В издательстве «Новое Литературное Обозрение» вышел сборник статей «Российская повседневность в зеркале гендерных отношений».

Фрагменты книги.

В дореволюционной России нередкой была фальсификация возраста ребенка с целью его скорейшего трудоустройства. Для того чтобы попасть на завод, детям нередко покупали года. За три рубля священник или пристав достаточно легко прибавляли 10–11-летнему ребенку в метрическом свидетельстве три года, и тогда его принимали на работу. Некоторые девочки сами не знали точно свой возраст и дату рождения. Если возраст мальчика тщательно контролировался с учетом его последующего призыва в армию, то для девочки определение возраста не имело принципиального значения ни в семье, ни в социальном окружении. <…>

Заметим, что и довоенная повседневная жизнь девочек протекала в нелегких условиях. Так, почти все крестьянские девочки учились в школе по 2–3 зимы, этим кончали и затем оставались дома. Скот, прялка и зыбка – удел девочки уже с 6–7 лет. В 10 лет они уже выглядят настоящими маленькими женщинами: озабоченными, расторопными, деловыми. Мать передает ей немудреную школу рожка, качания и пеленок, а общий труд в хозяйстве ставит ее на равную ногу с остальными членами семьи. Сама еще ребенок, а мастерски и любовно справляется она с 2–3 малышами. Самостоятельное существование этих пестуний начиналось в 6–7 лет. Обычно это сиротки или дети бобылок и бедняков вдовцов. На первых порах берут их какие-либо родственники или добрые соседи в помощь бабушке или мальчику-большачку, «водить за ручку» бутуза 3–4 лет. <…>

Мужчины считали женщину ниже себя не только по силе, но и по уму, смотрели на нее свысока. Значительный пласт фольклорного материала отражает женскую обыденность: «Жена без мужа – всегда сирота»; «Бабу не бить – толку не быть»; «Люби жену, как душу, а тряси, как грушу» (Псковская губ.); «Бей бабу обухом, припади да послушай: дышит – лукавит, еще надо прибавить»; «До смерти не бей, а учи, пока не устанешь» (Санкт-Петербургская губ.). Побои, наносимые женщинам, рассматривались как имеющие «педагогическое значение» – исправить взбалмошную, не желающую слушаться мужа жену, «направить ее на путь». Причем такого рода «педагогика» считалась внутренним семейным делом, в которое не следует вмешиваться. <…>

Тяжелая жизнь крестьянки после замужества ни для кого не была секретом. Даже беременность не служила основанием для освобождения от работы. Женщины рожали на поле и тут же через несколько часов принимались за работу. Привлекательную невесту уже через 2–3 года трудно бывало узнать, а 40-летние крестьянки выглядели 60-летними. <…>

Поступая на службу, учительницы впервые должны были начать самостоятельно вести свое хозяйство – в подавляющем большинстве случаев вдали от родных, не имея никаких знакомств и поддержки, почти при полном отсутствии жизненного опыта – педагогическая служба для учительниц земской школы, за единичными исключениями, была первым самостоятельным занятием, к которому они приступали сразу по достижении требовавшихся законом 16 лет (девушки с начальным и неполным средним образованием) или сразу после окончания среднего учебного заведения, то есть в любом случае в очень молодом возрасте (16–19 лет), еще до наступления социальной зрелости и гражданского совершеннолетия. <…>

Средства, которыми располагали учительницы, были очень скромными. В середине 1890-х гг. среднегодовое жалованье учительниц составляло 252 руб. В 1911 г. основной оклад земских учителей и учительниц в среднем составлял 344 руб., жалованье преподавателей со стажем свыше 5 лет – 399 руб., со стажем свыше 10 лет – 441 руб. (для сравнения, доходы штатных преподавателей мужских гимназий и реальных училищ в 1910 г. составляли в среднем 2327 руб. в год). <…>

Война ускорила массовое вовлечение женщин в низкоквалифицированный труд, женщинам приходилось осваивать чисто «мужские» профессии. Вспоминает информантка: «Ой, работали, и на табаке работала, и сажали, и убирали. Я удивляюсь, как сейчас работают, и как мы работали. Встанешь еще тёмно, печку натопишь, чуреков напечешь, тогда же хл:) не было. Чуреков из кукурузной муки напечешь, каши наваришь, бутылку молока нальешь, яйца сваришь, все в корзину положишь и пойдешь в поле, а сестра дома останется... Утром встала в пять часов, печку затопила, побежала корову подоила, корову отогнала, все понаварила и пошла на работу. А вечером на плече дровину несешь домой, ее ж никто не привезет, а мы в центре жили, а надо ее еще порубать, в печку положить». <…>

Женские воспоминания показывают механизмы адаптации женской психики в экстремальных условиях – это переключение внимания на, казалось бы, неважные детали (вокруг гибель, а она переживает, что у нее форма не того размера), слезы, которые помогают вынести переживания наружу и перенести их, забота о других. Мемуаристки подчеркивают, что преодоление трудностей закаляло женский характер, делало женщину, как и других партизан, более выносливой и сильной. «У нас были такие тяжелые условия, что у всех партизан, в том числе и у меня, была зависть к убитым, но уйти из лесу, бросить уничтожать фашистов никто не думал. Также никто не сомневался в том, что мы победим». <…>

Следует отметить важную проблему, прежде практически не рассматривавшуюся в отечественной историографии, – опасность подвергнуться сексуальному насилию. <…> Своеобразным способом адаптации к фронтовым условиям, продиктованным как стремлением избежать насилия, так и найти «легкие» возможности для удовлетворения тех или иных потребностей, можно считать появление «походно-полевых жен» («ППЖ»). В обмен на сексуальные услуги, оказываемые вышестоящим офицерам, нередко имевшим семьи в прежней, гражданской жизни, такие женщины получали покровительство и защиту, более калорийную пищу, для них снижался риск погибнуть в бою. Впрочем, положение «ППЖ» было нестабильным, их могли «отставить» по тем или иным обстоятельствам, и тогда они чаще всего лишались всех благ.