Что почитать в завершении выходных в честь Дня Народного единства? Или просто так. Но, вообще-то, я всегда думала, что именно этот литературный проект воплощает идею единства (народного или общечеловеческого, как угодно) наилучшим образом. Ирония в том, что организатор проекта регулярно получает обвинения в анти-российской настроенности, иногда даже в бесчеловечности.

   Как мы привыкли видеть обычных незнакомых людей на фото? Это либо постановочные, отретушированные до неузнаваемости кадры, прилизанные под гламур инста-картинки "на зависть подружкам". Либо оскомину набившие и уже породившие одноименный жанр снимки "на фоне ковра". То и другое - часто претенциозная нелепица и безвкусица. В одном случае - подороже, в другом - подешевле. Претензия и вызов с одной стороны повышают уровень критичности и придирчивости с другой.

 Фото как хокку - камерный, на мой взгляд, недооцененный проект Бориса Акунина - позволяет посмотреть друг на друга более спокойно и внимательно. Это сборник неотредактированных читательских историй о родственниках и друзьях. Каждый рассказ проиллюстрирован тремя или пятью фотографиями, что соответствует принципам японского стихосложения: хокку и танка. В основном, истории жизни людей, рожденных в начале двадцатого века. В заключении - очень светлый рассказ подруги о молодой женщине, нашей современнице, ушедшей в расцвете лет.

   Книга, как символ инь-янь. С одной стороны совершенно беспристрастна - на черно-белых фотопортретах прошлого люди запечатлены как есть, какими они были, без ретуши, без наносного "великолепия". С другой, - в хорошем смысле субъективна: рассказы о жизни человека - это воспоминания бесконечно любящих его родственников или друзей. Такие воспоминания - концентрация всего лучшего, что только может быть в людях. Почитаешь - и мизантропия отступит.

   Автор акцентирует внимание на фото. И у меня книга ассоциируется с фотоальбомом, несмотря на то, что текст занимает больше места. В интервью Борис Акунин признавался в своей слабости к просмотру чужих семейных альбомов. Я в гостях хватала фотоальбом, если только он был в более-менее свободном доступе. Хотя и понимала, что такое поведение - на грани приличия, ничего с собой сделать не могла. Поэтому, сказать, что такой проект меня обрадовал - ничего не сказать.

     Запомнился рассказ о женщине-враче, рожденной за 2 года до начала XX века. Почему запомнился? Очень породистое лицо. Волевой и принципиальный характер: «Запросто могла остановить на улице мамашу с плачущим ребенком и начать выговаривать за то, что в такую жару ребенок одет так тепло: «Тебя вот так сейчас одеть, я посмотрю, как сама плакать будешь. Не смей на него кричать!»

   В лечении больных детей наибольшее внимание отводила гигиене и общей обстановке вокруг.
Рассказ целиком от лица внучки:

"Елизавета Ивановна 

У меня никогда не было развитой интуиции, я не вижу вещих снов и не ощущаю приступов дежавю. Только раз в жизни, в шесть лет, я стояла, уткнувшись лбом в холодную стену, и плакала навзрыд: «Хочу домой! Отвезите меня домой!» А ведь за день до этого была так рада поехать в гости к маминой подруге: там любимые друзья и полно места для игры! Попрощалась с бабушкой (она болела, лежала) и меня увезли. И вот: стою, плачу и весь свет мне не мил. Уже через много лет узнала, что именно в эти часы умирала моя бабушка. Связь между бабой (так я ее называла) и внучкой была прочная, очень прочная...

       Елизавета Ивановна Агаянц родилась в 1898 году, в многодетной семье сельского священника и учительницы.

       Село Чардахлу мы с мамой посетили уже в конце 1980-ых, расположено оно в Азербайджане, жили там тогда только армяне: сохранилась церковь, в которой служил прадед, школа прабабки и даже дом, в котором родилась бабушка (там, правда, никто уже не жил).
       Лиза - старшая дочь. На большой семейной фотографии - красивые породистые лица, помню, я еще в школе удивлялась: куда делись такие люди, почему вокруг лица настолько другие?.. Семья переезжает в Кировабад, Лиза заканчивает гимназию св. Нины, а поступать едет в 1918 году в Варшавский университет: «по счастью» во время Первой мировой войны медицинский факультет эвакуировался в Ростов. По ее рассказам, их поезд почти всю дорогу преследовали какие-то банды, страху она натерпелась тогда по полной программе.
В 1920-ых семья решает опять сняться с места: все едут в Москву, только Лизу увозит в Ереван новоиспеченный муж (как, смеясь, рассказывала потом мама: подальше от многочисленных родственников и тещи).
       Ереван в 20-ых только строился, бабушка была одним из первых педиатров не только города, но и республики. Сказать, что она работала сутками – ничего не сказать: роддома, больницы, ясли, пионерские лагеря – везде нужно было не просто наводить порядок, а снижать чудовищную детскую смертность, бороться с антисанитарией, выбивать на детей деньги из вышестоящих инстанций. А она так любила именно лечить, выхаживать! Мама часто рассказывала мне, насколько они с братом (тот был на 12 лет старше, ему уже все было нипочем) привыкли оставаться по ночам одни: бесконечные дежурства, бабушка только успевала забежать домой, чтоб заплести на ночь дочке косы, и опять – в больницу.
       О ее мастерстве можно рассказывать бесконечно. Перескажу только несколько маминых воспоминаний. Стетоскопом практически не пользовалась – только трубкой, а чаще – ухом. Диагностом была фантастическим. Выхаживание ребенка, мечущегося в жару, начиналось с мягкого расчесывания волос, проветривания помещения, создания уюта в постельке, потом каждые десять минут ребенку давалась чайная ложка воды (сколько раз меня спасал этот немудрящий рецепт, когда метался по постели с температурой уже мой сын!..). Или, например, отец ребенка, пришедший наутро, чтобы получить труп дочери (доставлена в таком состоянии, что рассчитывать было не на что) падает в обморок, увидев девочку, играющую в куклы. Запросто могла остановить на улице мамашу с плачущим ребенком и начать выговаривать за то, что в такую жару ребенок одет так тепло: «Тебя вот так сейчас одеть, я посмотрю, как сама плакать будешь. Не смей на него кричать!»
       В 1938 году беда пришла и в этот дом: мой дед, мирный учитель географии, к своему несчастью, оказался «врагом народа»: до революции служил в армии, соответственно был… белым офицером. И во время обыска в доме обнаружена была вопиющая улика: газетный портрет Ленина был (о ужас!) исцарапан карандашом. Слабая попытка бабушки воззвать к логике, показав точно так же изрисованный портрет собственной матери вот этой вот двухлетней малышкой (моей мамой) – успеха не имела. Деда арестовали. Когда же из ереванской тюрьмы его перевезли в Барнаул, бабушка решила пойти и «все выяснить». Слава богу, в здании МВД ей встретился шофер какого-то из местных начальников, узнал врачиху своей дочери и быстро отправил ее домой, а иначе мама с дядей лишились бы не только отца, но и матери.
       Как это часто бывало в нашем славном государстве, муж бабушки сидел в лагере, а в это время в Москве брат ее служил в контрразведке, а сестра – в МИДе. В общем, нашлись знакомства, и бабушка поехала просить за мужа к самому Берии. Этот трагикомический эпизод нельзя не пересказать, он так и будет переходить в нашей семье из поколения в поколение. Бабушка сидит в переполненной приемной, а ее трехлетняя неугомонная дочь нарезает по комнате круги и все время заглядывает в полуоткрытую дверь кабинета Самого. Конечно, ее пытаются призвать к порядку – бесполезно. Тогда изнутри раздается голос, и женщину с ребенком просят войти вне очереди. Бабушка сбивчиво рассказывает свою историю, а моя мама продолжает путешествовать вокруг стола. Человек за столом в конце концов хватает ее на руки и сажает к себе на колени. В этом месте рассказа моя мама (никогда, мягко выражаясь, не любившая всю эту когорту) комически-тяжело вздыхает и говорит: «Вот даже не знаю, как дальше жить – сидела на коленях у самого Берии…»
       Одним словом, бабушке обещают, что «отец этого ребенка вернется домой через два месяца». И через два месяца в дверь стучит человек и незнакомым голосом (бабушка его не узнала совершенно) говорит: «Лиза, это я». Правда, мирная жизнь продлилась совсем недолго: дед быстро сгорает от рака, который заработал в местах не столь отдаленных (объявив голодовку, когда ему перестали давать письма жены). И бабушка остается вдовой...
       Во время Великой Отечественной моего дядю не берут на фронт, поскольку не разрешает зрение: «Пушечное мясо нам не нужно» (довольно странная фраза для того времени, не находите?). Да и слава богу, говоря по правде: бабушке и так было не сладко. Но от судьбы не уйдешь, уже через много лет она переживёт самое страшное горе, какое может, по-моему, выпасть на долю человека: ее 39-летний сын умрет от третьего инфаркта. Мама говорит, что если б за полгода до этого не родилась я - бабушка просто ушла бы вслед за ним: и так все признаки предынсультного состояния были налицо.
       Ну а со мной она провозилась последние шесть лет своей жизни, будучи уже на пенсии. Это, несомненно, был тогда самый близкий для меня человек: мама работала, и меня готовила к школе, со мной сидела, мне все рассказывала и меня выслушивала – она, баба. Сколько любви, тепла и защиты я получила от нее за те годы – наверное, до сих пор меня держит этот запас.
       Мужество этого человека проявилось даже в том, как она уходила. Сама диагностировала свою болезнь, сама ушла из больницы, поняв, что больше ничем помочь нельзя, а умереть хочется дома, сама попросила дочь собрать нужные вещи, рассказала, что и когда делать, поблагодарила ее за то, какой дочерью она была, попрощалась. И в ту же ночь тихо умерла во сне".

     Борис Акунин (Григорий Чхартишвили) отзывается о своей книге как о самой удивительной из всех, с которыми ему приходилось иметь дело в редакционно-издательской жизни.

   Рекомендую бумажный вариант. Очень-очень рекомендую.