АКТРИСОЙ Я СТАЛА БЛАГОДАРЯ ПАПЕ. Он сказал мне: «Иди и вжарь як следует. Никого не бойся. Иди и дуй свое!» И вот я «дула» свое!

МАМА ОТНОСИЛАСЬ КО МНЕ ДОВОЛЬНО КРИТИЧНО: «Ну что Люся? Девочка не очень красивая — лоб большой, уши торчат...»

Я ОЧЕНЬ СОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК из очень советского города Харькова.

МОЕ ПОЛУПРОЛЕТАРСКОЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ и характер вылезали из всех швов моих платьев.

Я БОЯЛАСЬ МОСКВЫ, ЭТУ СТОЛИЧНУЮ ПУБЛИКУ. Все эти словечки: «экспроприация экспроприированных», «экзистенциализм» — я ничего не понимала.

МОСКВА ПРИНИМАЕТ ПОНАЕХАВШИХ, делая очень точный отбор. Она оставляет талантливых.

КАК НИ СТРАННО ЗВУЧИТ, Я С ДЕТСТВА МЕЧТАЛА умереть за Родину. А когда в 1957 году меня вербовал КГБ для работы на фестивале молодежи и студентов, я отказалась, и это меня уничтожило на долгие годы.

У МЕНЯ В ЖИЗНИ НИКОГДА НЕ БЫЛО такой возможности — хлопнуть дверью и уйти. А вот меня уходили. И я была вынуждена элементарно добывать себе хлеб. В Голливуде такое никому не снилось! Если бы кто-нибудь из них снялся в «Карнавальной ночи», которая принесла миллиарды рублей... А я после картины угол снимала.

НЕЛЬЗЯ БЫТЬ В ПРОСТОЕ — мотор, свет, текст, форма, костюм — и ты опять живешь. Пусть даже и картина средненькая. Я почти 15 лет не снималась, поэтому была готова на все, что угодно.

РЕЖИССЕРЫ УЖЕ НЕ СМОТРЕЛИ В МОЮ СТОРОНУ или делали вид, что меня не знают. А мне потом нужно было сделать вид, что я не помню, что они меня тогда не помнили. А я, к сожалению, помню все.

У МЕНЯ ТОЛЬКО В 30 ЛЕТ квартира появилась. И не от государства, а от развода.

ЭТО СЕЙЧАС СУПЕРТЕХНИКА, долби-шмолби, а тогда я пела в трамвайный микрофон.

ПОСЛЕ «КАРНАВАЛЬНОЙ НОЧИ» мне прислали письмо из комитета комсомола: «Вы там танцуете и у вас колено видно! Как можно?!» Это было целое событие: колено!

В ТЕАТРЕ РОЛЬ МОЖНО ЖДАТЬ ГОДАМИ. Знаете, так недолго и состариться.

В ФИЛЬМЕ «МАМА» Я ЗДОРОВО УПАЛА на катке — ногу собирали по кусочкам. 19 осколков. Одна нога с тех пор почти на полтора сантиметра короче другой. Но или так, или без ноги — ниже колена ее бы отрезали. Я звонила из больницы Зиновию Гердту и спрашивала, можно ли после операции устроиться к нему в театр кукол.

ЧЕРЕЗ ТРИ С ПОЛОВИНОЙ НЕДЕЛИ ПОСЛЕ ОПЕРАЦИИ, с гипсом и со всеми штырями и титановыми пластинками, меня повезли в Румынию, на каталочке. На общих планах за меня прыгала девушка-дублер — за рогами было непонятно, что это не я. А на крупных планах работала сама. Козлята прикрывали мою ногу.

ПАРАДОКСАЛЬНО, НО ИМЕННО ТОГДА У МЕНЯ БЫЛ ЗАВАЛ РАБОТЫ. Все режиссеры, которые раньше не замечали меня, вдруг встрепенулись: «Я не мыслю картины без вашего участия, дорогая!». Я говорила: «Я не могу ходить!» — «Ходить не надо, будете только садиться и вставать».

Я ВСЕ ВРЕМЯ НА КАБЛУКАХ. Без них я падаю назад. Даже домашняя обувь с каблучком.

ЖЕНСКИЙ ОРГАНИЗМ — ЭТО ВАМ НЕ ГАРМОНЬ: потолстею-поxудею, потолстею-поxудею. Надо держать себя в рукаx.

Я ОБОЖАЮ ОПЕРАТОРОВ. Это мужская работа. Это не актер, который xодит с зеркальцем в кармане. Я вообще не понимаю, как можно в актера влюбиться.

У МЕНЯ НИКОГДА НЕ БЫЛО ПАРАЛЛЕЛЬНЫХ РОМАНОВ.

Я БЫ С УДОВОЛЬСТВИЕМ ВЫШЛА ЗАМУЖ один раз и на всю жизнь — я однолюб.

ЕСЛИ МЕНЯ ОБМАНЫВАЮТ — я не могу смотреть ему в глаза после этого. И ухожу, исчезаю. Я же Скорпион, серая ящерица. Ей обрубили хвост, она уползает, где-то трясется в пещере, потом хвост вырастает, она опять вылезает. Это про меня.

ЛЮБОВЬ — ВОЗБУДИТЕЛЬ ЖИЗНИ, ОЧЕНЬ СИЛЬНЫЙ. Но когда я смотрю, едет машина с шариками, мне их заранее жалко. Я уже вижу развод, коляску, детей орущих, кто встанет, кто не встанет к ребенку... Я пессимист.

КОБЗОНА Я ЗАБЫЛА КАК СТРАШНЫЙ СОН.

Я НИКОГДА НЕ ПИЛА, НЕ КУРИЛА. Никогда не гуляла до утра. Выпила, голова кружится — ой, не мое. Курить меня столько раз учили. Ну не могу я — организм выталкивает.

БАСИЛАШВИЛИ ЗАКРЫТ. Сначала я даже не знала, как его отчество. Первый кадр — зима, финал картины, мы где-то в Люберцах, холод, ужас, 28 градусов. Обоим хочется в уборную. А это ж поле голое, гора. Он с одной стороны пописал, я с другой. А к концу картины это был родной человек.

БЕРНЕС ГОВОРИЛ: «Ты такая дура зеленая, но не бл** — хорошая, цельная»

САМОИРОНИЯ — ХОРОШАЯ БРОНЯ.

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ БЫЛ ПРЕКРАСЕН тем, что приехав в любую точку этой огромной страны, я везде была своя, и никто не спрашивал меня — кто я — русская или украинка. Для всех я была родная. А теперь для поездки с выступлением в родной Харьков нужно заполнять кучу бумаг.

ЛЮБОМУ БЛАГОДАРНОМУ ЧЕЛОВЕКУ и я благодарна. Я очень благодарная. Очень.

В ДЕТСТВЕ, на школьном утреннике мой праздничный костюм всегда состоял из форменной фуражки почтальона и житковской «толстой сумки» на ремне.

В МОЕМ ПОНИМАНИИ СТИЛЬНО ВЫГЛЯДЕТЬ — это прежде всего не быть смешной. Самое страшное для человека — быть смешным. Не уметь взглянуть на себя со стороны.

ДОМА Я ВСЕ С СЕБЯ СБРАСЫВАЮ. Там я такая несчастная. Тихонько хожу, могу ссутулиться. Увидев меня дома, во мне можно разочароваться.

ЕСЛИ Я ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ ПРИШЛА НЕ УСТАЛОЙ, значит, что-то не так сделала, не выложилась до конца.

Я НИКОГДА НЕ МОГЛА называть точную сумму своего гонорара, говорила: «сколько дадите».

МАТЬ Я, ЧЕСТНО ГОВОРЯ, НИКАКАЯ. Актрисе нельзя быть матерью. Все нужно отдавать или профессии, или детям. Я выбрала первый путь. Хотя это, может, и жестоко.

Я ПРИВЫКЛА, ЧТО ГАЗЕТА МОЖЕТ НАПИСАТЬ, что у Гурченко отнялись ноги, а я в этот момент танцую на сцене.

ТАЛАНТ ДОЛЖЕН РОЖДАТЬСЯ С ЛОКТЯМИ. А у меня их нет.

КРЕСТОВ И ШРАМОВ НА МНЕ МНОГО.

ВОТ, НАПРИМЕР, СПРОСЯТ: «Как вы себя чувствуете в роли стареющей женщины?» Я все прекрасно понимаю, паспортные данные они и есть паспортные данные, но не до такой же степени.

У МЕНЯ УЖЕ НЕТ моих поклонников-одногодок — вымерли все.

НУ ДА, Я НЕ ПОЗВАЛА НА СВОЙ БЕНЕФИС ни одну женщину. А зачем? Что я буду с ней делать? Выяснять, у кого больше морщин?

ВОТ ЕСЛИ ВАМ СКАЖУТ, ЧТО ВЫ ГОВНЮК — пойдите докажите, что это не так.

ДУМАЮ, ЧТО МЕНЯ ТАК НИКТО И НЕ ЗНАЕТ.