Чудесный августовский вечер 2016 года на московской крыше. Аудитория молода и прекрасна: в глазах и на челах – ум, востребованные квалификации, свободное владение иностранными языками и компьютерными технологиями, и та особая, тщательная небрежность в одежде, которая роднит креативный, образованный класс от Лондона до Сан-Паулу.

Во многих юных глазах также немой вопрос выбора жизненного пути: а это не больно – эмиграция?

Дмитрий Львович начинает издалека, с излюбленных учителями литературы «типичных представителей»: кирпичнолицый британский полковник, про которого «нам все известно», французский любовник, немецкий философ-солдат, типа Гегеля, по которому «жители Кенигсберга сверяли часы» (кстати, тут Быков явно перепутал Гегеля с Иммануилом Кантом, жителем Кенисберга: Гегель в Кенисберге и не бывал!).

Ну и, конечно, главный предмет лекции – русский эмигрант, список психологических характеристик которого небогат: презрение к «туземцам», пристрастие к склокам в эмигрантской среде, рыдания от острой ностальгии, уронив голову в салат на клетчатом столике парижского бистро, и драки.

Вскоре понимаешь, что лекцию надо было назвать «Образ русского эмигранта в литературе», и, несмотря на все эти заявленные «пять категорий» и «девять типов» (или наоборот) со всех сторон рассматривается, если честно, только один «психологический тип» эмигранта, имеющий крайне мало общего с собравшимися, по молодым, внимательным лицам которых бродит камера.

Ознакомившись вкратце с биографией Дмитрия Львовича, выясняем: источников познаний на эту тему у него два. Первый и главный, конечно, литература. Второй – наблюдение за эмигрантами в их новом ареале обитания во время его более или менее длительных миклухо-маклайских полевых экспедиций и более или менее тесного общения с изучаемыми особями.

«Я хочу подчеркнуть сразу же, что такое огромное количество эмиграции наводит на мысль о том, что как-то русская эмиграция — это важный процесс в русском общественном организме, это что-то вроде, простите, выведения известных физиологических жидкостей или масс из организма по ходу его развития.

Для того, чтобы Россия существовала в своем статуарном, неизбежном виде, проходя одни и те же четыре стадии в своем календарном веке, проходя через революцию, заморозок, оттепель, застой в одной и той же неизменной последовательности, для этого, естественно, Россия должна оставаться константой и в отношении своей социальной структуры».

Как же это здорово, какая сразу картина перед юным воображением: благополучно пройдя тонкий и толстый кишечник отчизны, эмигрант благополучно выводится через прямую кишку, тем самым обеспечивая «жизнедеятельность» великого организма!

Они же, на крыше, умненькие дети, они поймут, что эта аналогия регулярного, обильного выведения «продуктов жизнедеятельности» напрямую связана с сетованиями Дмитрия Львовича на то, что качество образованности российских правителей (от Николая I до наших дней) описывает плавную нисходящую кривую.

Слушаем Дмитрия Львовича дальше. И постепенно вырисовывается из его виртуозно сочетающихся слов «типичный представитель» русского эмигранта, он таков:

Это мужчина средних лет, выпускник советского вуза, родившийся (и полностью сформировавшийся как личность в СССР!), с каким-то знанием языков, не без успеха занимающийся своей профессией на русском языке, и потом плавно сделавший свою внутреннюю «виртуальную» эмиграцию реальной: вытесненный из страны либо правительством, либо неблагоприятными обстоятельствами.

Политические его взгляды могут быть самыми разными: советскими, антисоветскими, «крымнашевскими», «намкрышевскими» – не играет роли!

Но это всегда человек уязвленный, творческий, невротический, с обостренным самолюбием, склочный по отношению к своим, не вписывающийся никуда, относящийся к туземцам со смесью ненависти, зависти и презрения, одержимый целью достичь процветания и профессионального Олимпа в стране чужого языка, и намерен свой успех  «оставантам» однажды доказать!  Если он и уехал по своей воле, то вскоре свою ошибку осознал, но поздно.

«Вы не можете выйти из эмигрантского состояния, как вы не можете перестать быть млекопитающим. Есть вещи необратимые».

То есть это несомненно внутренний аутсайдер (не обязательно внешне) в состоянии тяжелейшей психотравмы.

«Когда он оглядывается на Родину, у него, к сожалению, доминирует ощущение «чем хуже, тем лучше (…), потому, что он искренне считает свою нынешнюю Родину средоточием зла, раз ему нет там места. И, соответственно, чем там хуже, тем лучше. Он не радуется победам своей олимпийской сборной, ему грустно, когда растут в цене сырьевые и прочие резервы, ему противно, когда вдруг вместо инфляции начинается дефляция».

А Родина для русского эмигранта – это никогда и никуда не исчезающий, вечный, огромный «слон в комнате», о котором постоянно думают и все свои движения с ним соизмеряют, и терпят страдания, но не упоминают и притворяются, что его нет.

Но слушаем дальше. А чем дальше, тем страшнее.

«Эмигрант лишен профессии, в этом его главная драма. Он либо должен ее подтверждать с помощью бесконечных тестов, либо менять ее до неузнаваемости, как меняет ее, например, российский психолог на американскую школу психоанализа. Либо он должен просто с нуля обретать профессию гораздо более низкого статуса. Профессию земледельца в Кибуце в Израиле, профессию таксиста в Нью-Йорке, профессию какого-нибудь переводчика, как случилось, например, сМихаилом Шишкиным в Швейцарии».

И заявлению этому придается статус универсальной аксиомы.  Тут мне вспоминается разговор с обаятельнейшим Михаилом Шишкиным (автор «Письмовника», «Урока каллиграфии», «Венерина волоса») недавно в Лондоне. Трудно встретить более жизнерадостного человека. Живет он в альпийской деревне, пишет на русском и немецком, лауреат многочисленных, в том числе и международных,  литературных премий, критики сравнивают его уникальный, виртуозный стиль с набоковским; у него прекрасная, многочисленная семья – дети, внуки – мал мала меньше, которых он обожает.

Возможно, именно благодаря опыту эмиграции он и стал именно таким писателем. Эмиграция сродни олимпийскому испытанию: вдруг подключаются такие внутренние способности и ресурсы, о которых он в себе и не подозревал! Заметим, стать «каким-нибудь переводчиком» в Швейцарии у Михаил Шишкина «случилось» после того, как на Родине, в 90-х, он работал учителем немецкого в московской школе – почему этот статус должен считаться выше статуса цюрихского переводчика?

Почему-то Дмитрий Львович ясно видит только одно: эмигранты находятся в состоянии травмы, или нет, лучше так: эмигрантской травмы. При этом он забывает упомянуть (или не в курсе), что все, связанное с адаптацией, новой профессией, языком в гигантской степени зависит от того, в каком возрасте человек уехал. Полная адаптация уехавших на Запад до 30 лет, с хорошим знанием языка, занимает в среднем 5-7 лет. И «психотравма» минимальна, особенно, если человек счастлив в новых отношениях, в новой семье.

Однако, мы замечтались. Не верьте: даже те, кто на вид совершенно благополучен или счастлив, просто этот лучше других умеет скрывать неизбывную боль, ибо эмигранту свойственна масочность поведения.

«Эмигрант никогда не бывает самим собой. У него отняли возможность быть собой, он уехал. Приехала маска, оболочка. Эта маска должна изображать для иностранцев русские традиционные добродетели, чтобы не разрушать их клише, она должна демонстрировать другим согражданам, что все окей. Она должна оставшимся показывать, что выбор сделан правильный, эмигрант ни секунды не может позволить себе быть собой. Если же случаются такие счастливые люди, он вдруг не испытывает тоски по Родине, то чтобы его не сочли бездушным, он должен эмитировать эту тоску, иначе он выпадает из образа».

Запомнили?

С детьми эмигрантов еще интереснее.

«Черта, тесно связанная с ностальгией, это катастрофическое отсутствие образа будущего, хотя у большинства сегодняшних эмигрантов есть дети, и дети эти прекрасно вписываются в Америку. Проблема в том, что они плохо говорят по-русски. С родителями все чаще переходят на английский, хотя родители настаивают на употреблении русского языка. Знаете, в чем здесь проблема? С одной стороны, эта ассимиляция прекрасна, и все мы должны радоваться, что наши дети так легко вписываются в новый мир.

Но проблема-то в том, что наши дети — кентавры, у которых русская кровь, русские гены, русская генетическая память, и в этом новом мире они не бывают так уж совсем счастливы. Я очень мало знаю эмигрантских детей, которые при абсолютной интегрированности в американскую культуру, при брекетах на зубах, постоянном чтении ужастиков и графических романов, при хорошей осведомленности в голливудском кино и т.д., которые бы все-таки стали американцами.

Они не американцы. Они именно гибриды, метисы, и этого не вытравишь. Очень немногие из них счастливы, более того, очень многие из них ненавидят родителей за то, что они без их воли навязали им вот это мучительное двойственное состояние. Поэтому образ будущего для большинства эмигрантов темен и туманен».

В завершение комментарий Одной Имигрантки:

"Прочитав последнюю цитату, я не поверила своим глазам и перечитала опять: пахнуло учебником истмата. Я знаю: образ будущего моего темен, туманен и не виден мне, в отличие, полагаю, от тех, кто остался на родине. Но я скажу, как я вижу свое, эмигрантское счастье, оно очень простое, и его не надо строить скопом, непримиримо, с вытаращенными от идеологических догм глазами, я сама строю его всю жизнь вместе с теми, кого люблю, оно очень простое: это хороший, добротный дом с большими окнами, и сад, и терраса, и лето, может, это где-то у моря (а может и нет), и длинный стол на террасе, и солнечные пятна сквозь листву вишен и яблонь на белой скатерти.

Много еды, фруктов, вина, много оживленных голосов на разных языках, много детского смеха. География мало что значит, главное все мы здесь – все здоровы, все в безопасности, все спасены, все счастливы, все со мной.

Простите, я сбивчиво. Я понимаю Быкова, когда он говорит:

«Понимаете, можно везде стать чужим – это нормально, но стать где-нибудь своим эмигрант не может, он свой на Родине, но это, понимаете, как этот запах, как эти ветки уже жесткие, листья эти уже августовские, как этот московский закат с землей, с асфальтом, отдающим тепло…»

Я знаю: это неправда, то есть не моя правда, чужая. Я искала свой дом долго и, наконец, нашла. И мое странствие того стоило."