Пост этот в черновиках у меня давно висит, да все не решалась опубликовать его. Боялась, что, прочитав негатив в комментариях о моих родных и близких, не смогу "сохранить лицо".

В нашем роду я  первый горожанин. Мои родители родились и выросли в деревне. В 50х гг даже в городе такие понятия, как "декретный отпуск" и "отпуск по уходу за ребенком", еще просто не появились, а про деревню и говорить не стоит. Чуть ли не сразу после родов женщина, оставив ребенка старшим членам семьи, шла продолжать работу.

Когда моя мама была маленькой, она много проводила времени со своей  прабабушкой Катей, которая, по воспоминаниям мамы, была удивительной рассказчицей. Длинными зимними вечерами вся деревня собиралась, чтобы послушать ее сказы о "прежней жисти".

В прошлом году моя мама решила записать запомнившиеся ей сказы прабабушки, сохранив при этом особую манеру изложения и язык рассказчицы. Одним из этих рассказов я бы хотела поделиться с вами.

Сказ про то, как Сенька решил судьбу обмануть.

Жисть прожить - не поле перейти. А проживёшь-то её этак, как на роду у тя прописано. Вот через то и выходит, что к одному судьба, ровно матушка, добра да ласкова, а к другому злою мачехою повернётся. К иному же и вовсе двоеличием: в одном одарИт, в другом обделИт.

Вот и с Иваном Тимофеевичем да с Дарьею судьба-то этак обошлася. Жили оне в селе Правдино. Опосля лавочника самы богаты были во всей округе. Земли у их много, дом - полная чаша. Бывало хворь всю скотину вокрест изведёт, а ихний двор обойдёт. Аль у всех неурожай, а у их в поле хлеб стеною стоит. И завсегда Иван Тимофеевич из города с базара с большою выгадою воротится. Люди-то дивилися, мол, заговорены оне чо ли?!

Да токо не завидовали им. Кака уж тута зависть?! Ребятишки у их всё мёрли. Бывало, Дарья дитё принесёт, а оно день, другой поживёт да и помрёт. Иван Тимофеевич шибко по тем дитям горевал. А уж Дарья-то как убивалася!

Одного токо сыночка им Господь и сохранил. Сенькою его кликали. Он для отца с матерью ровно свет в окошке, ровно глаз во челе. Глядят оне на его не наглядятся, не налюбуются. А и было на чо поглядеть-то! На ту пору шло ему девятнадцатое лето. Идёт бывало в праздник по селу пригожий да статный: чуб примаслен, шапка дорогая, костюм на ём магазинный, порты-то с напуском, сапоги хромовы, а на их ещё галоши надеты - так на солнышке и  играют.

Девок от смущения всех так в краску и кинет, оне на его и глаз поднять не смеют. А матери-то ихни чичас меж собою: "Шу-шу-шу!" Кажна желает дочку свою в богату семью отдать. Бывало девок своех к Дарье всё посылали, то масла, то соли, то ещё чо занять. Пущай, мол, девку-то заметят! А Дарья кажный раз Сеньку спросит: "А чо, Сенюшка, хороша ли девка-то?" А Сенька ей: "Чо хороша? Девка и девка." Дарья-то с Иваном Тимофеевичем переглянутся, мол, пущай лето-другое погуляет, поспеет ещё ожениться.

Вот лето, другое проходит, а Сенька на девок-то и не глядит. На беседу придет, на лавку в угол сядет да так тама до конца и просидит.
Отец с матерью уж тревожатся, уж всяких ему предлагают, да токо Сеньке угодить не могут: ему и одна девка не така и друга не така. Он и сам понять не могёт: чо ему все не по душе да не по сердцу.

А на ту пору за лесом Осьмухинским бабка-ворожея жила. Сколь ей летов, никто не ведал, старики-то смолоду её старухою помнили. Ежели у кого пропажа кака аль девка парня приворожить желает, чичас горшечик масла аль мёда прихватят и к ей. А тама, глядишь, свадьбу играют или пропажа нашлася.
Вот и Сенька, аль надоумил кто, аль своим умом дошёл, а токо денежку в карман поклал да к ворожее-то и  отправился. По лесочку идёт да думает: "Ужо про сужену-то всё выспрошу!"
Путь неблизкий, да ноги-то резвы, скорёхонько до места дошёл. Из лесочка вышел, глядит, у реки стоит изба старая, набок та изба завалилася. И тута до та оробел он, ноги-то его слушаться не желают. Уж через силу к избе подошёл, а дверь отворить не смеет. А дверь со скипом и отворилася, вышла старуха согбенная. Одета она в одёжу чёрну, нос у ей крючком, рот провалился. глаза востры, волосья-то седы да нечёсаны. Ну, чисто, Яга!

Глянула она на Сеньку да и говорит: "А я тебя, соколик, давненько поджидаю! Чо в избу-то не идёшь?" А Сенька стоит и слова молвить не могёт. А старуха-то ему сызнова: "Знамо мне, ведомо, пошто ко мне ты пожаловал. Про сужену свою желаешь выпытать." Сенька-то обомлел да и спрашивает: "А ты отколь прознала-то?!" Она ему: "А эвон, сорока на суку сидит, она ещё вчерася мне про то поведала."  Глянул Сенька, и, верно, на ёлке сорока сидит. Страх так его всего и пронял. Старуха-то засмеялася, равно клуха заклохтала,  да Сеньке: "Не пужайся, соколик! Я тебе не токо про сужену скажу, а ещё её и покажу. Вот как на реке лёд встанет, ступай раным-рано по утру на Осьмухинский мост. Пять подвод по тому мосту поедут, на последней и будет сужена твоя." Сенька ей впояс поклонился, денежку подаёт да говорит: "Спаси тебя Бог, баушка!" А она ему: "Э, милый, уж не спасёт Он меня теперечи! А денежка-то мне пошто? Аль ленту купить? Так и без ленты хороша! Аль орехов? Есть у меня один зуб. На ём щёлкать стану! Клади свою денежку в карман да ступай." Сенька денежку-то в карман поклал да и в обратну дорогу отправился.
И стал он с той поры кажный день на Осьмухинский мост ходить да ледостава ждать. Вот раз пришёл, глядит, а реку-то лёд сковал. На друго утро поднялся ни свет, ни зоря, в саму хорошу одёжу обрядился да на мост и побёг.

Долгонько стоял, ноги в сапогах хромовых застыли, а вокруг ничо не шохнется, не ворохнется. Стоит он и думает: "Посмеялася, поди, над мною ворожея!" Уж уходить собрался да тута и слышит: топот лошадиный, говор людской, телеги скрипят. Едут! Едут! Глядит Сенька: и верно, пять подвод из лесочка выворачивают. А сердечко-то у его в груди, ровно птица поймана, того гляди вырвется да улетит. Вот уж перва подвода с им поровнялася, вот и  последня подъезжает. А на ей девчонка сидит да уж до того неприглядная, что и не вымолвишь. Сеньку-то ровно варом обдало, а в голове набатом забухало: "Эвон, сужена-то моя кака!" Тута он вскинулся да этак как крикнет: "Ан, не бывать ентому!" Девчонку-то из подводы выхватил да в реку и кинул.
Видел токо, как лёд разошёлся, девчонка под воду ушла, да чичас в Осьмухинский лес и  кинулся. По лесу без дороги хлещет, слышит, на мосту люди кричат, а ему токо давай Бог ноги. Домой прибёг, одёжа вся измарана. Родители давай его спрашивать: "Отколь ты этакий?" А он им: "Оттоль, где уж нету!"

И стал Сенька с той поры  ровно не в себе. Угрюмым да нелюдимым сделался. В церковь Божью не идёт, исповедываться не желает, причастия не принимает. Встанет бывало на Осьмухинском мосту да вниз-то всё и глядит. Ежели прежде  девок не примечал, теперечи и слышать об их не желает. Люди говорить почали: мол, спорченый парень. Отцу с матерью людская молва шибко не по душе, да токо на чужой роток не накинешь платок. Оне и сами видят, что неладно чо-то с сыном. Иван Тимофеевич горюет, Дарья слезам умывается, токо сделать с Сенькою ничо не могут.
Ещё два лета минули. Иван Тимофеевич с Дарьею уж Сеньку донимают: "Оженися, Сенюшка! Оженися! Для кого же мы работали, для кого же добро наживали, ежели опосля тебя дитёв-то не останется?!" А Сенька им: "А вы прикажите! На кой прикажете, на той и оженюся! Хошь на Дуньке Никоноровой!" Дунька-то Никонорова дурочкой была. Родители горюют да токо сыночка неволить не желают.

Ещё лето прошло. Все уж думали, Сенька бобылём останется. Да токо раз в дальней деревне родственник Ивана Тимофеевича  новоселье собрался праздновать. Иван Тимофеевич с Дарьею туды засобиралися да и давай Сеньку с собою звать: "Поедем, Сенюшка! Хошь развеешься!" Сенька-то, на удивление всем, охотно согласился.

Да тама девку и приглядел. Придано за ей хорошо давали, знамо дело, богатство завсегда к богатству идёт! Ну, нечо сказать, хороша девка! Старухи наши, которы её мыть ездили, сказывали: "Пригожа, статна, телеса-то у ей белы да сдобны, грудь высока, задина широка, ноги, ровно два столба, зубы крепки, коса богата."
А уж баба-то кака хороша из ей получилася! Свёкра со свекровью почитала, мужу бывало порерёк слова нескажет. А уж работяща-то кака! Косить почнёт аль сено на воз метать, не кажный мужик за ей и угонится. А уж прясть, ткать, шить - равных ей нету. А уж плодовита: почитай кажное лето парнишку аль девчонку приновила. Да ребятишки-то все живёхоньки!

Иван Тимофеевич с Дарьею на её не нарадуются, Сенька не налюбуется, а люди завидуют: "Эвон, каку бабу высидел!" Сенька-то зараз опосля свадьбы ожил. В церковь ходить стал да токо про грех свой неотмоленный на исповедях помалкивал.
А времечко летит,  Ивана Тимофеевича с Дарьею в одно лето Господь прибрал. Сеньку уж по отчеству давно величают.
Вот раз случилося ехать ему через Осьмухинский лес. Едет он да и видит: на обочине дороги ворожея стоит. Уж сколь летов-то прошло, она кака была - така и осталася, стоит, на клюку опирается. Сенька лошадь остановил да и давай ей  пенять: "Ты пошто мне неправду-то сказала про сужену?! Через твою неправду я грех неотмоленный на душу
принял! Токо лета твое преклонны, а то уж взгрел бы я тебя чичас кнутом!" А ворожея ему: "А ты погодь меня рюмизить-то!" Сказала этак да в лесочек и пошла.

А на Сеньку сызнова печаль-тоска навалилася. Да токо печалиться долго ему не пришлося, сенокос настал.

Вот раз оне с женою сено ворошили вокурот у реки. Погода-то жарка стояла, оне к реке обмыться спустилися. Токо жена платок сняла, а пчела в голову ей слёту попала да и ужалила. Сенька жало доставать кинулся, достаёт да и видит, на голове у жены рубец. Он жало достал да и спрашивает: "А чо у тебя на голове-то?" А она ему: "Нелюбо мне вспоминать про то, да тебе скажу. Я на ту пору ещё малою девчонкою была. Раз по осени мельник у нас захворал, вот тятенька с мужикам и поехал на дальню мельницу и меня взял за лошадью приглядывать. А на Осьмухинском-то мосту парень стоял. Как мы с им поровнялися, он меня из телеги выхватил да в реку и кинул. Из реки-то меня вытащили, долго я тоды хворала, еле оклемалася. На реке-то лёд был, вот об его голову и изрезала." Стоит Сенька слушает, да и руки врозь.

Судьбу-то не обманешь, от её не убегнешь да на телеге-то не объедешь!

Умерла моя прапрабабушка Катя в возрасте почти 100 лет и до последнего дня сохраняла ясность ума. А ее рассказы в мамином исполнении были для меня в детстве лучшим времяпрепровождением. Особенно любили мы с друзьями вечерами слушать ее страшные истории. Правда, маме потом приходилось всех моих товарищей по домам разводить: так страшно было. И пусть я больше дня в деревне за всю жизнь не проводила, но это мои корни, это моя история, поэтому, когда перечитываю эти сказы, сердце щемит.