Война! Как это страшно! И не дай Бог, чтоб мы, наши дети, наши внуки и правнуки когда-нибудь ее познали. Более чем достаточно того горя, которое испытало наше поколение. Я хочу рассказать о своем горьком детстве, о детях войны — «детях Сталинграда», которые поневоле оказались в самом аду Сталинградской битвы; о том горе, страданиях, скитаниях, которые нам пришлось пережить. Мои родители переехали жить в Сталинград еще до войны. А родом они из Украины. Отец ушел на войну 30 июня 1941 года, 8-й день войны. Маму в армию не взяли, потому что у нее была я, еще неполнолетний ребенок, а кроме того, она ждала рождения еще одного ребенка. Уже на 14-й день войны она пошла работать на тракторозаводскую фабрику-кухню, которую с начала войны перевели на военный режим работы по обслуживанию питанием прибывающих в город военных и рабочих завода, начавшего выпускать танки и другую боевую технику.

В эти дни началась эвакуация предприятий с семьями рабочих в тыл страны. Город готовился к обороне. На его окраинах копали окопы, для чего привлекали как можно больше людей, а это были в основном женщины, девушки, так как мужчины все ушли на фронт. От этой работы освобождались только тяжелобольные, беременные и старики. Начали появляться первые немецкие самолеты. С их появлением все бросали лопаты и падали на землю.

С каждым днем обстановка в городе ухудшалась. Обеспечение его продуктами питания изо дня в день сокращалось, а когда начались бомбардировки, то и совсем прекратилось. Магазины, школы, детские дошкольные учреждения сворачивали свою работу. Запасов продуктов у людей с каждым днем становилось все меньше. Начинался голод. В городе на полную мощность работали только тракторный завод и фабрика-кухня. Уходя на работу, мама брала меня с собой. Возвращались мы с работы очень уставшие. Но отдыхать не было времени, потому что приносили с собой для подсчета талоны, по которым отпускались блюда. Позже, с приближением родов, маму перевели на работу чуть полегче — нарезать и взвешивать по норме порции хл:). Мама нарезала, а я под ее присмотром помогала взвешивать, точно добавляя недостающие граммы. К концу дня у мамы очень болели руки, так как работала она обычным бытовым ножом. У мамы приближалось время рождения ребенка. Братик родился в ужасном 1942 году. А через несколько дней мама снова приступила к работе. И теперь мы уже втроем, с новорожденным братиком, ходили на работу. Ребенка пристроили в уголочке на стульях. Мама отвлекалась к нему на очень короткое время, чтобы наспех покормить грудью.

Бомбардировки города усиливались с каждым днем. В нашем и соседних домах из окон повылетали стекла, а в некоторых квартирах — и двери. По радио уже не успевали оповещать команды «Воздушная тревога!» и «Отбой воздушной тревоги!» Вокруг падали разрушенные бомбами здания и жилые дома. Везде, куда ни глянь, были руины. А вскоре перестала существовать и фабрика-кухня. В коротких промежутках между бомбардировками взрослые жители дома собирались группой и с иконами Иисуса Христа и Николая Угодника обходили вокруг нашего дома, страстно умоляя святых защитить его от бомб.

В квартирах оставаться было уже нельзя, и люди, спасаясь от бомб, перебрались жить в подвалы. При каждой ударной волне от взрывающихся бомб люди задыхались от густого облака поднимавшейся пыли. Продукты достать было невозможно. Кто-то еще доедал свои последние крохи, а у кого-то уже не было ничего. От постоянного недоедания и тяжелых потрясений у мамы пропало грудное молоко и кормить ребенка не было чем. В какой-то мере от голодной смерти его спасали остатки манной крупы. Чтобы надольше хватило этой манки, так называемую «кашку» варили из расчета 1 чайная ложка крупы на пол-литра воды.

Голодный ребенок все время кричал, требуя пищи, которой не было, а мы с мамой, глядя на него, плакали. 23 августа 1942 го- да последний раз была объявлена «воздушная тревога». «Отбоя» уже больше не было. С этой страшной даты начался настоящий ад! Но, наверное, и в аду такого ужаса не бывает. Стоял невыносимый гул сотен летящих самолетов, жуткое завывание несущихся на землю бомб, их оглушительные взрывы. Земля от взрывов стонала и содрогалась, дома сотрясались, многие из них рассыпались, оставляя после себя лишь груду камней. От страха и ужаса дети в подвале кричали, а матери, сами на грани безумия, крепко прижимали их к своей груди. Женщины, старшие дети, старики громко взывали к Богу, моля о спасении. У некоторых женщин волосы становились седыми.

Во время одной из таких бомбежек часть нашего 4-этажного дома рухнула, навечно похоронив под грудой камней всех, кто находился в той части подвала. Разбирать завалы и спасать тех, кто, может, остался еще в живых, было некому. Смерть от рушившихся домов казалась уже неизбежной. Началась паника, потому что находиться в подвале стало невозможно. Подвалы уже не защищали, они в любую минуту могли стать братскими могилами. И люди начали выбираться оттуда. Когда мы оказались наверху, то с ужасом увидели, что целых домов почти не было. Кругом были руины, груды камней. Мы стали ползком добираться к Волге, где должна быть военная переправа. На нашем пути изредка встречались такие же несчастные женщины с детьми, некоторые из них были ранены, окровавлены. Встречались и убитые.

На той ужасной дороге войны попадались одинокие детки, многие из них были ранены. Одежда на них была грязная, рваная. А сами они были худые, измученные. Страшно сказать, но были и такие случаи, когда матери, возможно, вследствие психических расстройств от таких тяжелых стрессов, бросали на произвол своих детей. Однажды какой-то пожилой человек, пробегая мимо нас, крикнул маме: — Если хочешь спастись, бросай одного ребенка, с двумя — погибнете все! Прижавшись к маме, я с ужасом ждала, что мама скажет ему? И неужели она бросит кого-нибудь из нас? Но мама в отчаянии крикнула ему вслед:

— Я детей не брошу! А если и случится непоправимое, то умрем все вместе! А тебя за такие советы нужно расстрелять на месте! Мы продолжали ползти к Волге, прижимаясь к земле при каждом завывании и взрыве бомб. А немцы были уже почти рядом. Говорили, что их отделяла от реки полоса земли шириной всего в 2—3 километра. Наконец за несколько дней такого смертельно опасного пути мы доползли до переправы. Днем переправа не работала, так как немцы уже хорошо просматривали реку и заминировали ее.

Но однажды мы увидели, как средь бела дна по течению реки плыла никем не управляемая баржа, подорванная на мине. Она все глубже и глубже погружалась в воду. Люди, находившиеся на барже, бросались в воду. Кто тонул сразу, не умея плавать, а кого подстреливали немецкие снайперы. До берега не добрался никто... С баржи доносились душераздирающие крики тонущих женщин и детей. Баржа шла на дно, навечно унося с собой всех своих пассажиров. Матери в отчаянии поднимали своих детей, пытаясь хоть на какой-то миг отдалить от них неизбежный момент смерти, который так неумолимо надвигался... Катер отчаливал от берега очень осторожно, почти бесшумно, на тихом ходу, чтобы не было слышно работы двигателей, в глухую ночь. И когда мы, наконец, оказались на судне, капитан приказал всем соблюдать гробовую тишину, так как от этого в большой мере зависело, доплывем мы до берега или будем потоплены, потому что наименьший звук эхом разносился над поверхностью воды и его было слышно далеко. Поэтому матери закрывали своим грудным деткам, если такие были среди нас, ротики, как только могли. На островке, куда нас перевозили, причалов также не было. Поэтому катер приставал к любому месту, где можно было безопасно высадить людей. Опасаясь мели, катер держался на некотором расстоянии от берега. Моего маленького братика военные бережно перенесли на руках и положили на песок. А мы с мамой опустились в ледяную воду. Стоял октябрь 1942 года. Выбравшись на берег абсолютно мокрыми, мы не могли просушить свою одежду. Для этого нужно было бы разжечь костры, но тогда бы мы обнаружили себя и были бы расстреляны немцами. Вместе с одеждой в волжской воде намок и мамин паспорт, единственный документ, который был при ней, не считая фотографии отца и справки с военкомата. Этот паспорт сохраняется у меня до сих пор, хотя некоторые записи в нем расплывчатые от повреждения водой. Островок... До войны он был очень популярным местом отдыха горожан. Сюда в выходные дни приезжали семьями, с друзьями. Брали с собой есть-пить, музыкальные инструменты. И день проводили интересно и весело. А когда началась война, никто на этот островок уже и не наведывался. Теперь вынужденное путешествие на островок было очень печальным и тяжелым.

Высадившись на островок, мы с нашего берега могли теперь хорошо рассмотреть то, что осталось от Сталинграда. Города уже не было. А над его руинами, закрывая небо, тянулся широкий шлейф густого черного дыма от разрушенной бомбами базы нефтехранилища... Но и на островке находиться было также очень опасно. Враг знал, что там скапливаются люди и охотился за ними. Братика, чтобы он не кричал, попеременно брали на руки и для успокоения вместо соски вкладывали ему в ротик свой палец. А он, голодный, яростно сосал его, нервничал, что не поступает никакая пища, но потом все же кое-как ненадолго засыпал.

А однажды на нашем островке поднялся такой невообразимый грохот каких-то неслыханных нами до этого орудий, что казалось, началось светопреставление! Но, как позже выяснилось, это впервые на Сталинградском фронте были в массовом количестве для сокрушения врага применены наши знаменитые «Катюши»! Наконец-то свершилось! Их так давно ждали, на них возлагали большие надежды не только военные, но и гражданские люди, так как наше новое оружие было намного сильнее, чем немецкие минометы, которые все почему-то называли «Ванюшами». Говорили, что куда их «Ванюшам» против наших «Катюш». С этого времени начался перелом в ходе войны в обратном направлении.

Но война продолжалась. Мы еще находились на островке, как и раньше, добираясь ползком на другой берег переправы. Мама была контужена и ранена в ногу. Но, превозмогая боль и стиснув зубы, она тянула за собой на какое-то расстояние сначала маленького сыночка, а потом, оставив его где-то в кустах, возвращалась за мной. И тогда мы с ней вместе подтягивали метр за метром мешочек с пеленками и кое-какой одеждой. Очередь наша на переправе продвигалась медленно, потому что в первую очередь перевозили раненых солдат, которые истекали кровью, находились в шоковом состоянии. А таких раненых было очень много. Они большими группами поступали с того берега, где шли жестокие бои за Сталинград. Поэтому было не до нас, гражданских. Наконец нас с островка переправили на материк. Дальше в глубь страны каждый добирался самостоятельно.

Моя мама ушла из жизни в 1982 году. Подорванное войной с детства здоровье брата отпустило ему срок жизни только до 29 лет. Из всей нашей маленькой семьи осталась только я. Война искалечила не только мое и братика детство, но и многих других детей. Принесла много горя, неисчислимые страдания. А тот ужас Сталинградского фронта остался незаживающей раной на всю мою жизнь. Такое не забывается!

День Победы 9 мая — это и мой святой день. Пережив ад Сталинграда, я всегда считала себя участницей боевых действий, хотя была тогда еще ребенком и не воевала с винтовкой в руках. Но вместе со всеми, как с военными, так и с гражданскими, страдала. Была ранена, обожжена. В этот день я вспоминаю заваленных в подвалах женщин, детей, стариков, пережитое горе. И эта рана на сердце никогда не заживает. У меня нет правительственных наград. И никто мне в этот день не дарит цветов, кроме моих близких, как солдатам войны, у которых вся грудь в орденах и медалях. И мой день рождения всегда болезненный, потому что 10 мая стоит рядом с тяжелым праздником Победы.

День Победы для меня — это не только день горя и слез, но и день радости, потому что мы остались живыми в той страшной мясорубке, потому что, несмотря на огромные нечеловеческие жертвы, победили в той проклятой войне. КОЗЫРЕВА Ольга Ивановна