Откуда: Белград, Сербия
Чем занимается: тренер

Моя первая работал была связана со спецназом. Страна у нас совсем бедная: средняя зарплата — где-то 200 евро и образование стоит намного больше. А в спецназе платили нормально, и только благодаря этому я и смог закончить образование; у меня два диплома: я спортивный тренер и спортивный психолог. После университета я записался во Французский легион и провел какой-то время в подготовительном центре в Обани, под Марселем, и в Косово. У французов зарплата — 2000 евро в месяц, но на руки выдается только 400; остальное идет на счет, который ты сможешь обналичить в конце действия контракта. Если останешься в живых, конечно. После увольнения из армии я немного поработал в Швеции — в горах помогал ребятам-инструкторами, потом отправился в Россию. Стал у вас учить детишек в школе — в первый раз приехал в 2010 году, прожил 2,5 года, вернулся домой, а теперь вот я снова в Москве.

Спецназ часто романтизируют, и есть за что — парни из твоего отделения становятся лучшими друзьями, твоя жизнь зависит от них — и наоборот. Однако из стран Восточного блока в Иностранный легион приезжают с одной целью: за деньгами. Вообще, наша армия гораздо жестче французской. Когда я поступил в сербский спецназ, в первый день нас было 600 человек, а к концу срока осталось 70. Отборочный процесс длится 45 дней, все это время ты мало ешь и спишь по два-три часа, переносишь огромные физические нагрузки. Да и психологические тоже. Ты находишься в перманентном стрессе, иногда приходится делать совершенно дурацкие вещи. Где-то на 37-й день нас выбросили голыми на улицу и заставили десять минут петь песни, которые мы учили когда-то в детском саду. Так нужно: если вдруг завтра ты попадешь в стрессовую ситуацию, то не будешь спрашивать, почему получил тот или иной приказ. Ты просто делал, что говорят. Понятно, почему через десять лет подобной жизни у нас уходят на пенсию. А во Франции в спецназе работают по сорок лет. Есть еще один занятный факт: в кино спецназовцы выглядят суровыми и огромными — на самом деле не так. Без униформы они совсем как обычные люди, что делает их намного более опасными.

От Москвы я ничего не ждал — импровизировал, как обычно. Я быстро адаптируюсь на новом месте, нахожу работу, начинаю жить. В 2010-м я жил на «Петровско-Разумовской», бегал по паркам, тренировался на велотреке в Крылатском. В школе, где я работал, было 1300 детей — к концу дня не оставалось никаких эмоций, время на друзей находилось только в выходные. Мне было интересно размышлять над тем, как различается система образования на Западе и в странах Восточного блока. У них детей не превращают в попугаев; у нас ты получаешь книжку и должен выучить все от первой и до последней страницы. На Западе тебе дают тему, и ты должен разобраться с тем, что думаешь об этом. Всем интересно твое мнение, а не то, что ты выучил. В России и в Восточной Европе зачем-то нужно знать, сколько молока дали монгольские коровы в 1097 году — как будто это невероятно важная информация. С другой стороны, мне не очень понравилось, что у них американская история. Они учат, будто сами выиграли Вторую мировую, химическую таблицу не называют именем Менделеева, чужая жизнь их не слишком волнует, а мы учим географию разных стран. Спорт на Западе тоже другой: лет до 11–12 дети занимаются только играми, а мы до сих пор тренируем нормативы 70-х годов: бежать столько, прыгать столько. Из-за этого спорт у многих вызывает отвращение всю оставшуюся жизнь.

Я еще в прошлый приезд заметил, что в Москве люди постоянно бегут. Ребята, вы куда? Смерть нас всех ждет в конце. Зачем столько работать? В Москве куча агрессии, все думают только о работе, деньгах, много зарабатывают, но при этом несчастны. Капитализм учит, что деньги — показатель результата. Но вот в Сербии нет денег, а когда денег нет, то нет и проблем. Мы сидим на улице и пьем кофе. Больше общаемся и более расслаблены.

Русские очень открыты, просто в Москве этого не показывают, действует защитный механизм. Все живут в режиме дом — работа, впадают в депрессию, боятся показывать эмоции. В маленьких городках люди совсем другие, более общительные, душевные. Я был в Белгороде, Муроме и Твери. Денег там нет — и никто не плачет. Люди прекрасны: всегда готовы помочь. Этим русская провинция похожа на Сербию — бедностью, хорошим настроением и отличной едой. В Кисловодске, например, продукты в магазинах гораздо лучше московских. Курчатов мне понравился — огромный спальный город, где все знают соседей по подъезду. А в Москве мне жена как-то сказала, что у вас нельзя играть с чужими собаками. Москвичи как консервные банки — страшно закрытые.

Мне это не нравится, и я помогаю им открыться. Сейчас за спорт в Москве надо платить, как за здоровье и счастье. Я же решил сделать физические занятия бесплатными и открытыми для всех. Пока на мои тренировки на ВДНХ приходит 60 человек в будни и 100 на выходных, а летом, я думаю, будет совсем здорово. Всем новичкам  нужно много внимания, чтобы расслабиться. Мы перед стартом для этого задаем им три простых вопроса: «Как тебя зовут? Откуда ты приехал? И какая твоя самая любимая поза в сексе?» Последний вопрос у большинства вызывает недоумение. Мы все делаем это дома, но, когда спрашиваешь у незнакомого человека про постельную жизнь, наталкиваешься на недоумение. В Бразилии на слово «секс» никто не обратит внимание, и чем восточнее ты отправишься, тем под большим табу он окажется. С сексом в России дела обстоят так же, как со школьным образованием: все как будто бы застряло в 70-х. Я считаю, что секс — это прежде всего отличная физическая нагрузка. Если человек что-то боится сказать про свое тело, то он будет молчать, когда его станут обижать на работе. И когда в стране ему что-то не нравится, он тоже промолчит — просто потому, что его не научили выражать свои эмоции. Я пытаюсь изменить это — посмотрим, что получится.

Еще одна точка соприкосновения русской и сербской жизни — это бюрократия. У нас с ней очень непросто, хотя у вас дела идут значительно медленнее. Несмотря на прогресс последних пять лет, любое общение с российскими госорганами остается мучительным. Я успокаиваю себя тем, что бюрократия учит человека не спешить, достать книгу, расслабиться и ждать. Вы живете в таком безумном ритме, что даже две минуты кажутся кучей времени и сводят с ума. А очереди к чинушам работают как психотерапия: если покричишь, то будешь ждать еще больше.

В Москве, конечно, чувствуется, как все зависят от времени, уравнение «время — деньги» буквально работает. Например, если ты крутой банкир, который пробежал полмарафона, то про тебя напишет половина спортивной Москвы, хотя это такой смешной результат! А если ты маленький человек, не бизнесмен, не бегаешь марафон, но каждый день помогаешь своему району, то про тебя никто не узнает. Восприятие того, что хорошо и плохо, поменялось. Я стараюсь учить людей не держаться за вещи: сам я готов хоть сейчас собрать самое нужное в рюкзак и поехать дальше. Счастье — это крыша над головой, еда на столе и хорошие друзья. К сожалению, чтобы понять это, надо либо все потерять, либо самому все бросить. Жизнь научила нас, сербов, философскому подходу — ни денег, ни работы у нас нет, зато много времени, чтобы подумать.

А у вас все достигает крайностей: «Айронмен» в Москве сейчас — это статус (соревнования Ironman cостоят из трех этапов, проводимых без перерывов: заплыв на 3 км, заезд на велосипеде на 180 км и марафон — забег на 42 км. — Прим. ред.). Обычно в нем принимают участие люди, которые чувствовали себя когда-то неуверенно — либо из-за проблем с весом, либо из-за чего-то еще. Уберите из такого человека звание айронмена и его работу — и увидите его проблему. Либо у него беда в отношениях, либо дисфункциональная семья. Чтобы так много заниматься спортом, надо быть обсессивным — не зря же говорят, что гораздо легче бежать от проблемы, чем ее решать. Внутри бизнесмена-айронмена до сих пор сидит тот толстенький мальчик, у которого в школе не было настоящих друзей. Лучше бы он научился уверенности в себе независимо от результата.

А вообще, я не думаю, что русские пессимисты. Вы много говорите о том, что завтра может никогда не наступить. Но знаете, мы рассуждаем так: умеешь держать лопату — значит, сможешь посадить картошку. Это не пессимизм, просто все вокруг очень избалованны, привыкли к определенному стандарту, и его надо менять.

Источник: Афиша