Это рассказ Ивана Охлобыстина о своей любви... Эпиграф — Ты задыхаешься, когда рассказываешь о своей жене, — язвительно укорил гусар своего друга и однополчанина. — Я сейчас тебя вызову на дуэль и пристрелю, если тоже не начнешь, — хмуро предупредил тот. — Чего не начну? — растерялся гусар. — Задыхаться, дурак! — разрядил в него пистолет оскорбленный муж. Мемуары полковника кавалерии С.П. Великолукского Методички недобросовестно составлялись. Напутали с любовью где-то в самом начале, с половой жизнью ясность не внесли. Потому столько одиноких мужчин и женщин. Нелегко прожить большую часть жизни в уверенности, что главное в любви — гигиена и профилактика нервных заболеваний, а потом сообразить, что без семьи нет общей картины. Не жизнь — шаблон для кредитного резюме. Хотя в быту, спора нет, удобнее. А обосновать с точки зрения удобства семейную жизнь нельзя. Семья — это неудобно. Это череда требований на пустом месте с подпиской о невыезде. Но альтернатива — только монастырь. Тоже люди живут. Не самые грешные. Мало того, к этому дар Божий имеющие — жить наедине с собой. Но кого Господь не сподобил, тому жениться. Искать созвучную душу, найти, срезонировать и жениться. Лично моя партитура выглядела так: году этак в 1992-м вышел я на заре из модного ночного клуба в районе станции метро «Университет» и лицом к лицу столкнулся с семьей — молодой отец семейства, супруга и двое детей направлялись к лесу с лыжами наперевес. Отец на ходу говорил сонным домочадцам: три круга, к роднику и назад, иначе к «Утренней почте» не успеем. — Милый, — возражала ему хорошенькая супруга, — мы в семь утра вышли. Сорок кругов до одиннадцати сделать успеем. Будильник нужно проверять до завтрака. Долго я смотрел им вслед. Завидовал. Купила жизнь инфанта, на третьесортный сюжетец купила! Разумеется, тут же вспомнил я, как брел каждый день по три километра из школы через вспаханные, черные, засеянные кормовой свеклой поля. Смотрел на линии высоковольтных передач, величественно мерцающие серебром на фоне частых в тех краях грозовых массивов. Думал о главном. О любви думал. Потому что она, что ни говори, главная. И детский рассудок рисовал картины завоеваний великих империй для эффектного преподнесения их предмету своего чувственного вожделения. Потом крылья памяти увлекли в осиянный светом полной луны скальный город под Херсонесом, где я тоже думал о любви. И сознание юноши шептало о срочной необходимости безнадежно заболеть кем-то маниакально желанным и по возможности тебе симпатизирующим. Последнее было тогда статьей необязательной. Любовь, как и ее отсутствие, — огромный источник творческой энергии. Много ли надо честолюбивому юноше!? Так было, воистину так. А ныне горизонты моего рассудка взорвали зарницы воспоминаний о том мгновении, когда я доподлинно осознал, что искомый объект в границах досягаемости и контроля. Уровень моей убежденности на тот момент достиг таких вершин, что внешние обстоятельства не имели значения. Я взял объект за руку и повел за собой. Мне ничего еще не было известно о стратегии семейной жизни, но я трезво осознавал, что веду за собой все: непокоренные силы дикой природы, смертельные тайны океанических бездн, ошеломляющее безумие антиматерии, агонизирующие «сверхновые» за доли секунды до вспышки, мягкие сны обязательного для каждого смертного небытия. С упоением меломана я слушал тихое дыхание любимой, чувствовал, как ее длинные, бледные, но удивительно сильные пальцы пронзали холодом. Пришлось надеть перчатку. И далее: растянутый на три года эпизод, как мы летим, обнявшись, с восторженным ревом, в пропасть. Мимо проносятся чьи-то измененные скоростью падения лица, обрывки фраз и всплески совершающихся событий. Любимой оказалось именно столько, сколько я, мудрый малыш, и заказывал высоковольтному серебру в детстве, — больше, чем я мог завоевать. И не заболел любимой, как загадывал, завязывая в скальном городе на одном из деревьев правый носок, я в ней умер. Теперь большая часть моих действий лишь отзвуки незначительных движений ее души. Часто хаотичных, противоречивых, бесцельных. Чудовищно неудобная конструкция. Но жизнь без нее невозможна, и я жив только когда она рядом. Если посчитать, то, по человеческим меркам, сейчас мне десять лет и с любимой мы видимся регулярно только утром и вечером. Это мною открытый секрет возможного долголетия. Я не люблю цветы. Их неудобно носить в руках. Но иногда я ей все же дарю «кровь на мраморе» — пять белых роз, две алые. Они так точно характеризуют происходящее в моем сердце, когда я заглядываю в ее глаза после стопки кальвадоса.

Она воплощенное отрицание всего, что нравится мне. Это очень помогает поддерживать форму. Плюс я ее отвлек детьми. Хотя при ее любовном безбрежии дети — минутная передышка. Дети — невольные спутники нашего брачного приключения. Они с любопытством наблюдают за нами из своего возрастного укрытия, стараясь запомнить для себя некоторые, особенно яркие реакции — сокрушительные разряды электричества, то и дело пересекающие жерло гигантского водоворота житейских противоречий.

Она истинность в своем окончательном значении. Ее изображения можно распространять среди примитивных народов как объект религиозного поклонения. И самое забавное в этом то, что, если перед ней поставить эту задачу, она найдет способ соответствовать ей. Только Христос милостью своей ограждает мир от проявления могущества ее веры. Судя по всему, именно Он и доверил мне любимую для сдерживания в этой жизни и за пределами оной. Смерть приказа не отменяет.

Если придется, я изменю законы природы и найду новый способ владеть любимой. Я создам еще один мир и буду ласкать ей волосы лучами апрельского солнца, целовать ее холодные руки ледяными потоками лесного ручья, нашептывать ей оконными сквозняками перед сном волшебные сказки. Я разобью зеркало реальности, чтобы видеть в тысячах осколков линию ее профиля. Я заключу время в круг, чтобы тысячелетиями слушать ее смех. Она владеет привилегией святых — ее все считают своей: итальянцы пылко клянутся, что именно так должны выглядеть настоящие итальянки, немцы разводят руками от очевидности ее германских кровей, евреи об этом даже ленятся спрашивать, но она не станет святой, потому что у нее есть я. По факту венчания на Страшном суде под наше дело выделят только один свиток. Простыми словами: любимая — моя единственная надежда. Но и это не главное. Главное — быть с ней.