СКАНДАЛ

Ивану Крамскому исполнилось двадцать шесть, и все шло просто отлично. На горизонте уже маячили медали, Италия за счёт российского императорского двора. Победивший в таком конкурсе получал шесть тысяч рублей в год, что было более чем лакомым куском, так как остальные выпускники по окончании академии могли рассчитывать лишь на чин коллежского секретаря и доход в полторы сотни рублей в год. В общем, стараться было из-за чего.

Однако седовласая профессура академии вдруг изменила правила проведения конкурса и поставила всех студентов перед фактом, что отныне те будут писать не произвольный сюжет, а определенный именно академией. Академия же любила предлагать сюжеты мифологические или библейские, с вычурными ландшафтами или навороченными замками, а выпускникам хотелось написать такое, чтобы и у простого, неискушенного человека полотно оставило в душе свой след.

Автопортрет

Тринадцать из четырнадцати академистов, получивших предписание о конкурсе, возмутились резким поворотом в правилах и во главе с Иваном Крамским подали прошение о пересмотре условий конкурса. Среди возмутившихся были будущие корифеи живописи вроде Константина Маковского и учителя императорских детей Карла Лемоха. Тот единственный, кто все-таки согласился участвовать в конкурсе, был высмеян профессорами и вскоре канул в безвестность. Зато в ряды насупившихся художников подтянулся еще и скульптор. Седые мужи академии зароптали, почуяв неповиновение, ректор в сердцах сказал, что «всех бы их в солдаты», и прошение легло под сукно. Дело запахло скандалом.

Просители обиделись, дружно подали новые прошения о выпуске их из академии без всяких конкурсов, пенсий, Италий и прочих бонусов и вошли в историю как «четырнадцать бунтарей». «Единственный хороший день в моей жизни, честно и хорошо прожитый. Это единственный день, о котором я вспоминаю с чистой и искренней радостью», – напишет потом Крамской своему ученику Илье Репину.

Те самые 14 бунтарей

Профессура, а вместе с ней и император Александр II, которому вскоре доложили о скандале, были от такого поступка в большом удивлении. Еще бы! Без поддержки академии в виде казенных квартир, устройства выставок, заказов, поездок за границу свободный художник мог существовать абы как, перебиваясь с хл:) на квас. Однако государственная машина немедленно встала на дыбы. Высшими инстанциями было велено, чтобы о «бунте четырнадцати» не упоминалось нигде, и ни одна газета не осмелилась напечатать о бунтарях. А если информация и проскальзывала, то цензоры ее безжалостно вымарывали. За дерзкими академистами, особенно за Крамским, установили негласный полицейский надзор и отправили их на вольные хл:).

"Неизвестная" - самая известная и спорная работа Крамского

«Когда все прошения были отданы, – вспоминал позже Крамской, – мы вышли из правления, затем из стен академии, и я почувствовал себя наконец на этой страшной свободе, к которой мы так жадно стремились. Началась действительность, а не фантазии».

Вырваться на свободу можно, но жить-то дальше на что? И Крамской, который не привык сдаваться, умел нести ответственность за последствия своих действий и доводил любое дело до конца, организовал Петербургскую артель художников. Она должна была самостоятельно искать заказы и выполнять работы. Бунтари «хотели одновременно избежать не только творческого диктата со стороны государства, но и унизительной экономической кабалы, предлагаемой мэтрами Академии художеств. И никто до поры до времени не задумывался о подневольном положении свободного художника, вынужденного в своих работах угождать вкусам публики, которая заказывает и оплачивает эти работы». Так писали потом исследователи первого в России независимого объединения художников.

ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ

Крамской за работой

Как утверждали знатоки: «В 1863 году раздался громовой удар, и атмосфера русского искусства прочистилась, и яркое солнце засияло на его горизонте. Горсточка молодых художников, бедная, беспомощная, слабая, совершила вдруг такое дело, которое было бы впору разве только великанам и силачам. Она перевернула вверх дном все прежние порядки и отношения и сбросила с себя вековые капканы. Это была заря нового русского искусства». «Горсточка» была и вправду бедная. «Тогда необходимо было прежде всего есть, питаться, так как у всех четырнадцати человек было два стула и один трехногий стол. Те, у кого хоть что-нибудь было, сейчас же отпали». Однако сообща было решено не киснуть и во что бы то ни стало дружно встать на ноги. Цель намечалась благородная: нравственно преобразить фальшивый мир искусства и приблизить его к народу. Ну и заодно попутно «приискание средств к жизни».

И вот в большой квартире доходного дома на Семнадцатой линии Васильевского острова поселилась молодая семья Крамских, а с ними коммуной и пятеро из опальных академистов.

Жена Крамского, Софья Николаевна, была поставлена на хозяйство и в промежутках между рождением шестерых детей успевала приветить и угостить до пятидесяти человек за вечер.

Каждый четверг у Крамских собиралась молодежь Санкт-Петербурга – литераторы, архитекторы и художники. Невысокий, с нежными руками и южнорусским говором Илья Репин восхищался Иваном Николаевичем, называл его «учителем» и обитал в коммуне почти ежедневно. Богатырь с басовитым голосом Иван Шишкин хохотал во весь голос, глядя, как артельщики бодро рисуют шаржи и устраивают турниры острословов, проезжаясь по порядкам академии.

Жена и дочь художника

Жизнь артели кипела, как вода в большом самоваре, который Софья Николаевна каждый вечер ставила на столик в углу комнаты. «Не знаю также, отчего я угадал человека, но я угадал его, потому что во всех критических случаях жизни (когда именно человек и сказывается) этим человеком все приносилось в жертву, если, по моему мнению, мое искусство этого требовало», – говорил про Софью Николаевну муж. Если на огонек заглядывали дамы, то споры о современном искусстве разгорались еще жарче, а потом устраивались танцы.

Застолья были шумными, но небогатыми. Особенно в первое время, когда заказов было мало и продукты приходилось закупать в обжорных рядах. Бывали и такие дни, когда артельщики обходились баранками, блинами, чаем с сахаром вприкуску и кашей. Летом художники разъезжались по отчим домам, а осенью привозили в коммуну не только домашние сметану, пироги и ветчину, но и наброски, этюды и эскизы.

Покритиковать творчество друг друга в коммуне любили все, и потому каждое полотно сразу же должно было выдержать шквал разных мнений. Крамской, худущий, «кожа да кости», усаживался на венский стул, поправлял любимый бархатный пиджак, откидывал со лба длинные волосы и так раскладывал по полочкам произведения товарищей, что дым коромыслом стоял. Но его, старшину, доку, артельщики уважали и мнение его ценили. Тем более что он сам был донельзя самокритичен и свои работы тоже выставлял на всеобщий суд.

Среди такой кутерьмы дока не забывал отслеживать, чтобы соблюдался принятый коммуной устав, по которому артельщиками вносились проценты в общую кассу от личных работ и выполненных совместными усилиями. И сам Крамской сразу же по окончании работы над росписью купола храма Христа Спасителя в Москве переслал в артель большую сумму в три тысячи рублей. Эта касса не единожды выручала артельщиков из затруднительного положения. Когда заболел и начал кашлять кровью Михаил Песков, его сразу же показали хорошим врачам, а потом отправили в Ялту и поддерживали, как могли, до самых последних дней художника. «С тех пор как я себя помню, я всегда старался найти тех, быть может, немногих, с которыми всякое дело, нам общее, будет легче и прочнее сделано», – писал Крамской.

ИННА САДОВСКАЯ, Story

Новый номер