. Сначала ютились в одной комнате барака, потом чуть расширились. После войны голод, все по карточкам, даже хозяйственное мыло, которым мама нас мыла. А на стирку его уже не хватало — стирали золой от сгоревшего саксаула. 

Наш семейный уклад строился на жесткой дисциплине, все расписано по минутам, все при­учены заботиться друг о друге. У папы — непререкаемый авторитет, но дома он был добрым, баловал нас. А перед мамой мы робели, слушались беспрекословно. Строгая была, могла и ремня дать. Правда, меня не била, видно, потому, что я была слабенькой, просто дохлятина, за мной даже закрепилось семейное прозвище Рахихуль. 

У мамы была жесткая установка: все дети должны окончить школу с медалью и обязательно получить высшее образование. Так и вышло. Только я без медали осталась, так как оканчивала не общеобразовательную школу, а балетное училище при Большом театре, где медалей не выдавали. Но все остальные мамино требование выполнили. К счастью, все они живы. А вот родителей уже нет. 

В мои девять папу перевели в Алма-Ату, и там мечта моя сбылась: я поступила в городскую балетную школу, из которой меня позже в числе 12 ребят направили учиться в Москву. 

— Как устроились в столице? 
— Нас поселили в интернате, и там я столкнулась с двумя проблемами. Во-первых, очень скучала по дому, а во-вторых, у меня обнаружился порок сердца. Сказали мне об этом во время обследования в больнице, куда меня положили, чтобы вырезать гланды. Я — в рев! И, представьте, умолила врача не сообщать в училище. Но стала избегать наших обязательных медосмотров, хитрила — боялась, что отчислят. А сама чувствовала: нарастающие нагрузки выдерживаю с трудом — задыхаюсь. Понимала, что из-за проблем со здоровьем с балетом вряд ли получится что-то серьезное. А тут меня стал очень нахваливать наш педагог по актерскому мастерству, и я крепко задумалась о другой профессии — мол, годика два потанцую, отработаю диплом, а потом поступлю в театральный и стану драматической актрисой. 

— Получается, опять запрограммировали ­себя? 

— Выходит, так, потому что именно в этот момент в наше училище пришли кинематографисты — искали артистку-казашку на главную роль в фильм «Первый учитель». Директор интерната вызвал меня в кабинет и сказал, что я должна поехать на «Мосфильм» для беседы с режиссером. Я ничего не поняла и очень заволновалась. Еще бы — кино, волшебный мир! На студию приехала в жуткой интернатской одежде: пальто драповое бордового цвета с огромным воротником, не по размеру, почти до пяток, шапка-ушанка, башмаки суконные на крючках. И когда Кончаловский меня увидел, он вытаращил глаза от ужаса. К тому же я оказалась не той девочкой, которую он ждал. Просто в интернате перепутали и послали меня. 

Потом он говорил мне: «В комнату вошло чучело гороховое. Ты была похожа на ночного сторожа». Правда, когда я сняла верхнюю одежду и осталась в симпатичном зелененьком плать­ице, с балетной прической — гладко зачесанные волосы, собранные в пучок, — он сразу широко заулыбался. И начал расспрашивать. Помню, меня поразили его пристальный взгляд через очки и эта знаменитая улыбка во все 32 зуба. Несмотря на дикую зажатость и стеснение, я чувствовала себя с ним очень легко. 

— Ваш дар предвидения не сработал — в том смысле, что этот человек изменит вашу судьбу? 
— Как ни странно, нет. Более того, сначала я отказалась сниматься. После первой встречи в феврале вплоть до июня от Кончаловского не было ни слуху ни духу. Я посчитала, что меня не утвердили. И вдруг телеграмма: «Срочно вылетай на кинопробы во Фрунзе!» — так тогда Бишкек назывался. А тут как раз мама приехала в Москву поддержать меня на госэкзаменах. Оставалось станцевать на сцене Большого театра па-де-де из балета «Тщетная предосторожность». И педагоги стали маму стращать: «Вы что, ­она же за год потеряет форму! Да и вообще ни в коем случае ребенку нельзя по­падать в этот мир». Ну мама и вынесла вердикт: «Ни за что не поедешь туда!» Вот я и ответила режиссеру вежливым отказом. Узнав об этом, Кончаловский позвонил в училище, в гневе кричал на меня: «Негодяйка, ты обнадежила, а теперь подводишь! Хотя бы на кинопробы прилетай». Действительно, вроде неловко получилось. Мне стало совестно. Уговорила маму. Полетели. 

Поприсутствовав на кинопробах, мама совсем расстроилась. Меня для образа героини изуродовали, нарядив в какой-то ужасающий костюм — дряхлое, вылинявшее, старушечье платье и жилетку, которую специально «офактуривали» (затерли напильником, затоптали, прожгли, запачкали), потом еще обкорнали мне волосы ножницами и всю вымазали. В сцене меня все время обижали, и тетка жестоко била. Мама чуть не плакала: «Зачем тебе это нужно? В балете ты такая красивая, а тут…» Однако в ожидании, когда худсовет отсмотрит материал, вдруг разволновалась, всполошилась: «Доченька, неужели ты не пройдешь?» 

— Когда почувствовали, что влюбились в вашего судьбоносного режиссера? 

— Точно не могу вспомнить. Но с самого начала мне с ним было очень интересно. В свои 26 лет Андрон был блестяще образован, столько всего знал. К тому времени он уже получил на Венецианском фестивале «Бронзового льва» за короткометражку, писал с Тарковским сценарий «Андрея Рублева». Много говорил об истории, о религии, пересказывал библейские сюжеты. И этими разговорами заворожил меня, 17-летнюю. А внешне не нравился. Улыбка его постоянная раздражала, неряшливость — джинсы, затертые до невозможности, и фигура нескладная — мне, балетной девочке, казался толстоват. Но, что называется, заговорил. Абсолютно точно: мужчины любят глазами, а женщины — ушами. Вот я и влюбилась в Кончаловского, хотя на съемках он меня все время ругал. 
Причем при всех, в крик: «Ты такая-сякая, негодяйка-мерзавка, специально упрямишься, назло мне!» Это когда сцены у меня по неопытности не получались. Однажды я разрыдалась: «Все, уезжаю, не буду больше сниматься! Я бездарная, все испорчу». Он жутко перепугался: «Нет, не вздумай. Ты очень способная, а ругаю я тебя специально, чтоб играла еще лучше!» 

Я жила в гостинице, а Андрон — в общежитии при киностудии. После съемки он говорил: «Приеду к тебе по­ужинать, спускайся в ресторан». ­Дальше я должна была сидеть напротив и смотреть, как он ест. В лучшем случае заказывал мне капустки на блюдечке, причем просил маслом не поливать. И все рассказывал, рассказывал… Есть он мне вообще не давал, даже яблоко или помидор вырывал из рук, если замечал, что я подношу ко рту. Отнимал и сам съедал. «Щеки у тебя должны быть впалыми, — говорил, — а они будут торчать из-за ушей, лицо не поместится в кадр». 

Однажды, как обычно, спускаюсь в ресторан, смотрю, а рядом с Андроном за столиком сидит молодой человек, шумный такой, пижонистый — в замшевом пиджаке рыжего цвета, в модных очках с зелеными стеклами, «капельки» назывались. Смеется, ­что-то­ рассказывает. Оказалось, это его брат Никита Михалков. Уже звезда, все его узнают — тогда как раз только прошел фильм «Я шагаю по Москве». А я еще картины не видела, поэтому смотрела на него достаточно скептически. 
Потом мы отправились в экспедицию в горный аул Арал, и Никита поехал с нами. Такой чудесный был, веселый, просто солнечный. Очень мне понравился. Там меня поселили в комнатке в нежилом помещении вместе с монтажницей Леной, а в другом таком же строении жил Андрей Сергеевич с художником Михаилом Ромадиным. У них и Никита остановился. И каждый вечер он с Мишей приходил к нам. С ними было весело, мы смеялись безостановочно, а Андрон страшно злился, приходил и разгонял: «Все, разбегайтесь, вы мне актрису замучаете, она завтра на съемке будет носом клевать!» И никогда не участвовал в наших посиделках. На съемках мы действительно все ужасно уставали: сам процесс безумно тяжелый, условия жуткие, а главное — наше село располагалось на высоте четыре тысячи метров над уровнем моря, что страшно выматывало. Часто выезжать надо было в четыре утра и на целый день. Возвращались абсолютно без сил. 

— Как же Андрей Сергеевич объяснился вам в любви? 

— Время от времени он звал меня погулять. К слову, очень долго я называла его по имени-отчеству и на вы, еще с полгода после того, как мы поженились. Никак не могла перестроиться и обратиться по имени — Андрон. 

— Кстати, почему Андрон, а не Андрей? 

— Так его называл дед, Петр Петрович Кончаловский. Вот в семье и в кругу друзей и закрепилось: Андрон — Андрончик, Никита — Никитончик… Ну, в общем, мы выходили в степь — огромное пространство, залитое серебристым светом луны. А посередине стоял валун, непонятно как там оказавшийся. Мы забирались на него и разговаривали, целовались. Нам казалось, что во всем мире мы одни. 
Как-то в разгар съемок Кончаловский поехал на три дня в Москву. Мой мир перевернулся. Я бесцельно слонялась, страшно тосковала, волновалась: а вдруг не вернется? Вернулся. На нашем валуне подарил мне флакон лавандового одеколона — видимо, стащил у папы, потому что флакон был уже начатый. Тогда и сказал: «Знаешь, я в Москве ехал в троллейбусе, и меня озарило: «Я же могу на тебе жениться!», и от этой мысли на какое-то время ослеп. В общем, мы с тобой поженимся». Это было счастьем. И я ответила: «Да». Но нужно было дождаться, чтобы мне исполнилось 18 лет. 

За это время у нас случались и конфликты. В один из летних дней режиссер, оператор и художник отправились на выбор натуры на Иссык-Куль, позвали с собой и меня. По дороге они купили барана. Приехав на место, возле лачужки какого-то рыбака стали жарить шашлык. Та-а-акой аромат… Я, постоянно голодная, обрадовалась. «Ой, — думаю, — сейчас полакомлюсь шашлычком…» Наконец все готово, потянулась к лакомству, и… вдруг Кончаловский шлеп меня по руке и говорит: «Тебе никакого шашлыка». Взял колечко лука и дал мне: «Вот все, что ты можешь съесть». Я так разозлилась! 

На обратном пути они заехали в магазин за выпивкой, но там даже местной водки, арака, не было, поэтому купили ликер какого-то жуткого ядовито-изумрудного цвета. А я потихоньку — банку черешневого компота.­ И, пристроившись в машине сзади, стала его есть. Едва Кончаловский это увидел, тут же банку у меня отобрал и всю съел. А пока ел, приговаривал: «Тебе нельзя, завтра будем снимать крупный план». Все время попрекал меня тем, что я толстая. На этот раз я окончательно рассердилась. Мои чувства к нему как отрезало. Думала: «Все, не нужен он мне! Он только режиссер, у которого я снимаюсь, и больше ничего». 
На следующий день снимаем, смотрю, а он корчится, будто болит что-то. Злобно думаю: «Ну и пусть! Так тебе и надо». Вечером иду к себе, а навстречу бежит Миша Ромадин, кричит: «Наташа, Андрона увозят в больницу, у него температура 41 градус — дизентерия. Лежит как раненый слон, стонет, плачет. Пойди, скажи ему ласковое слово». Вижу — стоит машина скорой помощи, но уперлась: «Нет, не пойду!» И навещать не стала. Андрон прислал письмо с просьбой ответить. Я черкнула, что у меня все хорошо, я ничего не ем, худею и катаюсь на качелях с Ромадиным. Он попросил меня приехать. Я сдалась. Приезжаю, выходит — страшный такой, серого цвета, худющий и счастливый оттого, что я его все-таки навестила. 

Осенью мы поехали в Москву — Андрон хотел познакомить меня с мамой, поскольку с отцом его я уже была знакома. Сергей Владимирович, узнав, что сын так тяжело заболел, приезжал во Фрунзе. Первым делом я побежала в телефон-автомат, позвонила своему педагогу и, можно сказать, старшей подруге и прокричала в трубку: «Серафима Владимировна, я замуж выхожу!» Потом состоялось знакомство с Натальей Петровной Кончаловской на их знаменитой даче на Николиной Горе, а через два дня мы вернулись во Фрунзе. Едва зашли в свой номер, звонит мама: «Я больна, срочно приезжай!» Андрон посадил меня в такси, и я помчалась преодолевать расстояние в 250 км до дома. Родители встретили криком: «Ты никуда не поедешь, никаких съемок!» И… заперли меня. 

— Но почему? Речь ведь шла не о случайной связи, а о замужестве?! 

— Им не нравился Кончаловский. Мама говорила: «Он какой-то развязный, беспардонный, неряшливый». Это после того как перед началом съемок Андрон приезжал к нам домой — отпрашивать меня. И старым он им казался для дочери. Вот я и боялась сказать им о нашем намерении пожениться. Ну и, разумеется, маму обидело то, что позвонила я не ей и к маме Андрона сначала приехала. Четверо суток я просидела в кресле, так и не раздевшись — в пальто и резиновых сапогах. И ничего не ела. Только воду пила. И только ждала момента, когда смогу выскочить. 
Дальше скандал был страшный, на всю республику. Кончаловский через Чингиза Айтматова и главу республики Кунаева всех поднял на ноги. Дома у нас телефон разрывался от бесконечных звонков из разных учреждений: гороно, милиция… Мама что-то кричала, с кем-то ругалась. Наконец папу вызвали в ЦК партии, где его стали пропесочивать: дескать, что это за байские замашки у члена партии! Разъяренный папа взял партийный билет и положил на стол со словами: «А дочку все равно не отдам!» Потом к нам домой пришла какая-то высокопоставленная женщина — увещевать маму. И пока они дискутировали по моему поводу, я выскочила в открытую дверь. И тут же наткнулась на перепуганного, взъерошенного Андрона, который четверо суток ждал меня в подъезде. Бедный. Он схватил меня, впихнул в машину, и мы рванули. Помню, петляли по городу, все казалось, что за нами погоня. Потом немножко успокоились и — в ЗАГС. Кончаловский настоял. «Все, — заявил, — сейчас мы распишемся, чтобы никто не мог тебя у меня отнять». 

А с родителями моими мы рассорились серь­езно, целый год не разговаривали. Только когда уже Егорушка родился, Наталья Петровна сказала: «Надо все-таки помириться, ты пригласи маму с папой, чтобы они внука повидали». И они согласились приехать. Наталья Петровна устроила в их честь ужин, а потом моя мама приготовила замечательные котлеты. Андрон смолотил сразу пять штук и похвалил: «Необыкновенно вкусные котлеты получились, мама». Тут уж она растаяла. Но все равно в глубине души родители так и не полюбили Андрона. 

— Ребенка вы хотели или беременность получилась, что называется, незапланированная? 
 Конечно, хотели, особенно Андрон. Говорил: «Хочу, чтобы у нас с тобой было пятеро детей, не меньше, так и вижу, что в прихожей в рядочек стоят детские ботиночки». А я полгода не могла забеременеть, зато когда получилось, очень гордилась беременностью. В общем, в 1964 году мы поженились, а Егор родился в январе 1966-го. А чуть позже, в сентябре, мы с Андроном поехали на Венецианский фестиваль, где — о чудо! — мне, непрофессиональной актрисе-дебютантке, присудили приз за лучшую женскую роль. 

 Какая она здесь, как настоящая голливудская звезда!

— В 20 лет получить золотой кубок Вольпи — фантастика! Выходит, едва став мамой, вы оказались в статусе звезды мирового уровня. 

— Можно сказать и так, но после родов мне было не до того. Сами роды были очень тяжелыми. А после произошло и вовсе что-то ужасное: температура 40 градусов, тело почернело, меня без конца чем-то колют. Потом рассказали, что, оказывается, у меня было заражение крови. С месяц, наверное, я пролежала в роддоме с высокой температурой. 

— Как вел себя муж? 

— Очень хорошо. Все семья Андрона за меня боялась, волновалась, добывала всякие вкусности. Во время беременности у меня был низкий гемоглобин, так ­Сергей Владимирович где-то достал огромный ящик гранатового сока в литровых банках, икру покупал, печенку в деревне специально заказывал. Наталья Петровна собрала горы детского приданого, причем все было постирано и поглажено, одеяльце для прогулок простегано, кофточки-чепчики связаны вручную. 
Когда я легла в роддом, Андрон был с папой в Англии, они там писали сценарий «Щелкунчика». Узнав от На­тальи Петровны по телефону о рождении Егорушки, оба рыдали в трубку. Из Англии Андрон привез кучу подарков — одежды всякой, игрушек, а главное — 45 банок детского питания. Это было бесценным даром, ведь молоко у меня исчезло. Андрей Сергеевич потом страшно гордился собой, говорил: «Это я выкормил сына!»   

— Почему же ваша семейная жизнь не заладилась? 

— Первое время Андрон был очень ласковый, приветливый, заботливый. Беспокоился о моем здоровье, постоянно отправлял меня к врачам. Все вещи для меня покупал сам, из-за границы привозил, у спекулянтов выкупал, хотел, чтобы я была одета стильно, красиво. Украшения дарил. 
Со временем настроение мужа, отношение ко мне стало меняться. Мы не ссорились, не ругались, но… Все же складывается из мелочей. Андрон стал часто куда-то уезжать, домой возвращался поздно, потом вообще пере­ехал на дачу. А я не могла там жить постоянно,­ поскольку поступила во ВГИК и, соответственно, должна была находиться в Москве. Мы все больше отдалялись друг от друга, муж становился невнимателен. Допустим, я вымою дачу, отдраю, все приберу, а он приедет выпивший и, прямо не разуваясь, с лепешками грязи на ботинках — на второй этаж. Говорю: «Видишь же, пол вымыт, все чисто, снял бы ботинки!» — «Ничего, еще помоешь». Понимаете, как обидно такое слышать? А в лучшие моменты мог улыбнуться, обнять и сказать: «Ну, видишь ли, родинка моя, я так долго сам за собой убирал, и теперь мне приятно, что кто-то это делает вместо меня». Ну и все — я таю и… опять за уборку. 

— Переживали из-за такого отношения? 

— Я чувствовала: что-то с ним происходит, он уже не тот, нет прежней влюбленности. Видела, что ему плохо, он мается (в тот период его картину «Асино счастье» запретили, положили на полку), от стресса у него по рукам пошла экзема, вся кожа была изранена. Он постоянно слушал по радио «вражеские голоса» и бормотал: «Невозможно жить в стране, где все запрещено. Надо уезжать». Стало очевидно, что Андрон выбирает для себя жизнь за границей. А тогда возможность уехать была одна: заключить брак с иностранкой. Что он впоследствии и сделал, женившись на француженке. 

Но я была так наивна, что даже предположить не могла предательства. Да и не было времени особенно концентрироваться на этом: дома крошечный ребенок, вне дома — учеба во ВГИКе плюс много предложений в кино: я снималась в фильмах «Джамиля», «Песнь о Маншук», «У озера». Сергей Аполлинариевич Герасимов меня — единственную на курсе — отпускал на съемки. 
Наверное, разрыв с мужем я перенесла относительно легко из-за своей огромной занятости — у меня просто не оставалось времени на переживания. Кроме того, я была максималисткой и рассуждала так: раз нет прежних чувств, ушла любовь, то и вообще ничего не надо. Посоветовалась с Фридрихом Горенштейном — этот замечательный писатель часто приезжал к нам в гости. И он сказал: «Так жить безнравственно». И вот в какой-то момент я задержала Андрона дома, заперла дверь и произнесла: «Так жить безнравственно. И пока ты не подпишешь бумагу о том, что согласен на развод, я тебя не выпущу». Он тут же написал согласие на листочке, сунул его мне в руки, открыл дверь и почему-то не на лифте поехал, а побежал по лестнице. А на бегу крикнул: «Дурочка, эта бумажка не имеет никакого значения!» 

— А вы сами не хотели эмигрировать? 

— Нет, конечно. Как я могла? У меня же большая семья, все — члены партии. Нервничала, конечно, плакала. Постоянно ждала: почему Андрона нет так долго? когда же вернется? Горькое было ожидание, и большая горечь от самого факта расставания. А сейчас не знаю, с кем мне труднее было расставаться: с ним или с его мамой. Очень я любила Наталью Петровну, а она меня. И его папа, Сергей Владимирович, к слову, тоже меня любил, называл любимой невесткой. Родители Андрона были категорически против нашего развода. И когда он женился на француженке, свекор, помню, сказал: «Ты думаешь, он на ней женился?! Нет — на Франции!» А свекровь говорила: «Я надеялась, что именно ты мне кружку воды в старости подашь, и вот покидаешь меня». 

Но по сути мы с Натальей Петровной так и не расстались, дружили до самой ее смерти. Она мне часто звонила, потом и моим мужьям — Николаю Двигубскому, Катиному папе, и Эльдору Уразба­еву, присылала книжки, приглашала нас в гости. Последний звонок прозвучал после смерти Сергея Аполлинариевича. «Вот умру, — сказала, — как Герасимов, и не повидаемся, приезжай же!» Спрашиваю: «А если я с Катей приеду?» — «Конечно, давайте вместе!» Потом опять звоню: «А еще подруга моя хочет приехать, с дочкой». — «Замечательно, всех бери, только приезжай!» И мы целой компанией поехали на дачу. Позвонил туда из Америки Андрон — сказал, что мы можем занять его апартаменты. Долго жили мы тогда у Натальи Петровны — наверное, с месяц. В последний раз пообщалась. В 1988 году ее не стало. Уникальная была женщина, блестяще образованная, энциклопедически эрудированная, она буквально открыла для меня мир. 

— А где вы жили с Андреем Сергеевичем? 
— Сначала, когда только вернулись после съемок «Первого учителя», у него была «однушка». Потом при помощи Сергея Владимировича мы получили двухкомнатную квартиру в писательском доме. 

Помню, помочь с переездом приехали мои родители. Самое сложное — перетащить книги, а их было очень много. И вот мы таскаем их, и мама с папой спрашивают: «Почему ты, такая­ ­худенькая, ­маленькая, тащишь все это на себе, а муж твой, ­здоровый мужик, не помогает, тем более что это его книжки?» Я промямлила что-то невразумительное, а Андрону потом рассказала, что родители на него обиделись. Знаете, что он мне на это ответил? «А ты думаешь, сидеть перед чистым листом бумаги легко?» Он тогда жил на даче. Я сказала: «А ты бы отвлекся, помог мне, может, что-нибудь и нарисовалось бы на чистом листе…» Конечно, мои родители, видя такое ко мне отношение, не могли его полюбить. В общем, прожили мы вместе четыре с половиной года и в 1969 году разошлись. К слову, практически одновременно с нами развелись и Никита с Настей Вертинской — они еще меньший срок семьей прожили. 

— Отец помогал Егору после развода, как-то поддерживал его? 

— На алименты я не подавала, но при разводе у нас была договоренность о том, что он будет мне платить 150 рублей в месяц. Увы, делалось это очень нерегулярно, чаще звонил со словами: «Извини, у меня нет денег». Бывало, годами не платил. Правда, когда понадобилось мое согласие на его выезд за границу, в очередной раз попросил прощения за такие перерывы и выплатил аккордно за все время. Сказать, что Андрон проявлял к Егорушке особое внимание, не могу. Если забирал сына, то вел не в детский парк или музей, а в ресторан. Ну и еще на Николину Гору Егор приезжал, но это потому, что я не хотела лишать его общения с бабушкой, Таточкой. Что поделать, нет у них, Михалковых, потребности общаться с детьми. Даже у дедушки, знаменитого детского писателя, не было. 
Как-то я приехала с Егором на «Мосфильм», и там мы случайно увиделись с Андреем Сергеевичем. Оглядев Егора, он сказал: «Слушай, какой хороший мальчик: такой же добрый, как ты, и такой же умный, как я. Я начинаю его любить». Мне так смешно стало, говорю: «Ну что ж, лучше поздно, чем никогда». Но надо отдать должное: высшее образование сыну Андрон оплатил полностью, причем лучшее — Егор окончил международную школу в Оксфорде и Кенсингтонский бизнес-колледж, стал магистром истории искусств Кембриджского университета. 

До этого Егор пошел в армию — у них с Андроном была договоренность, что он обязательно должен отдать долг Родине, после чего отправится учиться за границу. Так все и произошло. В общем, по большому счету я не могу пожаловаться на равнодушие Андрона. Просто он строил свою карьеру и работал на износ. 

— Вы ощутили разницу между воспитанием сына и дочери? 

— Конечно. Егорушка родился, когда мне было 19 с хвостиком, а Катюшу рожала в 28 лет. И если сын был на попечении всяких нянек, то с дочкой я решила заниматься сама и делала это с большим удовольствием. Года два дома сидела, потом брала с собой на съемки. Счастлива была, что теперь у меня есть не только сынок, но и доченька. 

— Причем оба получились талантливыми, есть повод для гордости. 

— Правда, я очень горжусь успехами своих детей, но в то же время я отдаю себе отчет в том, что они еще не все в жизни сделали. Да, у меня высокая планка притязаний, амбиций, но что поделать, я сама получила такое воспитание. Больше всего меня радует, что они оба заботливые, помогают мне во всем. Катя часто дает мне роли в своих телесериалах, книгу обо мне написала. Егор специально для меня построил большой загородный дом, где мы живем вместе, но не мешаем друг другу. Каждый имеет отдельный вход и свое пространство. У меня личные апартаменты, с собственной кухней, ванной, гостиной, спальней. 
— А с внучкой дружите? 

— Дружу, но вижу ее нечасто: я в основном живу за городом, а Маша учится в Москве и приезжает ко мне редко. Она очень талантливая девочка, с раннего детства рисует. Уже книжка вышла с ее рисунками, готовится вторая… 

— Как сын познакомил вас с Машиной мамой, Любовью Толкалиной? 

— Специального знакомства не было, просто мы встретились на каком-то мероприятии — Люба тогда еще училась на первом курсе ВГИКа. 

— Вы приняли юную актрису так же радушно, как некогда семья Михалковых-Кончаловских приняла вас? 
 Я всегда принимаю всех, с кем общаются мои дети. Расстраиваюсь, когда случаются разлады. Но в их личную жизнь стараюсь не вмешиваться. Однако со всеми их друзьями и подружками знакома. Кстати, Андрон своих девушек первым делом привозил ко мне — показывал, словно ждал моей оценки. 

— Ревность, обида не возникали? 

— Нет, абсолютно. Я человек самодостаточный, поэтому никогда ни за кого не держалась. Три мужа было, и со всеми я рассталась по собственной инициативе. И больше замуж не хочу. Я же вижу, как люди друг друга обманывают, мучают, предают. 

— Вас, получается, трижды предали? 

— Не могу сказать, что предали. Все-таки в отношениях очень много зависит от женщины, и, как правило, получается так, как хочет она. Второй муж, Николай Львович Двигубский, так же, как и Андрон, решил уехать за границу. Он художник, родился в Париже в семье русских эмигрантов, бежавших из России с белой армией, и до 20 лет жил во Франции. Там же окончил Академию художеств. В Союз вернулся вместе с родителями в 1956 году, поступил на художественный факультет ВГИКа­ и впоследствии стал одним из лучших художников-постановщиков в кино. Сдружился с Андроном, снял с ним много фильмов: «Дворянское гнездо», «Дядю Ваню», «Сибириаду». Через Кончаловского мы и познакомились. 
После нашего с Андроном развода Николай Львович стал часто заходить ко мне, буквально взял меня осадой. Умолял выйти за него замуж, но я отказала. В итоге пошли в ЗАГС незадолго до рождения Кати. И то лишь потому, что нам объяснили: если ребенок родится вне брака, будет считаться незаконнорожденным, и отцу придется его усыновлять. Когда Николай услышал это слово, прямо взвился. Ну я и согласилась, хотя смысла в этом не видела никакого. Но с Катей папа ее мало занимался. Она маленькая была, а мужчины любят, когда ребенок уже готовенький. 

Знаете, я заметила, что, пока живешь с человеком не расписываясь, он ведет себя нормально, словно продолжает тебя завоевывать. Но как только проставлены штампы в паспортах, мужчину будто меняют: все, уже можно капризничать, вредничать и лежать на диване, ничего не делая. Взвалив все на себя, я очень уставала, раздражалась, взрывалась. Когда мотают нервы, я не выдерживаю. 
Вот, к примеру, такой эпизод. Во времена дефицита, когда все надо было доставать, вдруг в Москве пропал лук. А без него что приготовишь? Стали мы выращивать зеленый лук на подоконнике. И тут родители выслали мне из Алма-Аты с проводником две коробки лука. Я говорю: «Коля, надо съездить на вокзал, забрать». — «Не поеду». Как?! Я представила, как мои худенькие мама с папой тащили эти 40-килограммовые коробки, и сердце сжалось. Поехала сама. Проводник помог выгрузить посылки из вагона, на тележке довез до такси, загрузил в багажник. А таксист гадкий попался. Когда подъехали к дому, говорит: «Вынимайте!» Издевался, сволочь. Но я при всем желании не в состоянии вытащить такую ношу. Слава Богу, сосед помог — мы с ним вдвоем донесли мой ценный груз до лифта. А Николаю хоть бы что — он потом с удовольствием ел этот лук. 

Всеми домашними хлопотами приходилось заниматься самой, и деньги зарабатывать тоже. Но их катастрофически не хватало. Коле предлагали и оформление спектаклей, и иллю­страции в журналах, но он не желал работать на потребу, говорил, что не будет заниматься всякой ерундой, и рисовал картины, которые невозможно было продать. Но при этом был домашним и очень много дал Егору. Сын называл Колю папой. 

Так же, как и Андрон, Николай не хотел жить в нашей стране. Я его отъезду не препятствовала. Быстро подписала бумаги — согласие на развод и отсутствие материальных претензий. После чего он тоже вступил в брак с француженкой и навсегда уехал во Францию. Прожил с женой почти три десятка лет, и все эти годы звонил мне. Рассказывал, что и там не сумел себя найти. В итоге трагически погиб — застрелился. 

— Из-за чего же вы расстались с вашим третьим мужем, режиссером Эльдором Уразбаевым? 
— С Эльдором мы официально отношения не оформляли. Он был заботлив, очень любил моих детей, порой был к ним даже более внимателен, чем к своим сыну и дочери, семью обеспечивал. Я снялась в нескольких его фильмах. Вообще чувствовала себя с ним как за каменной стеной. Но наступили страшные 1990-е годы. Кино не снималось, безработица, жить не на что. Все выкручивались как могли. Многие люди, в том числе и из круга наших друзей, переменились, совсем некрасиво себя вели. И Эльдор, будучи человеком порядочным, жутко это переживал. Потерял­ себя в новой реальности. Так же, как и предыдущие мои мужья, захотел эмигрировать, уговаривал меня по­ехать вместе. Я отказалась. От этого он злился, и злость стала отражаться на нас — теперь его уже раздражало все. 

Стал часто уезжать на квартиру в Матвеевское, там к нему приходили приятели-собутыльники, они выпивали. Постепенно я начала замечать, что в отсутствие Эльдора чувствую себя гораздо комфортнее, мне спокойно. И мы решили мирно разойтись. 

— Какой из трех браков для вас оказался наиболее счастливым? 
— — Не знаю, все они дали мне много хорошего, но и много переживаний. С первым мужем мы прожили около пяти лет, со вторым — 10, с третьим больше 15. (С улыбкой.)  Мне всегда было важно состояться в жизни не за мужем, а самой. А теперь главные мои мечты о том, чтобы полностью, по максимуму состоялись мои дети и обожаемая внучка.